Первое путешествие

Едва забрезжил свет в затянутом пеленой дождя оконце, мать растолкала сладко спавшего на печи Федьку.

- Вставай, сынку, пора… Отец уж запрягать пошел.
Сон не желал выпускал мальчишку из своих причудливых видений, Федьке не хотелось покидать уютное сухое тепло. Но прикосновение материнской руки напомнило, что сегодня день  особенный, долгожданный, и Федька сразу вскочил, едва сдерживая радостное волнение, привычно соскользнул в растоптанные холодные кирзаки.
Сегодня и вправду был необычный день. Отец сдержал давнее обещание и, наконец, берет сына с собой в райцентр. Впервые в своей десятилетней жизни Федька уезжает.
- Да тише ты, тише, оглашенный… Всех перебудишь! – урезонила мать его нетерпение.
Она уже во всю хлопотала по хозяйству. Ловко орудуя ухватом, отправляла один за другим чугуны в печь. Потом принялась процеживать парное, только что надоенное молоко. Зорька – корова справная, молоко у нее густое, жирное, только вот беда – дает его не больше двух литров в день. Но этот ее недостаток с лихвой возмещается добрым нравом и удивительной покладистостью. Федьке вдруг вспомнилось, как прошлым летом они с младшим братишкой сосали Зорьку.

Корова, вернувшись с поля, истекала молоком, от нетерпения жалобно мычала, звала хозяйку. Однако напрасно, матери дома не было – задержалась на работе, и Федька решился. Он смело подлез под полный, теплый, пахнущий молоком живот коровы, слегка тронул один из сосков. Зорька спокойно стояла на месте, немного удивленно косила большим карим глазом и терпеливо ожидала, что будет дальше. Сосок был розовый и упругий, Федька обтер его подолом рубашки и прильнул к нему ртом. Тут же ощутил сладковатый вкус свежайшего молока. Зорька довольно вздохнула, слегка переступила передними ногами и продолжала стоять спокойно, словно боялась спугнуть своего неожиданного молочного сына. Примеру Федьки последовал пятилетний Васька.

