Скука. Глава 4.

Автор:
Алексей Алексеев
Скука. Глава 4.
Аннотация:
Скука.
Текст:

Следствие разобралось. И показало, что номер семьсот двадцать восемь – злостный коррупционер. Незаконных доходов у него больше, чем законных у всех подчиненных ему сотрудников. Еще и отрицала – сотрудничать он отказался, показания давать отказался, подписывать ничего не захотел. Из-за чего взяткодатели остались на свободе. Прикрыл, значит, своих.

Довольно, кстати, странно, что семьсот двадцать восьмой решил сыграть в несознанку. Один знакомый следователь как-то рассказывал мне, что сотрудничество со следствием – в интересах любого преступника, понятно почему. Нет, конечно, если имеет место преступная группировка, такая, прямо серьезная – с круговой порукой, своими понятиями, своими ценностями, тогда да, тогда понятно нежелание одного из членов группы идти навстречу органам. Для него это будет равносильно предательству. А все мы знаем, что делают с предателями.

И я говорю не про глубокую заморозку.

Но наличие такой группировки в ИКОТе? Невообразимо. Да и преступлений у нас до этого случая не было. На моей памяти точно не было. Максимум – дисциплинарные проступки. Но в этот раз система дала сбой, между шестереночных зубьев застряла металлическая стружка, нарушив работу всего механизма. И теперь ему потребуется какое-то время, чтобы снова войти в размеренный рабочий ритм. А ритм сбился и еще как.

В общем, данный прецедент перевернул все с ног на голову. Был издан приказ, естественно. «Об усилении внутреннего контроля». Были проведены многочисленные проверки. Как начальников, так и простых служащих. Как ОВК, так и КОКом.

В свою очередь, у последних обнаружились многочисленные разногласия относительно как тактики и методики проведения этих проверок, так и их результатов. Как и ожидалось, внутренний и общественный контроль запутались в полномочиях друг друга. Опять же, полезла наружу их антагонистичная сущность. Государственному и общественному контролю, все-таки, крайне сложно уживаться, когда общество представлено абсолютно иными формами жизни, нежели государство. Конечно, мы не расисты и не ксенофобы, но только человек крайне недалекий не заметит, что выполняя, по сути, одни и те же задачи, ОВК и КОК ориентируются на интересы слишком разных социальных групп – сотрудников ИКОТы с одной стороны и кактусов с камнями, то есть, извините, общества с другой. В ОВК довольно строгие требования к соискателям, так что недалеких людей там не так уж и много, а в КОКе недалеких людей, да и просто людей, вообще нет в силу специфики сущности и назначения данного органа. Так что они изначально смотрели друг на друга с подозрением.

Опять же семьсот двадцать восьмой подорвал и без того хрупкое доверие к камням. Первый камень, назначенный на такую должность и сразу же взяточник! Ребята из ОВК охотно ухватились за этот повод и пошли шерстить самых твердолобых из наших сотрудников. КОК же, нахохлившись, как снегирь на железных перилах, отстаивал их честь.

Одним словом, они сцепились – начали кусаться, грызться, проверять и перепроверять друг друга, перетягивать одеяло... то есть компетенцию, в общем, зажили счастливой семейной жизнью, будто бы десять лет в браке.

Из-за этого взвыли остальные сотрудники. Все-таки довольно сложно работать в условиях постоянных проверок сразу двумя отделами. Что-то вроде попытки усидеть сразу на двух стульях, каждый их которых без ножки и горит.

Больше всего интереса уделялось нам, отделу, которым руководил семьсот двадцать восьмой. Когда мне в четвертый раз пришел запрос из КОКа на находящиеся в моем производстве материалы, которые я уже отправил на проверку в ОВК, пришлось воспользоваться отработанной тактикой и притвориться, что я не умею общаться с камнями. Это было несложно. Все дальнейшие запросы из КОКа, которые я каждое утро обнаруживал на своем столе, отправлялись в урну. По крайней мере, одна проблема была решена. Мои коллеги не могли себе этого позволить. Да и запросы к ним шли редко, намного реже чем личные вызовы в ОВК. Взялись за них, видимо, серьезно. Сенька, Паша, Гоша, то есть почти весь наш отдел, все они, пока мы с Андреем были в пустыне, приобрели замечательный пепельный оттенок лица и привычку вжиматься в кресло, когда открывается дверь в кабинет.

