Как по сценарию

Тяжелые капли ливня стучат в стекла автобуса. В темноте за окном иногда проплывают островки света. Уличные фонари, теплое оранжевое сияние которых подернуто рябью дождя. В черное небо светящимися стеклянно-бетонными столбами упираются подсвеченные снизу здания. Понятия не имею, что здесь. Бизнес-центр? Банк? Эта часть города застроена неплотно. Только такие вот солидные здания, должно быть, островки будущего мегаполиса. И парки. Здесь куча парков или просто каких-то лесочков, насаждений. А жилых домов совсем мало.

Автобус едет по городу, растапливая темноту своими фарами и ему насрать, что там дальше. Как и мне.

Полночь. Март. Ливень. Что может быть лучше такого дождливого одиночества? Приятно быть никому не нужным, когда никто не нужен тебе.

Поразительно, как грязный салон автобуса, со всеми его протертыми чужими жопами креслами с лезущим из-под порванной обивки поролоном и залапанными желтыми поручнями, может быть таким уютным. Из-за грязного и болезненного, но теплого желтого света у меня слипаются глаза. Меня пригревает, я глубже кутаюсь в куртку и приникаю лбом к стеклу.

Город кончается, колеса автобуса съезжают с ровного асфальта, вгрызаются во влажный гравий и хлюпают по нему дальше, разбрызгивая грязь. Много грязи. Деревья все плотнее прижимаются к обшарпанным бокам автобуса, пока не начинают хлестать по нему ветками, заплескивая внутрь воду. Пригоршни холодной воды бьют мне в лицо.

Я встаю и иду вперед, чтобы посмотреть в переднее окно. В салоне не горит свет, металлические поручни светятся голубым в лунном свете. Я, аккуратно пробираясь, иду на свет фар, как какой-то заплутавший мотыль. Фары едва-едва распыляют тьму, вырывая из нее грязь, землю и деревья. Это березы. Тонкие березы. Освещаемые фарами, они превращаются в яркие белые пятна, полосы, изъеденные черными отметинами. Они уже обступили нас так плотно, потолком сжали над нами свои ветки, мы словно едем по какому-то коридору.

Меня пробирает дрожь. Где я? Зачем? Что? Мне становится сложно дышать.

Паника. Беспомощность. Скованность.

Автобус набирает скорость, двигатель рычит все агрессивнее. Пол под ногами вибрирует, отдаваясь зудом в стопах. Бах – автобус подпрыгивает на кочке, я кое-как справляюсь с ватными ногами и умудряюсь устоять. Я поворачиваюсь к водителю. Это Леха. Он сидит на водительском кресле, бешено вращая баранку.

– Мы едем прямо, – говорю я.

Он поворачивается ко мне. Из-за теней, озерами заполняющих его глазницы, ползущих по его щекам, целующих его губы, его лицо кажется обтянутым кожей черепом.

– Не мы, – тихо говорит он. Я не вижу его глаз, но замечаю, что по его щекам бегут слезы, крупными, блестящими хрусталинами.

– Ты выходишь? – из-за голубого света его лицо кажется мне мертвым.

– Нет, - сиплю я пересохшим горлом.

– Я знаю, - говорит он и показывает пальцем вперед.

Я поворачиваюсь, и в этот же момент автобус врезается в шершавую металлическую стену, начинает плющиться, корежиться... Мне в лицо летят осколки стекла.

– Ну ебана! – блеет чей-то голос. – На штаны прямо, нахуй!

Раздается гогот, заглушивший гневную тираду какого-то страдальца.

Я открываю глаза.

В салоне горит свет. Хотя теперь я замечаю, что одна лампочка, почти перед выходом, иногда помаргивает.

Я заснул?

Голос принадлежит бледному, худому, короткостриженому субъекту в спортивном костюме. Бедняга пролил на штаны пиво. Видимо, встряхнул, залезая в автобус. И теперь пена, стекая по зеленому стеклу бутылки, по его пальцам, льется на штаны. Он вытягивает руку с бутылкой в проход, и теперь все пиво льется на и без того грязный, затоптанный мокрыми ботинками пол.

Мразота. Блевотина. Ненавижу таких.

– Ты присосись, гы, – басит второй гопарь, поздоровее.

Первый вытягивает шею вбок, в проход, и, изогнув руку с бутылкой, чтобы не залить и ее, присасывается к горлышку.

Я, сморщившись, смотрю на это. Уроды. Убил бы их.

И я смог бы это сделать, разве нет?