- Садись, поешь, - прервав воспоминания мальчика, сказала мать, указывая на стол, где был накрыт завтрак: ломоть горячего черного, как сапожное голенище, хлеба из прелой ржи пополам с картошкой и кружка парного зорькиного молока.
Хлеба не хотелось. Но Федька знал, что без завтрака мать из дома не выпустит, поэтому послушно сел за стол и стал через силу запихивать в рот горьковатые, липкие куски неприятно пахнущей горбушки. Проглотив, наконец, последний кусок, принялся за молоко. Пил помаленьку, крохотными глоточками, растягивая удовольствие. Не каждый день выпадало насладиться этим коровьим даром, обычно мать разливала чуть забеленный молоком чай, точнее, просто кипяток - горячий, но абсолютно безвкусный.
В сенцах послышались шаги. Скрипнув дверью, в избу вошел отец. Он был в галифе, в блестящих, начищенных дегтем, недавно сшитых хромовых сапогах. Гимнастерка по-военному заправлена под широкий ремень и застегнута на все пуговицы. За голяшку правого сапога заткнут плетеный восьмиколенный бич – мечта Федьки. Весь отец был каким-то удивительно аккуратным и ладным, с быстрой походкой, без хромоты, хотя на обеих ногах не было больших пальцев. Широкоскулое чисто выбритое лицо, даже когда отец был строг и серьезен, искрилось весельем сине-серых глаз. Лучистая, открытая улыбка почти никогда не покидала его, делая отца моложе.
- Дождь, вроде, перестал,- заметил отец и повесил на гвоздь, вбитый у дверей, кожаную фуражку, - однако ненадолго… Скоро опять польет, небо сплошь заволокло…
И сразу поторопил Федьку:
- Давай, давай.. Мне ждать некогда…по делам едем, не на прогулку.
Обращаясь к матери, спросил:
- Ну, собрала чего?
- Собрала, - отозвалась та.— На вот, - и она протянула мужу небольшой узелок с едой.
Там была обычная дорожная снедь – несколько посиневших картофелин, луковица, хлеб и шматок желтоватого, похожего на мыло, прошлогоднего сала.
- Петь, ты уж смотри там… - со слезой в голосе попросила мать отца и тоскливо взглянула на Федьку.
- Ну, будет, будет, - поморщился Пётр.- Не маленький уже… Я в его годы… - он не договорил, а только махнул рукой.
- Ну, сынок, от отца – ни на шаг! – стала наказывать мать, строго глядя в глаза сына. – И не лезь, куда не след…
Федьке, уже в который раз выслушивавшему эти проповеди, все надоело, и он заторопился.
- Да знаю я, мам… Папа, я уже готов.
Он набросил на плечи суконную, специально сшитую матерью для этой поездки курточку, натянул картуз.
Все трое вышли за ворота. Отец вывел запряженную в телегу Щуку, серую в «яблоках» кобылу с длинной волнистой гривой и тонкой мордой, в которой действительно угадывалось что-то щучье.
Мать обхватила Федьку за шею и прижала его к себе, словно хотела удержать. Материнское тепло ударило мягкой волной. От матери пахло молоком, свежим пшеничным хлебом, который Федька ел лишь однажды, на Пасху, но тот душистый сладковатый вкус запомнил навсегда, и чем-то еще неуловимо знакомым и родным, отчего сразу заныло, заскребло в груди, а на глазах вдруг навернулись слезы. Но Федька сдержал себя, только поглубже спрятал лицо в складки материного фартука.
- Все, все… Хватит, Ульяна, хватит,- проворчал отец, - ровно телёнка балуешь, - и он усадил сына на телегу.
Мать тихонько всхлипнула, торопливо обняла отца и отошла к воротам, вытирая глаза концом цветастой кашемировой шали.

Пётр Жоров ездил в расположенный от Демидова в семидесяти километрах райцентр часто. По председательским делам. Обычно выезжал пораньше, еще до рассвета, чтобы до темноты не только добраться до места, но и управиться со всеми делами. А сегодня из-за того, что решил взять собой сына, сборы затянулись. Петр недовольно морщился, то и дело поглядывая на обложенное тучами свинцовое небо, торопил жену и ребенка.

Наконец, выехали. Федька долго смотрел на стоявшую у ворот, отдаляющуюся мать. Ее невысокая полная фигура почему-то казалась жалкой и беззащитной. Федьке вдруг стало обидно за нее: вот сейчас вернется в избу, приготовит скудный обед, а потом, как всегда, разбудит младших и отправится на работу. И так – изо дня в день, и не увидит она такого интересного и манящего места, как райцентр. Федьке даже захотелось спрыгнуть с телеги, броситься к матери и, прижавшись к ней изо всех сил, уже никогда не расставаться. А райцентр?… Ну, его... Не видел раньше и ничего, жил себе спокойно... Однако Федька продолжал сидеть на телеге и по-взрослому старался не дать воли вновь подступившим слезам. А фигура матери все уменьшалась и уменьшалась, пока совсем не скрылась за поворотом.

По деревне едут медленно. Утро – сырое и хмурое – дышит в лицо запахом опавшей листвы, холодит щеки первыми заморозками. От реки, из-под яра, крадучись, стелется туман, то тут, то там повисая ватными клочьями. На единственной, заросшей травой улице Демидова – ни души. Но деревня уже не спит: над печными трубами изб вьется дымок, из дворов слышится призывное мычание коров, зовущих хозяек на утреннюю дойку. Ночь неохотно уступает место следующей поре, но силы ее уже иссякли, время кончилось, и утро с каждой минутой становится все крепче, увереннее.

