Россвиннадзор

«Вот сссуки!..» – я давлю бычок о стену, оставляя уродливое черное пятно, и откидываю его в сторону.

«Вот сссуки! Где я возьму шестьсот тысяч? За неделю?! Твари, суки!» – я спускаюсь в метро, не останавливаясь на эскалаторах, не обращая внимания на толпу, на сыплющиеся на мои ребра локти, иду к платформе, протискиваюсь и сам толкаюсь и наступаю на чьи-то ноги.

– Ай! – раздается тоненький писк из-под моих ног и тут же сбоку женский крик:

– Смотри, куда идешь, придурок, ребенка чуть не задавил! – я проскальзываю взглядом по красивому женскому лицу, обрамленному рыжей шевелюрой, и, даже не замечая его, не выделяя из общей массы лиц и шевелюр, иду дальше.

«Суки, суки, суки!!! – я вою и рычу в своих мыслях, как раненый волк. – Суки! Но я сам виноват... Сам, черт, дурак, сам взял “подъемные”, пихали они мне их что ли? Нет! Вот хитрые, твари, не пихали, даже не предлагали, а так... полунамеками...»

Я вваливаюсь в вагон в последний момент, меня чуть не придавливают закрывающиеся двери, но на это я тоже не обращаю внимания. Я сразу же бухаюсь на свободное место и устремляю стеклянный, наверное, взгляд в извивающиеся за окном провода, ползущие по стене вслед за вагоном.

«И что мне делать-то, а? Суки, что мне делать, где мне брать их, а? Шестьсот тысяч, а? У меня сбережений – два косаря и сосиски в холодильнике, до зарплаты два дня, но зарплата-то! Мне больше года вкалывать надо, пахать, как коню, чтобы наскрести такие деньги, сссуууукииии!»

Выйдя из метрополитена, я сразу же вытаскиваю из кармана пачку сигарет и... она пустая!

«Да бл...» – я кидаю ее в сторону урны и широкими шагами иду в сторону дома.

***

– ...припомню, козлина, еще как припомню! Сука, вас тварей выручаешь, вы потом хрен вспомните! Давай, до встречи, земля круглая! – я бросаю телефонную трубку на старый, еще советский, аппарат, и он испуганно динькает, а я принимаюсь ходить по комнате из стороны в сторону, на каждом заходе отпинывая из-под ног дурацкую декоративную подушку, сделанную под коровку.

«Суки, все они друзья-друзьями, особенно, когда им жопу припечет, а как с просьбой обратишься – “нет возможности, не обессудь уж”. Суки, а! Таких друзей... в музей!»

Я падаю на свое компьютерное кресло (хорошее, кожаное) и начинаю нервно крутиться в нем. Потом снова беру и начинаю листать свою записную книжицу.

«Зыков. Кроткин. Андреев. Сто... черт, да хрена мне кто одолжит! Где я вам должен шестьсот косарей насуетить?!»

Пока я листаю книжку, матерясь себе под нос, ко мне по-охотничьи тихо подбирается Туха и запрыгивает на колени. Туха – это кот. Туха – потому что толстый и тучный.

– «Толстая, ленивая, серая кошка... Развратно заползает ко мне на колени», – напеваю я, почесывая ему за ухом. – Все, Туха, абзац твоему хозяину, – я вздыхаю.

«Иконов! Точно!»

Я аж подпрыгиваю на кресле, скинув пригревшегося Туху с колен, хватаю записнушку и, листая ее на бегу, несусь к телефону.

«Иконов точно выручит, сколько раз выручал, и я его тоже, Иконов не прокинет!»

Я хватаю трубку, чуть не опрокидывая старенький телефон, и накручиваю номер старого друга (школьная скамья, все дела) на диске набора.

– Алло? – ленивый бас Сереги я из тысячи узнаю!

– Палыч, здорово, не занят? – я нервно накручиваю кольца провода на палец. – Встретиться надо срочно!

– Кошкин, ты что ли? Погоди секунду, – я слышу, как на трубку ложится его ладонь и сквозь нее: «Ира, отложи сегодня все, перенеси, я не знаю. Я занят сегодня». – Кошкин, что там у тебя стряслось?