А через две недели после ареста нашего начальника его место по приказу сверху занял Андрей. Лица моих коллег начали рассыпаться на ветру. Я задумался об увольнении и побеге. Я думал, что было бы неплохо пойти по следам тех людей, чьи жилища мы нашли в пустыне. Найти их, присоединиться к ним. Зажить вольным хлебопашцем. Или пастухом. Или как они там добывали еду. У них-то ведь не было никаких военных складов с запасами на сотни лет. Что же они делали? Как жили?

Я так и не нашел ответы на эти вопросы, потому что под руководством Андрея думать о чем-либо кроме работы и – иногда – самоубийства оказалось невозможным. Производительность отдела резко подпрыгнула, в то время как мы играли роль батута под толстым ребенком – хрустели и превозмогали. Планерки стали очень нервным занятием. Особенно для Сеньки, Паши и Гоши. Отчитываясь перед Андреем, они показали мне, как плавится лицо у человека.

Они боялись не зря, конечно. Они имели основания полагать, что и у Андрея были на их счет определенные подозрения. Нечего было орать всякое на каждой лестнице. Да и после назначения семьсот двадцать восьмого на должность они вели себя странно.

Однако Андрей не стал устраивать служебных расследований и других вредных для показателей вещей, а поступил умнее, загрузив их работой так, что у ребят появилась вполне реальная возможность разделить судьбу нашего транспорта.

Который, я напомню, сдох.

По крайней мере, перед этой ужасной смертью они послужат на благо показателей нашего отдела, как госслужащие! А не как дрова в молохе нашей судебной системы, которая в итоге все равно выплюнет их либо обратно за неимением нормальной тюрьмы. Так, как я думал, рассуждал Андрей.

Впрочем, я тоже уже готовился к встрече с теми отважными батареями на копытах, которых мы здесь называли лошадями, когда Андрей вызвал меня к себе.

***

Из-за двери начальника явственно слышен разговор на повышенных тонах.

– А где, где они?! – рычит подозрительно знакомый мне голос.

– Понятия не имею! Я у него секретаршей не работал! – это Андрей. Он тоже не по-кошачьи мурчит.

Я подхожу к этой двери второй раз за... сколько? По-моему, за три месяца. И второй раз я слышу из-за нее повышенные голоса. Эта тенденция мне совсем не нравится.

– Так узнай! Они мне нужны!

– Так сразу надо изымать было! Во время следствия!

– Ты меня еще поучи!

– А ты поучись, работать нормально начнешь!

Полузнакомый голос издает сдавленный взрык ярости, который я, будь я автором, описывающим это действо, ни за что не смог бы передать буквами, но, видимо, переборов себя, продолжает словами:

– В общем так. Эти документы мне. Нужны. Чтобы завтра лежали. У меня. На столе.

– Я тебе где их возьму?! – Андрей даже не пытается сбавлять обороты. – У камня и выпытывайте, куда он их дел!

– У МЕНЯ НА СТОЛЕ! ВСЕ!

Шаги за дверью приближаются и я едва успеваю отскочить, не получив ей по лицу. Мимо, даже не глядя на меня пролетает раскрасневшийся ОВКшник. Тот самый, который и рассказал нам про то, что семьсот двадцать восьмой проворовался.

Дверь медленно, как во сне, закрывается, скрипя девяностолетней поясницей, встающей поутру с кровати бабки, и сухо щелкает замком.

Наверное, это из-за сквозняка в коридоре, но выглядело так, будто ее закрыл призрачный дворецкий.

Для меня это вторая причина не входить туда. Первая – разъяренный Андрей. Я и так-то не знаю, зачем я ему понадобился, а тут еще какие-то наглые ОВКшники ему настроение портят.

Однако не идти тоже нельзя. И тоже по двум причинам. Первая, естественно, заключается в том, что Андрей знает, что меня вызвал. А вторая – я не верю в призраков, тем более, работающих дворецкими. Да кем угодно работающих! Каким идиотом нужно быть, чтобы работать даже после смерти?

Хотя...

Хотя жить вечно, должно быть, чертовски скучно. А развлечений у призраков немного. Так что, возможно, призраки работают доводчиками дверей, чтобы как-то развеяться. Почему нет? Работа, какая-никакая, – тоже развлечение, какое-никакое.

Ладно, черт с ними, с призраками.

Я смотрю на дверь и мое сердце проваливается вниз. Я чувствую себя школьником перед дверью директора. В голове, как черная кошка по освещенному луной оконному квадрату на полу комнаты, пробегает мысль о том, что это заведение слишком часто заставляет меня чувствовать себя учащимся средних классов. А последняя школа, между прочим, сейчас представляет собой разбомбленное здание, набитое скелетами.

Черт, надо увольняться. Плевать, кто там и что подумает, увольняться и...