Как только выехали за деревню, вновь зарядил дождь. Мелкий, монотонный и уже по-осеннему холодный, он сразу раскиселил и без того разбитую дорогу с глубокой колеей.
- Тпру-у-у! – Пётр остановил лошадь.- Чо притих-то? – спросил он сына.
Тот и в самом деле как-то сник. Ссутулив худенькие, островатые плечи, сидел, съежившись, словно намокший воробей под стрехой. Бледное, остроносое лицо было не по-детски серьезным и озабоченным, серые глаза в обрамлении длинных ресниц грустно смотрели из-под глубоко надвинутого картуза.
- На-ка вот, укройся, - желая защитить его от дождя, отец накинул на Федьку кусок брезента,- дорога дальняя, ты поспи пока… Я разбужу потом.
С этими словами Пётр вновь сел на телегу и тронул лошадь. Федька не заставил себя уговаривать. Поглубже зарывшись в сено, брошенное для удобства на телегу, и укрывшись брезентом, он свернулся калачиком и закрыл глаза.
Колеса скрипуче переговаривались друг с другом, словно сетовали на плохую дорогу. Дорожная грязь монотонно чмокала и хлюпала под копытами Щуки. Кобыла бежала рысью, время от времени встряхивая головой, как будто пыталась сбросить с мокрой гривы все до единой дождевые капли. Это ей, конечно, не удавалось, и, терпеливо снося холодную влагу, она послушно бежала дальше.

Скрип колес, хлюпанье грязи постепенно убаюкали Федьку лучше всякой колыбельной. Не прошло и получаса, как он уже крепко спал. Сонная бездна затягивала все глубже и глубже, уводила куда-то в неведомое и прекрасное, покачивая Федьку на своих волнах, открывала перед ним чудесный, невиданный мир.
Внезапно Федьку что-то толкнуло, в миг сна как не бывало. Сквозь сомкнутые ресницы он смутно различил фигуру отца, стоявшего по колено в густой болотной жиже. Пётр безуспешно пытался заставить лошадь вытянуть застрявшую в грязи телегу.
- Ну, ну, хорошая! – уговаривал он кобылу и с силой тянул ее вперед.
Щука переступала ногами, послушно рвалась, но ей удавалось едва лишь качнуть телегу.
- Пап, чо случилось-то? – моргая сонными глазами и озираясь по сторонам, Федька выбрался из-под своего сухого убежища
- Да вот, сели, - ответил отец и вновь подстегнул лошадь.- А ты, братец, просыпайся-ка, на, держи, - и он протянул Федьке вожжи, а сам, загребая ногами, пробрался к заду телеги.
- Ты погоняй, а я подтолкну, - объяснил Пётр сыну.
- Ну, ну, хорошая! – подражая отцу голосом и тоном, стол погонять Федька уже уставшую Щуку.

Озябшие тонкие пальцы крепко удерживали натянутые струной вожжи. Тугие ремни до боли врезались в ладони, но мальчишке это было привычно. Встав во весь рост, Федька напоминал лихого возницу. Болезненное лицо разгорячилось, на щеках проступил румянец и явственно стали видны веснушки.
Отец сзади стал подталкивать телегу. Почувствовав помощь, кобыла рванулась из последних сил и вытянула свой груз из ямы.
- Ах, умница ты наша! - похлопал Пётр кобылу и, вытирая грязные руки куском мешковины, проворчал: сапоги будто и не чистил… Дорожка, черт ее подери!
Прищурившись, посмотрел в небо и заметил:
- Дождь, вроде, перестал…
- Перестал, - согласился Федька.
- Есть, поди, хочешь? – спросил отец и, не дожидаясь ответа, распорядился: - достань-ка там узелок… Чего нам мать собрала-то?
Федька послушно развязал котомку, разложил на холщовом вышитом полотенце скупое угощение. Ели молча, чтобы понапрасну не тратить время. Только ощутив вкус холодной картошки, Федька понял, что сильно проголодался. Теперь даже прелоржаной хлеб не показался ему таким уж противным.