– Проблемы у меня, большие, ты – последняя надежда, – говорю я искренне. – Надо увидеться. Не телефонный разговор.

– Ага, – говорит Иконов. – Встретиться так встретиться. Давай, знаешь где, на сквере, там такой...

И тишина.

– Палыч? – тишина. – Алло!

Я кладу трубку на телефон, делаю вдох, опять поднимаю.

Тишина. Даже гудков нет.

– Что за такое, – бурчу я озадаченно и лезу посмотреть розетку, как вдруг...

Стук в дверь.

Тяжелый такой стук, но быстрый. Командный.

Тук-тук-тук.

Я аж вздрогнул.

Из комнаты вальяжно вырулил Туха и вопросительно посмотрел на меня, мол, что, хозяин, проблемы?

– Да, Туха, именно так проблемы и стучат, – я осторожно подхожу к двери и смотрю в глазок.

Прямо мне в глаза смотрит искаженное рыбьим глазом лицо – длинное и узкое, с черной бородкой-эспаньолкой и в очках, с толстенными линзами, но в довольно изящной проволочной оправе, на толстом, грушевидном носу.

«Еврей, что ли?»

В смысле, прямо мне в глаза. Он знает, что я за дверью стою и так же вот на него пырюсь. Знает!

Я отстраняюсь от глазка и открываю дверь. Стоило мне вытащить ключи из скважины, как дверь резко распахнулась. В прихожую, аккуратно оттеснив меня, беспристрастно оглядываясь, вошли два лысых амбала, два на два, в темных очках и черных костюмах.

«Фига, девяностые вернулись!» Даже забавно стало от их вида. Такие типичные секретные агенты ФБР.

– Вы кто такие? – спрашиваю я, угрожающе набычившись. Я это умею. – Лелик и Болик?

– Ха-ха-ха, Лелик и Болик! Я их тоже так называю иногда! – доносится от двери.

Это тот самый еврей. Стоит уже в прихожей, дверь за собой прикрывает, по-хозяйски так. И смотрит, сволочь, колко, холодно. Все настроение юморное сразу испарилось.

– Вам что здесь надо? – спрашиваю я.

– Нам, Антон Сергеич, вас надо, – дружески улыбаясь, говорит он. И смотрит-смотрит, глазками бегает туда-сюда.

– Вы кто такие? – спрашиваю я с уже ярко выраженной агрессией.

– А вы не нервничайте, не надо, – ласково говорит еврейчик, будто бы скатерть шелковую стелет. – Мы из госструктур.

Я чуть с ног не падаю, принимаюсь вспоминать свои косяки перед родиной нашей. И вспоминаю ведь парочку, черт!

Наверное, я побледнел, потому что еврейчик подхватил меня под локоть и начал успокаивать:

– Да не волнуйтесь вы, не переживайте, Павел Сергеевич, вряд ли мы с вами сейчас думаем об одних и тех же ваших грешках! – и посмеевается эдак подленько, будто бы знает, чего я не знаю.

– Я тут похозяйничаю, вы не против? – не дожидаясь моего ответа, он начал греметь посудой, чай заваривать... А мы уже на кухне, оказывается. А я уже сижу на табуретке, старясь не упасть. И амбалы в дверях стоят, будто не могут решить, кто первый на кухню зайдет.

Амбалы эти меня почему-то меня приободрили:

– О каких это грешках вы говорите? И из каких это вы таких госструктур, что вот так вот в квартиру вламываетесь?

Еврейчик кружки отставляет и ко мне поворачивается:

– Разрешите представиться, – с таким драматизмом говорит, очень театрально. – Царев Иван Иванович, старший исполнитель при четвертом отделе Россвиннадзора.

Тишина.

– Росфиннадзор? И чем же я его заинтересовал?

– Да нет же! – улыбается Иван Иванович. – Рос-свин-надзор! – говорит он по складам с какой-то детской радостью в голосе. – Федеральная Служба Гигиенического Контроля и Пресечения Свинства!

Тишина. Я начинаю злиться. Приподнимаюсь на табуретке.