Я представляю себе, как выхватываю бутылку у первого, бью его по лицу, разбиваю бутылку о поручень, бью его острым стеклом в горло. Он хватается за горло, брызжущее кровью, другой рукой хватается за спинку кресла. Потом второго. Он будет зажат первым у окна. Мне достаточно будет полоснуть его через плечо первого, он не сможет меня ударить. У него просто нет места.

– Сосать-та ты мастер, га? – подначивает здоровяк своего криворукого приятеля.

– Ди нах, – огрызается тот, оторвавшись от бутылки.

Он утирает рукавом мокрое пятно на штанах.

Здоровяк поворачивается ко мне. У меня перехватывает дыхание. Ненавижу их.

– Пацан, скока время?

– Н-не знаю, – я отвожу глаза в сторону.

– Чо не знаешь-та? – с вызовом спрашивает он.

– Часов нет, – мямлю я.

– Лошара, еба, – заключает он и отворачивается обратно.

Мои щеки горят от злости. Я смотрю на свои руки, сжатые в кулаки, побелевшие от напряжения. Над сухожилиями вспухли вены, похожие на червей, грызущих меня изнутри, ползающих под кожей, пульсирующих.

Гандоны. Уебки. Убить вас.

И все-таки, почему я не могу их убить прямо сейчас. Я могу.

Мои кулаки сжимаются еще сильнее, я тупо и слепо смотрю в окно.

Я представляю, как снова и снова опускаю молоток на лицо этого ублюдка, уже превратившееся в месиво, в кашу, с торчащими из сломанной челюсти осколками зубов, опускаю истерично, злобно, с громкими выдохами, почти всхлипами. Глаза застилает яростный туман. Живот сводит злобное возбуждение.

Автобус замедляется, останавливается. Продолжая бросаться матами, гопники встают и идут к выходу. Первый на ходу сосет бутылку, закинув голову. Уже почти выйдя из автобуса, здоровяк оглядывается на меня и смотрит прямо мне в глаза. Я снова отвожу взгляд.

Когда автобус снова трогается, я встаю, задевая спящего рядом Леху, и иду к водителю.

– Выходишь что ли? – недовольно спрашивает он, заметив меня.

– Нет.

– Тогда что встал? – грубо бросает он.

Уебок. Что он так хочет меня выкинуть?

– Парк скоро?

– Скоро, - бурчит под нос водитель.

Сев на место, я задумываюсь о тех гопниках. Интересно, что думают их матери о своих сыночках?

Я представляю себе двух маленьких детишек. Светловолосых, и волосы их превращены в нимб ярким солнечным светом. Дети – клевые. В них нет злости, агрессии, они чисты. Они еще не успели навредить кому-нибудь, сделать больно. Они ни в чем не виновны. На них еще не свалилась будничная тяжесть, превратив их в брюзжащих неудачников. Они счастливы. Могли ли эти гопники, а ведь они тоже когда-то были маленькими и милыми, представить, что вырастут в это? Не думаю, что у них хватило бы мозгов представить себе хоть что-нибудь. А что теперь думают о них родители? Наверное, у них сердце кровью обливается. Если они не такие же быдланы. Как больно должно быть для матери смотреть на то, как ее любимый и самый лучший сынок превратился в отброс жизни. Представьте себе, что ваш ребенок загремел в тюрьму. Что вы чувствуете?

Я вспоминаю маленького себя. Я пытаюсь понять, как я стал самим собой. Я всегда был добрым, ласковым ребенком. Я любил родителей. Потом, конечно, я не раз расстраивал их, но... Думаю, я был правильно воспитан. Может, я не умен, не талантлив, не уверен в себе, зато я не какой-нибудь наркоман, валяющийся в подъезде с пустым взглядом. Я никогда не заявлялся домой пьяным. Я даже не курю.

Думаю, родители могут мной гордиться.

Но все-таки, как я стал таким? И когда? Как тот я превратился в меня настоящего?

Не знаю. Я этого даже не заметил, все просто прошло.

Я даже не заметил, что повзрослел, что стал другим.

Возможно, мне чуждо самопознание, но я никогда не вспоминал свое прошлое. И никогда не представлял свое будущее. Честно говоря, я не могу представить, что со мной будет дальше. То есть, представить-то могу, но поверить в это... Я не могу поверить, что буду другим, я не могу поверить, что у меня вообще есть какое-то будущее. Честно говоря, вся моя жизнь представляется мне просто каким-то фильмом. И я здесь далеко не режиссер. И не сценарист. Просто актер, который плохо выучил сценарий. Я смотрю на себя со стороны, сквозь туман. Я не отдаю себе отчета в своих действиях. Меня словно ведут за руку. Я не могу объяснить, почему я делаю то, или это. Для меня существует только настоящий момент. Но ведь «умные действуют по вдохновению, как Бог на душу положит», нет? Проблема в том, кто положит на душу мне. Бог ли?