Поев, снова тронулись в путь. Осенняя тайга с околками осин и берез еще кое-где играла яркими красками, но, несмотря на это, казалась хмурой и почти безжизненной. Причиной тому явилось не только разыгравшееся ненастье – нынче рано полетел лист. С леса словно бы сорвали пестрый праздничный наряд, и пристыженные, раздетые деревья уныло стояли, смущаясь своей наготы. А те их собратья, кому повезло сохранить пестрый убор, были в меньшинстве. Несколько километров тянулось щетинистое жнивье колхозных полей. Еще вчера тучные от колосьев ржи, сегодня, сжатые, они тоже тосковали от своей наготы. Низкое грязно-серое небо то и дело застилали тяжелые, переполненные холодным дождем тучи. Иногда дождь сменялся снегом. Первые острые крупинки кололи лицо и, едва достигнув какой-нибудь поверхности, мгновенно таяли. Короткий, недавно и будто бы случайно начавшийся день уже спешил к закату, уступая место ранним октябрьским сумеркам, как будто его и не было вовсе.
- Пап,- нарушил Федька затянувшееся молчание, - а помнишь, ты про паровоз рассказывал?
- Про паровоз? – не понял отец.
- Ну, да. Как еще из Белоруссии на нем ехал, - напомнил Федька.
- А.… Да-да, помню. Ну, и что?
- Ты мне тогда обещал, что покажешь его и железную дорогу.
- Раз обещал, значит – покажу, - кивнул Петр и заметил: - Только сначала дела утрясем, и покажу.
Немного помолчав, Федька вновь попросил:
- Пап, а расскажи еще раз, а…
- Да что рассказывать? – с нарочитой неохотой проворчал отец, - уж сто раз рассказывал...
Но Пётр и сам любил вспоминать свою жизнь, поэтому любопытство сына ему было приятно, он не заставил себя уговаривать.
- Ну, если хочешь, слушай, - уступил он Федькиной просьбе.
- Я тогда еще совсем пешком под стол ходил, ну, вот, навроде Васьки нашего, - начал Петр свой рассказ. - И решили родители в Сибирь ехать... У нас-то, в Белоруссии голодно было, а здесь говорили, что земли много, урожаи большие, опять же – тайга-кормилица. Ну, мать-то, конечно, не хотела… боялась: шутка ли – всю жизнь никуда из своей деревни не уезжала. Да и батя тоже побаивался, но решил твердо.

- Пап, ну, ты про паровоз! – нетерпеливо поторопил Федька.
- Дак, к тому и веду, - улыбнулся Петр, ему показалось забавным Федькино нетерпение и, чтобы подзадорить сына, он немного помолчал и
продолжил.
- А уезжали мы из Полоцка… Деревня наша была в Полоцком уезде. Район по-теперешнему… До Полоцка на лошадях добирались, а там сели на поезд.
- Полоцк – это райцентр? – спросил Федька
- Да, райцентр. Только не как наша Козулька… Полоцк – это город, большой, старинный. Ему уж несколько сотен лет. Вот тогда на полоцкой станции я и увидел паровоз.

Петр снова замолчал, мысленно вернувшись в далекое детство. Его тогда гораздо больше, чем Федьку, поразило увиденное. Ребенок из глухой забитой деревушки был буквально ошеломлен городом. Шум и толкотня вокзала испугали, заставив теснее прижаться к матери. А паровоз, свистевший, шипящий паром и периодически звонко гудевший на всю округу, показался ему одним из тех чудовищ, о которых рассказывала бабушка в своих сказках. Маленький Пётр был так напуган, что даже не имел сил сопротивляться, когда отец запихнул его в это самое чудовище. Словно какое-то оцепенение овладело им.
- А как ходит паровоз? – вернул Петра к действительность очередной вопрос сына.
- Как ходит? – переспросил Петр, мысленно прикидывая, как бы попонятнее объяснить сыну устройство столь заинтересовавшей его машины. - Ну, большая печь на колесах, - наконец, нашелся он.- В топку бросают уголь, уголь прогорает, а из трубы дым столбом валит, стелется вокруг, будто хвост за паровозом тащится. Ну, вот, погоди, сам увидишь!