– Какого, нахрен, свинства, шутник херов, – угрожающе говорю я и ласково беру его за грудки. – Да я ж тебя сейчас прямо здесь закопаю...

Договорить я не успел.

***

Я чувствую, что меня трясет. Будто бы я еду в машине.

Блин, да я и еду в машине!

Я подскакиваю на месте и тут же сбоку:

– Не дергайтесь лучше, Антон Сергеевич, не надо...

Я бешено оглядываюсь. Позиция моя не самая оптимистичная. Мои руки (в наручниках!) пристегнуты к подголовнику водительского сиденья. Сам я пристегнут ремнем безопасности, однако таковой на себе абсолютно не ощущаю. Справа от меня сидит Иван Иваныч и давит лыбу гнуснейшую из всех, что мне доводилось видеть. Масляную такую, подхалимскую и лицемерно дружелюбную лыбу. Аж противно, аж злоба берет. И страх, надо признаться.

– Слушайте, – говорю я, – мы же с Косовым договорились, я через неделю все верну.

– С Косовым? – рассеянно переспрашивает Иван Иваныч. – А, вы про это... Я же сказал, что нас не волнуют ваши грешки.

– А что волнует-то?! – я тупо смотрю на него. – Кто вы такие и что вам от меня надо?

– Что ж вы зачастили-то, – морщится Иван Иваныч. – Все одно: «Кто вы, что вам надо...» Я же вам представился. Вот удостоверение.

И протягивает мне корочки раскрытые, а там и правда федеральная служба по свинству. И печати, и подписи есть. Все как у людей.

– Это шутка какая-то, – говорю растерянно. – Никогда не слышал ни про какой россвиннадзор, что это за дичь вообще?

– Это значит, работаем хорошо, раз не слышали, – подмигивает Иван Иваныч. – А россвиннадзор – это вам не дичь! Мы важным делом занимаемся, – с какой-то даже обидой просвещает он меня.

– Каким? – спрашиваю мрачно. – Каким важным делом может заниматься СВИНнадзор? Свиней колете что ли?

– Можно и так сказать, – продолжает улыбаться Иван Иванович. – Свиней колем.

– А я тут причем?

– А вы свинья та еще, – улыбка Ивана Иваныча становится печальной. – Вот, кстати, ордер. Чтобы вы уж до конца поверили... – он достает из внутреннего кармана пиджака бумажку, сложенную в три раза. – Да и для правомерности. Нельзя же процедуру нарушать, мы вас и так сразу не ознакомили.

Разворачивает и показывает мне.

– Читайте вслух, чтобы я был уверен, что вы все поняли.

Читаю:

– «Приказ начальника четвертого отдела Федеральной Службы Гигиенического Контроля и Пресечения Свинства №410 О применении меры окончательного освинения к Кошкину Антону Сергеевичу за систематическое грубое нарушение правил ФСГКПС, установленных Комитетом по разработке нормативного правового регулирования деятельности ФСГКПС 30.11.1994, а именно за совершение следующих деяний:..»

Я пробегаюсь взглядом по длинному списку.

– Это что, меня «освинять» будут за то, что я бычки мимо урн кидал что ли? За то, что харкал на улице? – я тупо смотрю на Ивана Иваныча. Он, ласково улыбаясь, кивает.

– Именно, Антон Сергеевич, именно! Что же вы так-то? – он с укором покачивает головой. – Ай-ай-ай, как не стыдно.

Я смотрю на него в ступоре.

– И... эммм... А что такое «Окончательное освинение»? – я озвучиваю первый вопрос, пришедший мне на ум.

– А, ну это довольно интересная процедура. Понимаете, мы придерживаемся такой позиции: Если ты свинья, то свиньей быть и должен. А не обманывать других, прикидываясь человеком.

И смотрит на меня холодно, проницательно.

– Что за чушь? Вы меня что, в костюм нарядите или пятак прилепите?

– Не совсем... Но вы это все сами увидите потом. Я не управомочен раскрывать вам процедуру освинения.

Я чувствую себя, как в каком-то диком, беспокойном сне. Что вообще происходит? Видимо, почувствовав мое смятение, Иван Иваныч продолжил:

– И я в последний раз уверяю вас: это не шутка. Вы сейчас в очень серьезной ситуации и отнестись к ней должны соответствующе, – и глядит на меня строго, как учитель. Уже без всякой улыбки.