Пустыня. Бесконечная, сухая и ослепительно белая пустыня, от одного вида которой я чувствую соль на губах.

Я уже давно не видел этого видения. Пустыню видел, а ее образа, стоящего перед глазами и толи манящего, толи пугающего... Интересно.

В этих мыслях я протоптался у двери Андрея уже минут пять. Остается только надеяться, что он более-менее остыл.

Тук-тук.

– Войдите! – приглушенный дверью голос раздражен.

Я захожу к Андрею Николаевичу.

Кстати, я узнал, что он Андрей Николаевич, а не просто Андрей, только когда он стал нашим шефом.

– Андрей Николаевич, можно?

Он морщится. Это сложно заметить в полумраке кабинета – жалюзи закрыты, очевидно, в надежде спастись от жары, – но я замечаю. Всего лишь на мгновение лицо Андрея выражает эмоции человека, которого уже второй день кормят лимонами. Раздражение, отвращение, усталость. Но лишь на мгновение.Андрей никак мне не отвечает и просто кивает на стоящий перед его столом стул.

У меня на языке крутится вопрос по поводу визита ОВК к нему, но я не решаюсь задать его.

Я просто сажусь.

Ну его, этот ОВК, сейчас оно мне до лампочки.

Сейчас мне неуютно.

Андрей смотрит на меня взглядом начальника – с мрачной пристальностью. Ненавижу такой взгляд, он заставляет чувствовать себя виноватым.

Я слышу барабанную дробь. Что это?

А, точно.

Я начал нервно трясти ногой, стучать носком туфли по полу.

Я прекращаю.

Наконец, лицо Андрея расплывается в ехидной усмешке, в глазах появляются хулиганские огоньки. Детские, но недобрые. Я почему-то уверен, что с такими же огоньками маленькие проказники надувают жаб.

– Угадай, зачем я тебя позвал?

Почему-то мне кажется, что этой напряженной паузой он отомстил мне за «Андрея Николаевича».

Я пожимаю плечами.

Наигранное сумасбродство Андрея угасает, как и улыбка. Он разочарован.

– Что, ты даже не пошутишь чего-нибудь? – спрашивает он тихо, обращаясь будто бы и не ко мне, а куда-то в воздух. – Жаль.

– А что шутить-то? – я снова пожимаю плечами. – Я человек занятой, мне не до этого...

Андрей смотрит на меня оценивающе и все-таки ухмыляется. Одной щекой, ломано и нервно.

– Да. Мне, в общем-то, тоже. Ладно.

Он барабанит пальцами по столу, собираясь с мыслями.

– Ладно, – повторяет он. – Задание у меня для тебя есть, – видимо, увидев мое мигом скисшее лицо добавляет: – Считай, отпуск. Городок тот помнишь? Который мы нашли?

Я киваю.

– Вот, значит, и займешься им.

Я вздыхаю:

– Я думал, ты про него забыл.

– Ну как бы я забыл?.. Нет. Наоборот. Навел справки. У архивщиков, у картографов. В общем, заинтересовались поселением. Умные люди – не то что вы с Перепейками своими. Лишь бы поскорее в кресло.

Андрей говорит это с какой-то отстраненностью, но при этом и с грустью, будто бы думает о чем-то совсем другом.

– Вот они заинтересовались, они бы и перлись, – скорее всего, мои слова звучат в унисон с предыдущей репликой Андрея. Говоря это, я взвешиваю в уме плюсы и минусы очередного похода в чертову пустыню.

– А они и пойдут. Ты что думал, один попрешься? Чего бы ты там один делал? – Андрей вдруг переводит взгляд на меня, встряхивает головой, как бы выкидывая из нее лишние мысли и снова натужно ухмыляется, в этот раз даже менее убедительно, чем раньше. – Ты будешь просто надзирать за их рабочей группой, а потом акт подпишешь. Вот и все. Отпуск, говорю же.

Ладно. Буду честным. Не сказать, что под начальством Андрея я стал работать, как проклятый, но постоянная погоня за хоть какими-то показателями, от которой мы все отвыкли во времена предыдущего шефа, с одной стороны и пристальное внимание контрольных органов после его же, предыдущего шефа, выходки с другой меня уже утомили. Опять же, Андрей отлично меня знает, так что теперь мне намного сложнее симулировать активную деятельность. Так что, если подумать, сходить в пустыню еще разок – не такая уж и жуткая перспектива.

Так что я решаю согласиться.

– Хорошо.

– Здорово, – Андрей механически кивает. – Что-то ты даже решил не ломаться перед начальством. Ну, знаешь, согласиться, но с недовольной мордой и предварительно подумав, – его голос звучит так, как будто его постепенно засасывают зыбучие пески.