Когда въехали в Козульку, стало совсем темно. Федька озирался по сторонам, тщетно пытаясь в подробностях разглядеть незнакомую местность. Увы, он смог различить лишь однообразные очертания щитовых деревянных бараков со светящимися кое-где окнами да большой каменный дом с высоким крыльцом, белым пятном выделявшийся на фиолетовом фоне вечера – здание железнодорожного вокзала.
Иногда из подворотен выскакивали собаки. Следуя извечной привычке, они несколько метров с лаем бежали за телегой, а потом удовлетворенные спокойно возвращались обратно и всем своим видом показывали, что с честью выполнили собачий долг, изгнали непрошеных чужаков.

Наконец, отец остановил Щуку около высокого крепкого забора с тесовыми воротами, украшенными затейливой резьбой.
- Посиди, я сейчас, - сказал Пётр сыну и вошел в калитку, тоже причудливо разукрашенную деревянным кружевом.
Через некоторое время он вернулся. Вместе с ним вышел хозяин дома, высокий, тощий мужик в новой фуфайке и смешной вязаной шапочке, обтягивавшей его лобастый череп, как орех скорлупа. Мужик распахнул ворота, и Щуку завели во двор.
- Ну, что, брат Федька! Будем знакомы? Я – дядька Кондрат, - протягивая крепкую ладонь с длинными крючковатыми пальцами, назвался мужик и пригласил: «Идем в избу».
Федька не нашелся, что ответить, а лишь робко пожал протянутую ему руку.

Как только, миновав темные сенцы, вошли в комнату, в глаза ударил необычно яркий, почти солнечный свет. Федька отыскал под потолком его источник: на крученом шнуре под зеленым железным колпаком висело что-то прозрачное, похожее на слегка вытянутую картофелину. Из этого нечта исходил желтый ярчайший свет. Его и сравнивать нельзя было с привычным Федьке светом от керосиновой лампы. В просторной комнате было светло как днем.
- Вот, сынок, это – электрическая лампочка, - видя Федькино удивление, объяснил отец и указал на странную штуковину.
Конечно, Федька и раньше слышал об электричестве, но увидел его впервые – в Демидове электричества не было.
- По проводам идет ток, – продолжал объяснять отец, - попадает в эту лампу, и она светится… Лампочка сделана из стекла.

Только сейчас Федька заметил, что в комнате находятся жена хозяина и дочь. Ему вдруг стало стыдно и, чтобы скрыть свое смущение, он пробормотал:
- Да знаю я, пап… Я чо, маленький?..
Девчонка – хозяйская дочь – прыснула в кулачок. Она была примерно Федькиных лет, на концах длинных жиденьких русых косичек топорщились алые банты. Круглое личико с пухлыми щечками и круглыми же кукольно-голубыми глазами просто играло смехом, и чтобы не расхохотаться девочка сдерживала себя из последних сил.
Хозяйка, высокая дородная женщина с доброй улыбкой и милыми ямочками на щеках, пригласила ужинать. За столом Федька ел плохо. Его смущало обилие белой хрупкой посуды, наличие вилок и излишняя, на его взгляд, забота хозяйки, которая все время норовила подложить ему добавки.
- Кушай, кушай, голубчик… Не стесняйся,- приговаривала она при этом и улыбалась как-то сочувственно, как будто жалела Федьку.
А хозяйская дочка украдкой наблюдала за ним. Ее голубой взгляд буквально преследовал его. Федька совсем терялся. Краснел, пыхтел, как закипевший самовар, и не знал, куда деть руки, ставшие вдруг длинными, неуклюжими.