Я пытаюсь отнестись к своей ситуации серьезно: Значит, меня сейчас везут, не пойми куда, чтобы сделать со мной хрен знает что, за то, что я бычки мимо урн выбрасывал.

Я внимательно оглядываю своих «везунов». Костюмчики, как с иголочки, дорогие, небось, да и салон у машины нефиговый – сплошные кожа да дерево. Видимо, прилично им платят в этом Россвиннадзоре.

Хотя какой, нахрен, свиннадзор, что за дичь?

И кто они вообще?

Не верю я им совсем, не верю, хоть убей.

Я аккуратно так говорю Ивану Иванычу:

– И что, много вообще в вашем свиннадзоре людей работает?

Тот сразу подбоченивается, кивает так солидно:

– Конечно, много! Естественно, конкретных цифр я вам назвать не могу, но вы представьте, сколько людей ежедневно мусорят! Бычки мимо урн – это же только вершина айсберга, как говорится. Простых исполнителей, вроде меня, – это он говорит, скромно опустив глаза, но только на миг, – не напасешься. А аппарат? А обслуживающий персонал?! Много, Антон Сергеевич, очень много. Вы даже не представляете.

– Да уж, не представляю, – отвечаю, задумавшись. – И как же ваша служба с таким-то аппаратом умудряется оставаться незамеченной?

– Да так же, как и любая, – усмехается Иван Иваныч. – Будто бы вы о каком-нибудь Ростехнадзоре много знаете. Просто соблюдаем определенные меры предосторожности.

– А зачем такая секретность?

– О! – вскликивает Иван Иваныч. – Вы же знаете наших людей! Им стоит что-нибудь запретить, они же сразу против шерсти попрут, запретный плод же! Да еще и возмущаться будут, что мы их права и свободы ограничиваем, применяя к ним справедливые санкции.

– То есть, – тяну я, глядя на свои руки, уже прилично затекшие в чертовых наручниках, – вы применяете санкции... А люди даже не знают, что к ним такие санкции могут быть применены?

– Как же не знают! – Иван Иваныч аж руки вскинул от такого вопроса. – Разве это такой уж секрет, что мусор нельзя где попало кидать? Или что стенки метрополитена, – он с осуждающим намеком смотрит на меня, – бычками портить не хорошо? Неужели все думают, что правила вроде и есть, а никакой ответственности за их несоблюдение не последует? Бросьте вы это, как это они не знают?

– О вашей же службе не знают, – я мрачно пытаюсь поставить один локоть на другой, чтобы дать какую-то опору уставшим рукам, – и об «освинении» каком-то тоже никто не слышал. И что, разве это справедливо? Наказывать за то, о чем человек даже не подозревал, что это незаконно... Даже не знал, что за ним следят постоянно, кидает он окурок в урну или мимо...

Я опять задумываюсь.

– А все тайное становится явным. Вам этого в школе разве не говорили? – снова улыбается Иван Иваныч. – Очень плохо... – но я его перебиваю:

– Кстати, откуда вы узнали, что я бычок о стенку раздавил?

– Ну так как же! – искренне удивляется Иван Иваныч. – А камер вы у входа в метрополитен не видели? Думаете, они там просто так болтаются, как напоминание об освоенном бюджете?

– Вы что, постоянно все камеры в городе мониторите? – я напрягаю память. – А что я с балкона иногда бычки кидаю, вы как узнали? У вас там в этой бумажонке есть такое...

– Ну, тут у нас уже свои методы, разглашению не подлежащие, – серьезно хмурится Иван Иваныч. – Тут вы уж извините.

«Постоянно следили за мной что ли? Суки! А как? Хрен их знает, черт, попал я.»

Я замолкаю и пытаюсь обдумать услышанное.

– Значит, огромный аппарат, о котором никто не знает, постоянно следит за всеми людьми и тех из них, кто мусорит на улицах, похищает и... «освиняет», да?

– Ну, если совсем все упрощать, то да, все верно, – Иван Иваныч смотрит на меня как-то выжидательно.