Меня это бесит. Моя душа – моя. Я хочу управлять собой. И буду. Никто не посмеет мне приказывать. Я – единственный сценарист.

Дождь продолжает меланхолично стучать в окно. Капли на стекле как будто наполнены теплым фонарным светом изнутри. Они по диагонали стекают вниз, оставляя на запотевшем стекле прозрачные следы.

Нас обгоняет другой автобус. В нем сидят три или четыре человека. Куда они едут? У меня появляется какое-то странное чувство раздвоенности. Я как будто пытаюсь влезть в их тела, посмотреть их глазами. Допустим, я девушка из того автобуса. Я сижу в таком же желтом свете, уютном (а вдруг ей он не кажется таким?) свете, а на моих (ее) коленях лежит книга. Она тоже куда-то спешит, у нее тоже какие-то проблемы. Но обычно я не обращаю на это внимание. Я слабо представляю себе жизнь других людей. Я не могу ее понять. Если я главный актер в этом фильме, то все другие – статисты. Роли второго плана. Я не могу принять того, что вселенная не крутится вокруг меня. Она вообще не крутится вокруг кого-то. И это доставляет мне дискомфорт. Странный интеллектуальный зуд, приносимый попытками осмыслить жизнь не только свою, но и других. Это похоже на расщепление миров: ты думаешь, что весь мир – для тебя, кто-то думает, что для него, и получается, что у каждого свой мир.

И этот зуд в моей голове сводит меня с ума. Как сеточка, стягивающая кожу, щекочущая скальп.

На нашей остановке я расталкиваю Леху.

– Приехали.

Когда мы подходим к выходу, водитель не спрашивает, выхожу ли я. Видимо, он понимает свою роль. Я кидаю мелочь в уже подставленную пригоршню. Его красная толстая ладонь с желтыми ногтями вызывает у меня неприязнь.

Я спрыгиваю на блестящий асфальт. Дождь уже кончился.

– Ну, и зачем ты меня припер сюда? – Леха накидывает капюшон и, закрывая им огонь закуривает. Огонь освещает лицо, заливая тенью его глаза. Из-под заботливо закрывающей сигарету руки поднимается дымная медуза, плывущая вверх, оставляя за собой зыбкие щупальца.

Я морщусь. Ненавижу сигаретный дым.

– Пошли, – коротко бросаю я и иду в парк.

Тропинка теряется в темноте. Тонкие вытянутые тени деревьев переплетаются друг с другом, ложась черной сетью на землю, теряясь в траве. Я иду все глубже в парк, схожу с тропинки. Деревья обжимают нас плотнее.

Я глубоко вдыхаю дождливый воздух. Меня охватывает дикое возбуждение. Пришло время высшего богохульства – осознания себя, как творца, а не раба. Я больше не ягненок. Теперь пришло время мне подгонять баранов хлыстом. Каждый вдох все туже закручивает мои кишки, а те в свою очередь давят снизу на набитые ватой легкие.

Когда мы останавливаемся, адреналин в крови заставляет мои ноздри раздуваться, как у бешенного быка. Мое сердце готово разорвать грудь, выпрыгнуть из нее, оторвавшись от артерий, раздвинув легкие, и застучаться на злость всем законам и правилам. Меня охватывает приятное предчувствие, дрожь предстоящих перемен.

Леха сзади запинается обо что-то.

– Черт ногу сломит! – бормочет он.

– Ты не черт, – говорю я. – Статист.

– Хм, – мычит Леха и идет к каким-то кустам, – серебрящемуся черному облаку в тени деревьев.

– Что ты там увидел? – я тихо подхожу к нему почти вплотную.

– Смотри, тут какие-то бомжи себе лежку устроили, – он тычет в темноту на какой-то грязный матрац.

– Мрази, – говорю я.

– Иногда я тебя боюсь, – говорит он, не поворачиваясь. – Я даже не хотел с тобой ехать сегодня. Ты меня, случаем, не убивать сюда потянул?

От этих слов у меня напрягается все тело. Я как будто услышал закадровый смех. Нет-нет-нет, это я решил! Сам!

Мои кулаки сжимаются.

Леха стоит спиной ко мне.

Я достаю из-за пазухи молоток.