– Андрей, что с тобой?

Он фокусирует на мне взгляд и вопросительно поднимает бровь.

– Ты звучишь так, будто погружаешься куда-то, я не знаю, в какую-то темноту... Будто тонешь, в общем.

– А... Да. Нет, ничего... – он нервно стучит костяшками по столу. – В общем, сейчас сдавай все дела своим... – он задумывается на секунду и нервно сжимает кулак, прерывая маршевую дробь пальцев, – коллегам, и завтра утром выходите.

– Коллегам... – повторяю я и решаюсь, наконец: – А это не насчет коллег моих к тебе из ОВК заходили?

Андрей снова морщится, но нехотя кивает:

– Угу. Ищут... прогнившие шестерни.

– И как?

Андрей мрачно хмыкает:

– Не найдут. Я... – он запинается. – В общем, не найдут.

– Знаешь, – я как можно более осторожно подбираю слова и интонации, – по-моему... Странно, что ты их прикрываешь. Ты же их прикрываешь?

Он кивает, затем пожимает плечами. В итоге раздраженно машет рукой:

– Слушай, уж ты-то должен понимать, что никакие они не прогнившие шестерни!

Прежде чем я успеваю обдумать эти слова и сильно удивиться, Андрей продолжает:

– В смысле, они сделали... Мне кажется, что так все и должно быть. Просто... Я не знаю, такое чувство, что все идет, как и было запланировано.

Подбирая слова, он водит руками в воздухе, шевелит пальцами, как пауками. В каждом движении чувствуется напряжение. Я понимаю это. Ощущение бессилия в подборе нужных слов – это ужасно.

– Мне кажется, что гнилые шестерни – это совсем не они. Я думаю, что они-то – как раз то, что нужно этой системе. Без них бы она не двигалась. Они... как пинок. Понимаешь?

Я задумываюсь, чтобы сформулировать дельный ответ, но Андрей воспринимает это как заминку и продолжает:

– Просто, посмотри! Что они получили? Один – отдельный кабинет, другой – комнату на шестнадцатом! Что там еще? Звание? Кто бы вообще стал заморачиваться из-за этого, рисковать? А работы у того же ОВК? Уже сколько, три месяца эту воду толчет? Да еще и КОК, я про какую-то его деятельность до этого даже не слышал! Это все было... Они как будто будильник завели! Понимаешь?

Андрей опускает голову и выжидательно смотрит на меня исподлобья.

Я его понимаю.

– Система играет сама с собой.

– Угу, – он откидывается в кресле, как мне кажется, облегченно. – Только в последнее время она то правила меняет, то позволяет их нарушать. Камни становятся сотрудниками, потом начальниками. Потом сотрудники становятся преступниками. Меня это... пугает. Что дальше?

Я пожимаю плечами.

– У нас, по крайней мере, есть рты, чтобы кричать.

Андрей недоуменно смотрит на меня:

– В смысле?

Я отмахиваюсь.

– Это так... Я не знаю, что будет. Я думаю, все так же и продолжится. Все страннее и страннее, но одно и то же. Вечный двигатель.

– А если не вечный?

Я снова пожимаю плечами.

– Не знаю. Хотя, честно говоря, скорее всего, он не вечный. Все разваливается.

– Нда...

Какое-то время Андрей просто смотрит в никуда. Потом, встрепенувшись, придвигается к столу, садясь в свою рабочую позу, фокусируется на мне и говорит в своих обычных серьезных интонациях:

– Ладно. Иди разбирайся с делами.

***

В этот раз в походе участвует больше дюжины человек.

Рабочая группа состоит из кучи архивщиков и картографов – людей, которые больше кого-либо из нас похожи на ученых. То есть из людей, которые по идее должны знать и уметь что-нибудь, не связанное с ведением шизофренических диалогов с камнями и составлением косноязычных документов.

Да, в нашей конторке довольно просто быть ученым.

Еще один «ученый» – семидесятипятилетний старичок, согбенный и трясущийся, как чихуахуа, выпившая десять кружек кофе. Он считается нашим историком, потому что раньше заведовал библиотекой. Он казался мне стариком еще в то время, когда она работала. Я был, возможно, единственным ее посетителем, но когда я знакомился со всеми этими «учеными» и им в том числе, он меня не вспомнил. Почему-то из-за этого мне стало грустно. В нем я будто бы увидел свое детство, машущее мне рукой, перед тем как спрыгнуть с крыши.

Хотя, наверное, оно это уже давно сделало.