– Это же бред какой-то! Вам делать больше нечего? Почему бы вас лучше не перевести, я не знаю, в МВД, в полицию там, чтобы вы с нормальными преступлениями боролись?

– Вы, мне кажется, не понимаете, – вздыхает Иван Иваныч, – какой важной работой мы занимаемся. Я даже не знаю, как вам это объяснить, – он машет рукой, как бы говоря: «Что с него взять, с этого дурака».

Я молчу, обдумывая его слова. Все это кажется мне ужасающей чушью и жутким бредом. Я смотрю на Ивана Иваныча, надеясь увидеть на его лице саркастичную усмешку или что-то подобное, что-нибудь, что подавало бы надежду на розыгрыш, на шутку, но он сидит с самым наисерьезнейшим лицом и смотрит вперед, на дорогу. Я перевожу взгляд на передние сиденья и замечаю, что один из амбалов, до этого смотревший на меня с любопытством, отводит глаза. Иван Иваныч, видимо, тоже это замечает и покровительственно благосклонным тоном разрешает:

– Да спроси ты уже...

Амбал снова смотрит на меня и зычно говорит:

– У вас там мужик... Который сосед твой, он беременный что ли?

Я даже не знаю, что ответить.

– Какой мужик? Из девятнадцатой что ли? Почему беременный? – спрашиваю я тупо.

– Ну, он с животом таким... круглым. Как у беременных, – амбал смущенно смотрит на дорогу.

– Не знаю, – говорю. – Я его редко вижу. Он вообще странный какой-то.

Мы снова молчим. Я напрягаю мозги, думая, как мне из этого всего выбираться. И что со мной будет, если не выберусь. «Освинение...» Психи какие-то неадекватные, нахрена я им сдался? Я смотрю на наручники. Выглядят они крепкими. Но проверить их прочность надо, мало ли. Вдруг прогнившими окажутся? Тогда Ивану Иванычу по мордасам и из машинки – хоп! Кстати, а машинка-то где там едет сейчас?

Пассажирские окна затонированы так, что сквозь них не видно даже силуэтов, даже намеков на тени. Я выглядываю из-за переднего сиденья и смотрю сквозь лобовое стекло. Приближаемся к окраине города. Мне это не понравилось. Совсем не понравилось.

Лишь бы наручники оказались бракованными!

Чтобы отвлечь Ивана Иваныча от своего рукодерганья, я снова обращаюсь к нему:

– Иван Иваныч... А ведь куча людей мусорят. Не один же я. Да почти все! И что-то никаких истерик по поводу массовых исчезновений людей, никаких новостей... – Я тяну наручники вниз, проверяя прочность цепи. Прочная, скотина. – Да если бы вы всех «свиней», как вы говорите, вот так вот забирали, никого бы в городе не осталось!

Иван Иваныч, слушавший эту тираду с явным интересом, задумывается на секунду, а потом говорит:

– Ну, а вы сами-то что думаете?

Я думаю, что он точно еврей, но отвечаю другое:

– Я думаю, что вы лжете.

– А зачем? – хитро переспрашивает он.

– К вам вопрос, – я снова дергаю наручники. Нет, их не сломать.

– А дело в том, – поясняет Иван Иваныч, еще немного подумав, – что вы потенциально более опасная свинья. Вы – заразная свинья.

– В смысле? – поднимаю я брови.

– В прямом. Вы на себя в зеркало смотрели? На вас хочется быть похожим. Вы – харизматичная личность. Даже курите вы картинно и окурок в сторону отбрасываете картинно. С вами можно рекламу сигарет снимать, типичный «плохой парень». Поэтому и привычки ваши имеют больший потенциал к распространению, чем у, скажем, каких-нибудь полукриминальных элементов, которые после распития на детской площадке после себя бутылки оставляют.

Вот это да! Умеет дядя юлить и выкручиваться, надо отдать ему должное.

– То есть, я – первопричина того, что другие мусорят? Мимо урн бычки кидают?

Иван Иваныч кивает одобрительно.

– А вы про Уилсоновские окна не слышали? Там, где грязно, мусорить и дальше будут. Курю я там или нет.