Но, несмотря на эти проблемы, Федька был озабочен другим - его взволновала электрическая лампочка. И хотя он напустил на себя равнодушный вид, на самом деле любопытство буквально распирало его, вынуждая снова и снова тайком смотреть на загадочный предмет. Теперь Федька заключил, что, пожалуй, лампочка больше похожа не на вытянутую картофелину, а на мыльный пузырь. Он видел их много, наблюдая, как мать стирает, опустив в таз с теплой водой кусочек хозяйственного темно-коричневого мыла. Оно, постепенно растворяясь, взбивалось в пышную сахарную пену. Белую лишь на первый взгляд: если присмотреться, мыльные пузыри отливали всеми мыслимыми цветами. Вот и сейчас, глядя на лампочку сквозь прищуренные ресницы, Федька тоже увидел разноцветные радужные блики, плавно перетекающие один в другой и переливающиеся разными оттенками. Уже позднее, когда его уложили в теплую мягкую постель, мальчишка долго не мог уснуть: все воображал, как по длинным проводам-норам идет неведомый ему электрический ток. Он представлялся Федьке чем-то вроде крошечных, невидимых муравьев, которые спешили к заветной лампочке, чтобы сгореть в ней чудесным солнечным светом. По возвращении домой будет о чем рассказать пацанам! Только вот поверят ли?..

Утром отец рано разбудил его: нужно было успеть управиться с делами и вернуться домой до темноты. Почти до полудня Федька, скучая, просидел в телеге около светлого двухэтажного здания, в котором скрылся отец. Даже Щука, привыкшая к таким ожиданиям, сейчас то и дело нетерпеливо переступала ногами, как будто хотела сорваться в галоп. Время от времени Федька совал ей клочок смятого пахучего сена и рассуждал серьезно, по-взрослому, наставительным тоном:
- Ничо, ничо, голубушка… Раз стоим, значит, положено. Отец, поди, не в бирюльки играется? Работа у него такая... А твоя работа – ждать его, у каждого должно быть свое дело.
Кобыла, словно понимая его, согласно кивала головой и послушно жевала сено. Наконец, на высоком крыльце показался отец.
- Ну, все, братец, - бросил он на ходу, - сейчас заскочим в одно место, перекусим чего-нибудь и домой. До темна уж не успеть, конечно, но лучше все же поспешить.

Обедали в привокзальной столовой. В небольшом душном помещении было шумно и дымно, запахи кухни и крепкого курева, смешиваясь, делали воздух прогоркло-тяжелым и почти осязаемым. Усадив сына за маленький, покрытый несвежей скатертью столик, Пётр пошел заказать обед. Федька сидел, озираясь по сторонам. Ему показалось странным, что множество самых разных людей сидело за такими же столиками и ели, не торопясь, переговариваясь друг с другом.
Отец вернулся, неся поднос, на котором вкусно дымились две тарелки горячего горохового супа, стояли стаканы с темным фруктово-ягодным чаем, и горкой на плоской тарелочке лежали доселе невиданные Федькой пончики. Проглотив по-быстрому суп, Федька накинулся на пончики. С жадностью надкусил румяный мякиш и с приятным удивлением ощутил, как на язык вытекло что-то сладкое и ароматное, будто спелая малина.
- Ешь, ешь, - сказал отец с улыбкой и объяснил: - Это пончики с повидлом.
- Угу, - невнятно промычал Федька и подумал, как было бы замечательно есть такую вкуснятину каждый день…
"Наверное, жители райцентра так и делают, - предположил он и позавидовал: - Вот повезло той смешливой девчонке: и электричество в избе светит, и пончики лопай, когда захочешь!»