Уже через два часа ходьбы я начал бояться за старичка. Он шел, почти не поднимая ноги, разбрасывая ими песок. Его плечи опали, он был похож на скелет из класса биологии – такой же безвольный, просто волочится туда, куда его тащит судьба, болтая своими конечностями. Я подошел поближе. Его глаза остекленели, он отключился от реальности и разговаривал сам с собой. Прислушавшись, я понял, что он бормочет что-то о своем сыне.

В таком состоянии он и дошел до города.

Мне противно это признавать, но я не думаю, что он дойдет обратно. Возможно, дедуля решил попутешествовать, пока еще есть возможность. Мне, честно говоря, совсем не хотелось бы увидеть, как он хватается сведенными судорогами пальцами за грудь, поднимает лицо, скорчившееся от боли, и, хрипло вдыхая последнюю порцию кислорода, падает на колени, а потом плашмя, лицом в песок. Поэтому я постоянно поглядываю на него, думая, как мне реагировать, когда это произойдет.

Как бы мне из-за него самому не схватить инфаркт.

Что касается моей роли в этой великой экспедиции, я понятия не имею, что мне здесь делать. Вообще-то сейчас я должен быть на своем участке, расспрашивая очередной камень о какой-нибудь проблеме, которую я ему придумал, чтобы было, о чем его расспрашивать. Этим я занимаюсь все то время, что работаю в ИКОТе. Сейчас же я вроде как надзираю за соблюдением законов целой исследовательской группой. Это явно не моя компетенция.

Но Андрей отправил меня сюда.

Зачем? Почему? Неужели эти остатки чьих-то жизней настолько важны для нашей истории и культуры? Сомневаюсь. И тем более не важны для Андрея. Опять же, признание их таковыми теперь лежит на группе «ученых». Андрею как начальнику нашего отдела тоже нет пользы с этого городка. Ни практически, ни статистически.

Думаю, надо будет спросить у него об этом, когда вернусь.

Хотя заранее знаю, что хрен он мне ответит. Только если очень уклончиво.

***

Внутри домиков – полумрак, спасибо маленьким окошечкам. Те, кто жил здесь, знали толк в строительстве. Не то что наши окна – весь кабинет светится, как янтарная комната в микроволновке, а от штор только жарче. У нас в помещениях духота – воздух такой густой, что хочется вставить промышленный насос в легкие. И горячий – после каждого выдоха ожог на верхней губе. А здесь – прохладно, самое то после еще одного марафона по пустыне. Я лежал прямо на песчаном полу и чувствую себя ужом, спрятавшимся под крыльцом от деревенских мальчишек.

Хотя, внутри того большого «офисного» здания была та же ситуация, что и у нас.

Все наши «ученые» сошлись на том, что это именно «офисное» здание.

Мы исследовали, прости меня господи, это поселение почти неделю.

В общем-то, все, что можно исследовать (хотя в нашем случае «исследовать» значит «осмотреть и пожать плечами) было исследовано еще в первый день. В «юртах» не нашли ни единого признака присутствия кого-либо – ни кострищ, ни какой бы то ни было обстановки, ничего. Только песчаный пол. Вернее, отсутствие пола и песок. Этот факт послужил для наших доморощенных археологов довольно-таки нажористой пищей для размышлений, но переварить ее никто так и не смог. Я спросил у дедка-библиотекаря, могли ли эти постройки использоваться в качестве кладбища. Он злобно сверкнул глазами и прошамкал что-то насчет того, что все может использоваться в качестве кладбища, но он еще нас всех... Дальше он закашлялся, отвернулся и, преисполненный достоинства, пошаркал в сторону четырехэтажки, бормоча что-то себе под нос.

Мне стало не по себе, обижать его я не хотел.

Слово «дольмен» никто из ученых мужей, конечно, не знал.

Четырехэтажка же изнутри была похожа на вымершую ИКОТу. Те же кабинеты. Та же обстановка. Тот же актовый зал на первом этаже. Только все покрыто толстым слоем пыли и, в открытых для пустыни местах, например, у окон, песка. Здесь те же сейфы – здоровенные железные дуры с криво сваренными швами. А в одном кабинете я нашел ту же картотеку, вернее, шкафчик для ее хранения. Должно быть, это была какая-нибудь регистратура или что-то вроде того. Это была точь в точь ИКОТА. Только поменьше. Маленький заброшенный бюрократический аппарат, он вонял бумагой и чернилами даже сквозь все то время, что он стоит здесь, обдуваемый солеными ветрами.

И меня это напугало. Я почувствовал какое-то мрачное предзнаменование, заметив на стене в проходной часы, навечно остановившиеся во времени.