– Ну да, а почему там грязно? – спрашивает Иван Иваныч. – А потому что вы! Вы там бычок кинули, да еще и с видом последнего киногероя! Пока будете вы, будут и окна разбитые и Уилсон доволен.

– Конечно, «полукриминальные элементы», пока меня там не увидят, бутылки свои ни в жисть не оставят?

– Так на них-то никто не равняется! – Иван Иваныч стучит пальцем по виску.

– Так на бутылки-то равняются, – за этот разговор я уже раз пять дернул долбаные наручники, скорее по инерции, чем из надежды. Тщетно.

– Да что вам эти бутылки! – Иван Иваныч раздраженно хлопает ладонями по коленкам. – Дались они вам!

– Дались, – говорю. – Несете какую-то чушь, хоть бы объяснение какое-нибудь поправдивее придумали.

– Какое объяснение? – кипит Иван Иваныч. – Чему объяснение? Какой вопрос-то?

– А вопрос, Иван Иваныч, в том, – повышаю я голос, – почему это меня забрали, а полукриминальных элементов ваших не забирают?

Иван Иваныч замолкает и смотрит на меня исподлобья. Потом медленно, с паузами, будто разжевывая («Или придумывая на ходу» – подсказывает мне внутренний голос), говорит:

– Потому что они уже свиньи. А вы еще нет. Вы свое наказание-то запомнили? Как оно называется? В чем заключается?

– «Окончательное освинение», – от слова этого меня почему-то в дрожь бросает. – Вы из меня свинью сделаете.

– Точно, – мрачно кивает он. – Потому что из вас мы ее можем сделать. А из них – нет. Они и так... – он как-то неопределенно машет рукой в воздухе.

– А что, другой никакой процедуры для них нет? Типа там, я не знаю, «забой окончательных свиней», – я ухмыляюсь.

А вот Иван Иванович смотрит на меня с какой-то печалью.

– Нет... – он задумывается, а потом машет рукой, с выражением «будь-что-будет» на лице. – Знаете, открою вам небольшой секрет. С окончательными, как вы выразились, свиньями работает второй отдел. Они там над чем-то глобальным трудятся! – у Ивана Иваныча даже глаза загорелись, он придвигается почти к самому моему лицу, опуская голос до горячего шепота: – Методы положительной реморализации! – и, увидев мое, очевидно, не сильно впечатленное лицо, поясняет: – Это же как гипноз! Нет, даже как программирование! Первый шаг к идеальному человеку! С абсолютной моралью и ценностями, действительно вечными, а не до первого оправдания! – он отодвигается подальше и смотрит на меня с явным самодовольством. – А вы говорили, мы чушью занимаемся! То-то же!

– А разве люди к идеальному состоянию не сами должны прийти? – срывается у меня наивный вопрос.

– А что, мы разве не сами до этого метода додумались? – все так же самодовольно спрашивает он. – Сами! Так что тут демагогию можно развязать только по поводу понятия «сами». В узком его смысле рассматривать или в широком. Но этого мы с вами делать не будем, потому что мы уже почти приехали.

Я опять выглядываю из-за водительского сиденья и чувствую укол в шею.

***

– Вавававава! – говорит далекий голос сквозь ватный туман. Я пытаюсь раскрыть глаза.

– Вававававава! – повторяет голос, и мне прилетает звонкая оплеуха. Мое зрение с трудом фокусируется на белом потолке, на фоне которого черный силуэт в медицинской шапке тянется к моему лицу.

И именно в этот момент я чувствую настоящий страх. Не ту легкую панику, что я испытывал, пытаясь найти деньги, не то удивление, каким отразились в моем сознании амбалы на пороге, не та полуреальная тревога в машине, а настоящий страх.

«Где я?! Кто они?! Что происходит?!»

Я пытаюсь закричать, но не могу. Мои губы не открываются, только натягиваются, будто бы слиплись. Или...

«Зашили! Они мне рот зашили!»

Медицинский силуэт грубо раздвигает пальцами мои веки и светит в глаза. Один, потом другой. Медицинский силуэт убирает руки и уходит из поля зрение, к моей груди прикасается что-то холодное. Я подпрыгиваю на... кушетке? Я пытаюсь. Но чувствую сопротивление в запястьях и на лодыжках.