За свою жизнь Федька сладкого ел мало, даром что дед держал пасеку. Но мед перепадал редко: его сдавали по налогам. Летом были ягоды. И только по особым дням мать насыпала каждому из детей по крошечному холмику сахару-песку. В него можно было макать хлебный мякиш, но чтобы растянуть удовольствие и острее ощутить вкус, Федька обычно помаленьку лизал его языком, медленно рассасывая во рту сладкие крупинки. Его примеру следовали и младшие.
Однажды Федька с Васькой тайком стянули с полки белый мешочек, туго наполненный вожделенным лакомством.
- Тяни, тяни, Федь, быстрее, - стоя внизу под полкой, нетерпеливо торопил Васька и дергал брата за штанину.
Федька даже на табуретке никак не мог дотянуться до желанного мешка. Наконец, он нащупал уголок и с силой потянул за него. И вдруг свекольный желтоватый песок потоком хлынул на них. Федька успел отвернуться, а Ваське засыпало глаза.
- Больно-о-о! - завопил Васька и стал растирать глаза кулачками.
- Не реви! – прикрикнул Федька на брата.- Помогай собирать, не то влетит нам…
Продолжая всхлипывать, Васька все же послушался. Общими усилиями собрали злополучный сахар в мешок, замели остатки веником. Васькины глаза промыли теплой водой из чайника. А мать потом долго сокрушалась, что ей продали сорный сахар, мусора было так много – пришлось просеивать сахар через редкое сито.

После обеда отец выполнил свое давнее обещание: повел Федьку смотреть железную дорогу. На станции Федька увидел долгожданный паровоз. Время от времени с шипением и свистом выпуская пар, тот стоял на железнодорожных путях, и к нему были прицеплены несколько серых вагонов, показавшихся Федьке забавными избушками на колесах. Вдруг паровоз издал протяжный, жалобный гудок и с фырканьем тронулся. Ожившие колеса ритмично застучали, как будто подпевая гудку, из трубы выскочил сизый столб дыма.
- А теперь пойдем рельсы поближе посмотрим, - предложил отец.
И они пошли мимо вокзала, в сторону от станции. Пройдя с полкилометра, остановились у кромки гравийной железнодорожной насыпи. День был ясный и теплый, вокруг – ни души. Тишину нарушали лишь отдаленные звуки, долетавшие со станции. Рельсы, блестя на солнце, убегали вдаль, за линию горизонта и тонкой прямой струной сливались там воедино. Они показались Федьке бесконечными.
- Пап, а куда идет дорога? - спросил он отца.
- Идет от станции к станции, - ответил тот, - до Красноярска… Ну, и дальше, - отец неопределенно махнул рукой в сторону горизонта.
- И прям до самой Москвы? – удивленно вскинув брови, недоверчиво переспросил Федька.
Красноярск представлялся ему чем-то недосягаемым, а Москва и вовсе как будто была на иной планете.
- И до самой Москвы, - согласился отец. – Только до нее есть еще много всяких станций, городов… больших и маленьких.

Федька представил, как рельсы, ровной и гладкой лентой скользя сквозь тайгу, достигают Красноярска и уплывают дальше, через леса и горы, спеша к самой Москве. Вот бы сесть в стремительный гудящий поезд и очутиться в одном из тех больших городов, о которых говорил отец! Когда-нибудь он так и сделает. Он непременно поедет по этой манящей дороге на паровозе, оставляющем за собой клубящуюся полосу едкого серого дыма, и увидит множество самых разных удивительных мест! Дорога приведет его не только в Москву, но, возможно - а почему бы и нет? – даже в другие страны. В Африку, например, где живут эти диковинные животные с хоботом вместо носа – слоны. Федька обязательно повидает их… Надо только вырасти…
«Эх, поскорей бы!», - вздохнул он и сунул в карман гладкий розоватый камушек, поднятый с железнодорожной насыпи. Он решил, что обязательно вернет дороге ее частичку, когда, став взрослым, вновь окажется здесь, чтобы сесть на поезд.

Иллюстрация автора. При создании иллюстрации использован рисунок из книги А. Кучкина «Семи смертям не бывать».