Это чувство было смутным, оно только щекотало периферию моего сознания, дразня и крутясь на языке крепким словцом. Пока я не зашел в одно из помещений, которое, судя по длиннющему столу, так и норовящему завалиться на бок, было комнатой для совещаний. Во главе этого стола сидел скелет. Солнце падало как раз на него. Он, казалось, светился изнутри, как стоящий перед камином стакан с коньяком. Или ангел. Из-за яркого света его череп был похож на мощную лампочку, торчащую из расползающегося пиджака. Рельефные тени черепа плавали и ползали по нему, переливались и завихрялись, вдыхая в него жизнь. Он ухмылялся, едва сдерживая хохот, а его глазницы, пустые черные колодцы, подмигивали мне и довольно жмурились.

Не то чтобы я испугался его. Я уже имел дело со скелетами. Работал с этой публикой.

Но теперь, когда я его увидел, это место стало еще больше ассоциироваться у меня с кладбищем. С кладбищем, место на котором дают только после предъявления тобой свидетельства о смерти, прививочного сертификата и страхового полиса. Причем перед тем как, наконец, лечь в могилку, надо выстоять пятилетнюю очередь.

У меня появилось чувство, будто бы я очень сильно опоздал на планерку.

Кроме того, он вогнал меня в ступор. Как я должен к нему относиться? Как к живому или как подобает? Мне представиться ему? Сказать, зачем мы пришли? Показать документы? Или не надо?

Я обогнул стол и подошел к нему вплотную.

Он сидел, откинувшись в кресле и положив одну руку на стол, ладонью вверх, будто бы держа что-то. Вторая рука выпала из рукава и лежала теперь на полу, рядом со стулом. Она сжимала канцелярский ножик. Когда-то. Теперь он просто лежал в костях, бывших некогда пальцами.

– Будешь Иваном Иванычем... – бормочу я, почесывая щетину.

Я решил относиться к скелету как к скелету, а не человеку. Или камню. Не как к семьсот двадцать восьмому или Сан Санычу.

И все-таки, именно в этом скелете было что-то жутковатое. Хоть вблизи его череп больше не жмурился и не лыбился, он все равно, казалось, косился на меня. Да и во всей его позе было что-то странное. Он сидел умиротворенно и расслабленно.

Мои глаза задержались на столе. На самом краю стояла разбитая и потертая печатная машинка. Вся столешница была исцарапана и ободрана, но рядом с рукой царапины – глубокие, мощные, явно вырезанные тем ножичком, – складывались в слова:

«ДА НУ ВСЕ ЭТО НАХУЙ!»

Я подумал, что понимаю Иван Иваныча. И сразу же ощутил в нем что-то родное и знакомое.

Я чувствовал, что Иван Иваныч, будь он немного поживее, мог бы ответить на многие вопросы. В таком же виде, он только подкидывал новые. Если все, кто жил здесь, ушли, то почему он остался? Почему он сейчас здесь, а не с ними? Или он вообще пришел сюда уже после них? Может быть, он, бредя по пустыне, так же как и мы наткнулся на этот городок? Тогда откуда он шел? Не помню, чтобы из ИКОТы кто-то уходил.

Да и откуда здесь вообще кто-то появился?

В общем, у меня появилась пара вопросов, ответы на которые можно было бы поискать в нашем архиве.

От созерцания Иван Иваныча меня отвлек один из исследователей, хмурый парень, видимо, не горящий научным азартом.

– О, скелет, – заметил он. – Наконец-то.

– Что? – удовлетворенность в его голосе была мне не слишком понятна. – Почему «наконец-то»?

– Наконец-то у этого деда-библиотекаря, реликта хренова, будет, с кем попиздеть.

Меня не сильно интересовало наличие собеседника у дедушки-библиотекаря, он и сам с собой прекрасно общался, так что я спросил у этого парня насчет хода исследования.

Он сказал, что у рабочей группы возникли сложности. В виде двери, преграждающей путь к нижним уровням строения, в подвале.

Но он не упомянул, что это была дверь в бункер.

Здесь, под этим самым зданием был бункер.

Я стоял и смотрел на десятки тонн стали, тускло блестящей в темноте, угрожающе, как огромная змея, анаконда, подбирающаяся к жертве, а у меня в голове крутилась самая худшая метафора, на которую я был способен: «Словно ты смотришь на труп сестры-близнеца твоей матери».

По крайней мере, эта исполинская дверь давала ответ хотя бы на один вопрос. Те, кто здесь жил, кто работал в этом здании, – а я почти на сто процентов был уверен, что они в нем «работали», – были такими же выходцами из бункера, как и мы.