– Не дергайся! – рявкает медик. – Сделай вздох... – я делаю. – Выдох... – я делаю.

Ненавижу медосмотры. И врачей грубых тоже ненавижу.

***

...

После... я не знаю, наверное, после проверки простаты, мою кушетку вновь приводят в горизонтальное положение (да, ее переворачивали, специально для этой процедуры). Медицинский силуэт (хотя за время осмотра я смог разглядеть не закрытую маской часть его лица – сведенные к переносице черные брови и холодные глаза, выразительные, как забитая раковина с мутной водой), ни слова не говоря, с упругим хлопком стягивает синие перчатки и уходит куда-то. Слышится скрип ржавых дверных петель. И голоса:

– Ну, все нормально? – знакомый голос Ивана Иваныча.

– Нормально, отличное сырье, – высокий каркающий шепот. Видимо, мой врач. – Приказ уже есть?

– Конечно. Вот.

Пауза.

– А препараты? – каркающий врач недоволен.

– На прошлой неделе тебе отписывали, – я прямо вижу, как Иван Иваныч хмурится.

– Угу. Отписывали. А свиней сколько отписывали?

Слышен вздох Ивана Ивановича.

– У тебя что, совсем препарат вышел?

– На этого хватит. Но потом...

– Что потом, что потом? – злится Иван Иваныч. – Знаю я, что потом. Стойло потом! А стойло-то тоже не резиновое! Его второй отдел оккупировал, а мне куда моих свиней прикажешь девать?! Дома у себя, в сортире запереть?! К батарее пристегнуть?! А?! Куда?! Что молчишь?!

– Что ты на меня-то орешь? Я тебе что ли этих свиней спихиваю?! – врач тоже переходит на повышенные тона. – Вы сами-то думайте, я один на пять отделов! Или вы думаете, я его из берез собираю?! Как сок?! И за ночь – ведро, да?!

– А ты препарат экономнее используй, – угрожающе шипит Иван Иванович. – У меня планы, ты это понимаешь? Мне за каждую свинью, которую я в стойло списываю, по шапке стучат.

– А у меня инструкция! – каркает врач. – Вы про принцип гуманизма слышали? По шапке ему настучат... А если свинья на линии прямо проснется? А?! Нам тогда обоим шапки нахрен поскручивают! И ладно, если просто глаза приоткроет, может, тогда инспектор не заметит! А если заорет? Ну?!

– Не заорет... – зло шипит Иван Иваныч.

– Ты откуда знаешь?! Ты медицинский заканчивал, чтобы меня учить?! А?! Ты вообще знаешь, как препарат действует? А как может подействовать?! Я на каждую свинью по полчаса рассчитываю дозу! И тут нате! Эксперт! Препарат ему экономь! Тут каплей больше – отравленная туша, каплей меньше – визжащая туша!

– Ладно-ладно, успокойся, – уже смущенно как-то гундосит Иван Иваныч, но врач не успокаивается:

– Или ты хочешь, чтобы я их по старинке?! Током! А?!

– Все, все! – злится Иван Иваныч. – Завелся-то...

– Ты это все, про стойло, про планы, начальству своему предъявляй. И про препарат не забудь. Это ваше дело меня препаратом обеспечивать. А инспекторы у меня и свои есть, чтобы говорить мне, что да как.

– Ладно, ладно, – унылый вздох. – Ты давай, с этим пока разбирайся...

– А потом вы мне еще одного, да? – ехидно спрашивает врач. – На полуусыпление? Или мне шокер снова подрубать?

– Слушай, хватит ерничать, а?

– Ладно, – вздыхает врач. – Ты мне только с каталкой помоги, а то Федорович на больничном...

– Опять?!

– Ага. Достал уже, чесслово.

– Так это... Пусть он не к своему врачу, а к тебе на прием идет.

Раздается их дружный смех.

– Ну да, – хмыкает врач. – А потом нового санитара хрен дождешься.

Приближающиеся шаги.

Теперь надо мной склоняются две фигуры. Два силуэта.