Интересно, Иван Иванович тоже? Надо будет спросить.

Дверь была приоткрыта.

Меня это заинтересовало. Я спросил у себя, что бы это могло значить?

Меня прижимала к двери все сгущающаяся толпа заинтересованных ученых, глазевших на нее скорее как дети на сидящую в клетке обезьяну, а не профессиональные археологи, коими они вообще-то должны были быть.

Если они не закрыли дверь в бункер, уходя отсюда, то либо они совсем не собирались возвращаться сюда, либо... не уходили?

Дверь была приоткрыта достаточно, чтобы внутрь можно было заглянуть.

Я этого делать не хотел. Я этой двери побаивался. Поэтому я этого и не сделал. А тот, кто сделал, сказал:

– Тут камни... Кирпичи... Завал, короче.

Исследование тела моей тети требовало вскрытия.

Пардон. Не буду больше про нее.

***

Тебе это будет интересно.

В общем, пока наши ученые разбирали завал, я думал. Им я, конечно, говорил, что надзираю за ними, но они мне не сильно верили... Ну, так вот, я перерыл все здание. Все сейфы, все шкафы, но ничего не нашел. Ни документов, ни чистой бумаги, ничего.

Я думал, что этот бункер и здание над ним были чем-то вроде филиала ИКОТы. Во-первых, расположены они, если подумать, не очень-то и далеко, а во-вторых... вообще все там похоже на ИКОТу. Слишком похоже, не верил я, что между ИКОТой и тем местом нет связи.

После возвращения домой я хотел поискать что-нибудь по этому поводу в нашем архиве, но, видимо, смысла в этом нет. Один из архивщиков рассказал мне, что в архиве не хранятся материалы, которым больше десяти лет. Он сказал, что в ином случае, половина ИКОТы была бы архивом.

Но на следующий день, ошиваясь по этому некрополю... ну, то есть, надзирая за раскопками, я наткнулся на дедушку-библиотекаря. От него на раскопках тоже пользы особой не было. Он стрельнул у меня сигаретку.

Голосом, похожим на звон болтающейся на ветру двери заброшенного дома, он проблеял:

– Парень, дай папироску.

Я достал пачку. Мы закурили.

Затягиваясь, он одобрительно посмотрел на меня. Его глаза слезились, веки были воспалены.

– Мы уже второй день здесь, – сказал он. – Ты, я вижу, запасся.

Я кивнул.

Он тоже.

Мы стояли и курили. Я иногда исподтишка поглядывал на него.

И чтобы поддержать разговор, я спросил:

– Ну... что вы думаете об этом месте?

Не поворачиваясь ко мне, он пошамкал губами.

– А ты что думаешь?

– Думаю, что это связано с ИКОТой. Вроде подразделения.

Он задумчиво поднял глаза к небу, потом кивнул:

– Думаю, можно и так сказать. – Он немного помедлил и выдохнул вместе с дымом: – Когда-то этот бункер был легендой.

И он мне ее рассказал.

Хотя я назвал бы ее скорее страшилкой, чем легендой.

***

В архивах этого сейчас точно не найти.

Эта история уже успела превратиться в расплывчатую байку, когда дедуля-библиотекарь был еще совсем не дедуля и работал совсем не в библиотеке.

Очевидно, когда война только зрела, как свинцовое дерево с тяжелеющими на ветвях плодами-бомбами, а бункеры только заселялись, у человечества еще была надежда переродиться, подобно фениксу, встать из пепла и пойти дальше. Куда? Этого человечество, наверное, никогда и не знало, но суть не в том.

Главное – бункеры должны были стать чем-то вроде семян, эмбрионов нового государства. Вернее, государства старого, того же, но нового...

Ну, ты понял.

Возможно, поэтому рядом с нашим бункером и был другой, поменьше.

Испытательный бункер, который должен был открыться раньше основного, чтобы проверить пригодность постапокалиптической среды для жизни. И если бы новая среда обитания удовлетворяла запросам людей, потерявших человечество, – то есть радиационный фон не слишком превышал бы норму, кислотные дожди не портили бы костюмы и здоровье строителей будущего и так далее – дать отмашку уже для основного бункера.

По крайней мере, такой версии придерживался дед.

Были и другие. Например, кто-то говорил, что второй бункер был нужен для того, чтобы после конца света обществу не нужно было заново делиться на классы. То есть, если совсем гипертрофировано, в одном бункере – хозяева, в другом – рабы.

Версий было много. И их уже не проверишь.