– Так, сейчас... – бормочет врач. Я чувствую толстую иглу, входящую мне в правую руку. И давление под кожей.

И все начинает отодвигаться.

Улетать.

Я проваливаюсь.

– Готов к обработке, – слышу я издалека голос врача.

Готов.

***

Скрип-скрип-тук-скрип. Колеса каталки скрипят, иногда постукивая об очередной порог или какую-нибудь неровность в полу.

– Слушай, – говорит врач просительно у самой двери цеха, – Иваныч, ты сам не довезешь, а?

– А что, – хмыкает в ответ Иван Иваныч, – все к цеху привыкнуть не можешь?

– Не могу, – честно отвечает тот. – Как зайду – мурашки по коже.

– Нда, как же ты на психподготовке занимался-то? Свиньи – они и есть свиньи.

– А я животных люблю, – говорит врач, глядя Ивану Иванычу прямо в глаза.

Тот вздыхает.

– Ладно, иди. Сам уж докачу.

И толкает каталку в цех.

В подготовительной его встречает Кирилл Олегович – коренастый бородач, лет за пятьдесят, мясник-мясником, с богатырскими ручищами.

– Ух ты! Новая туша! Я-то думал, вы его в стойло уже будете определять! – радостно вскликивает он.

– Да... – мрачно отвечает Иван Иванович. – Скоро, видимо, в стойло придется. С препаратами туго.

– Слышал-слышал, – он наклоняется над стареньким, потертым столом и шустро записывает что-то в журнал. – Так... девятнадцатая за месяц. Не видать мне, видимо премии, эх... Что там по здоровью?

– Все нормально.

– Ага, значит, обычная обработка. Угу... Группа крови?

– Третья положительная, – говорит отстраненно Иван Иванович.

– Так... угу...

Кирилл Олегович домахивает последние росчерки и, положив ручку, как закладку, между страниц, закрывает журнал.

– Ладно, вези сюда, а дальше я сам.

Он раздвигает полупрозрачные пластиковые ленты, отделяющие его кабинет от, собственно, подготовительной.

Иван Иванович закатывает туда каталку и осматривается.

У правой стены висят под потолком грозди цепей с веревками. Под ними – ведра для сбора крови. Подальше – деревянный стол, покрытый затертыми кровавыми пятнами. А слева – дверь, ведущая в сам цех.

– Плохо ты рабочее место убираешь, Кирилл Олегович.

– Нормально убираю, – без обиды отвечает тот и подталкивает каталку поближе к цепям. – Поможешь подвесить?

– Да.

– Так, ну тогда держи ему ноги.

Иван Иванович поднимает туше ноги и ждет, пока Кирилл Олегович обмотает веревки вокруг его щиколоток и натянет цепь, зафиксирует ее, подтолкнет под нее цепь.

– Ну, все, – говорит Кирилл Олегович. – Дальше уж я сам. Подготовлю, – он достает из-за спины нож с тонким, загнутым лезвием. – Спасибо, что помог.

– Да чего уж там. Давай я каталку обратно отвезу.

– Отвози, ага, – Кирилл Олегович подходит к туше. – Не знаешь, кстати, что там эти умники из второго напридумывали?

– А, черт их знает... Все секретничают. Дело государственной важности, говорят. Ладно, пойду я.

– Давай, до скорого.

Кирилл Олегович делает надрез на горле туши, под самым подбородком. Темная кровь из разреза стекает по лицу, по волосам и, стуча по железному дну, начинает наполнять ведро. Кирилл Олегович облокачивается на стол и задумчиво смотрит на тушу, прикидывая, что от нее можно будет отрезать себе.

В подготовительную заходит работница цеха и спрашивает:

– Кирилл Олегович, а можно сегодня пораньше будет? Все равно цех простаивает, – последние слова она договаривает скорее по инерции, наткнувшись взглядом на тушу. И продолжает расстроенно: – А, видимо, нельзя.

– Ай, да иди, – разрешает Кирилл Олегович. – Только холодильник подготовьте. Все равно на партию не хватает. Завтра уж разделаете.

– Видимо, премии в этом месяце не будет? – спрашивает работница.

– Видимо, нет.

Она вздыхает.