– Но смысл этой легенды не в назначении бункера, – сказал дед. – Смысл в том, что с ним произошло.

Меня тогда передернуло от этих слов.

Мы стояли и курили рядом с крыльцом заброшенной четырехэтажки, но перед моими глазами стоял образ старейшины, рассказывающего юношам старинное предание. Освещенное ярким костром лицо висит оранжевым пятном в темноте пещеры, в глазах – отраженный огонек, блестящий вдвое сильнее, усиленный безумием.

Я и не знал, что у ИКОТы есть свои легенды.

В любом случае, для чего бы ни был задуман этот бункер, он стал частью ИКОТы. Можно сказать, территориальным подразделением. Естественно, это подразделение было ИКОТе подотчетно. Ежу понятно. Но в силу территориальных особенностей расположения подразделения, а именно – далеко за пределами самой ИКОТы, связь с ним осуществлялась посредством рации.

И вот этот наш внешний отдел, или как там его называли, в обозначенный срок не выходит на связь. На вызовы не отвечает. День, два. Что делать?

Это меня дед спросил:

– Что делать?

Я не знал. Я пытался себе это представить.

Бесконечная пустыня. Вроде бы вот она, лежит перед тобой, как на ладони. Но ее ведь никто и никогда не изучал. Мы же не колонизаторы какие-нибудь. Мы простые государственные служащие. Так что хрен его знает, что там может быть за горизонтом.

Бесконечная пустыня и в ней всего два бункера, в нескольких днях ходьбы.

И вот один исчезает.

Куда? Как? Почему?

Что бы я почувствовал? Думаю, что страх. Страх и ноющую надежду на то, что на той стороне просто разбилась рация. Если бы это было правдой, то они послали бы гонца. Отчетность-то в любом случае должна быть. Но просто сидеть и ждать этого гонца я бы не смог.

– Отправить экспедицию?

Они отправили отряд. И стали ждать.

Не знаю, может быть, я слишком нервный, но я бы такое вряд ли перенес. Меня бы инфаркт скрутил от такого ожидания. Послать целую группу непонятно куда, черт знает, что их там ждет.

Ни за что не хотел бы быть ответственным за это.

А что если и отряд исчезнет?

Не исчез. Дождались.

Через несколько дней рация захрипела голосом одного из членов отряда. Рация прошуршала, что домой отряд можно не ждать. Рация прошипела, что никакого территориального подразделения ИКОТы больше нет. Оно расформировалось. Само. Все просто уволились из него. Теперь на его месте совсем другое заведение, можно сказать, частная фирма. И все члены отряда решили перевестись туда. Бюрократии меньше, работа интереснее, в общем, до свидания.

Рация замолкла и больше никогда не говорила.

Послали еще один отряд. Он вернулся с огромной стопкой заявлений на увольнение. Они лежали перед неприступной дверью в бункер, прижатые камнями. За дверь попасть не удалось.

Отдел пытались вернуть всеми доступными средствами.

По самой ИКОТе прошла волна сокращений, служебных расследований, реформ. Еще бы, целый отдел просрали! Приказы сверху сыпались, как осенние листья.

Это не помогло.

Туда посылали еще отряды. Безрезультатно. Они находили только запертый бункер и тишину.

В итоге всех просто лишили премий на полгода, а заявления на увольнения подписали. А что еще делать? Не хотят они работать, как их заставишь?

– И что, про все это просто забыли?

В итоге про все это просто забыли. Двинули какую-то официальную версию об упразднении подразделения в связи с нецелесообразностью, законодатель подписал приказ, чем навсегда поставил точку, закончив эту главу в истории ИКОТы.

– А чем таким интересным решил заняться тот отдел? Никаких слухов не было?

– Слухи были, но верить им? Пф! Никто ведь там лично не был, – старик помотал бородой. – Будет еще папироска?

***

Старик полюбил мое общество. Ему нравилось покурить в моей компании, он рассказывал про свою молодость, про свою работу.

Молодость у него была примерно такая же, как у меня, а работа библиотекаря меня не вдохновляла. Рассказывал он хорошо, но рассказывать про нее было особо нечего. Когда библиотеку упразднили («Как можно? – сокрушался дед, сплевывая на песок. – Гады они невежественные, вот кто!»), он перевелся в избирательный комитет. За всю его жизнь выборы проводились всего раз, так что про эту работу он тоже ничего интересного не вспомнил.

В общем-то, я услышал от него всего пару историй. Когда я начал заканчивать предложения за него, он стал расспрашивать меня о моей жизни. Тогда я соврал ему, что у меня кончились сигареты. Больше он меня не тревожил.

Меня не отпускала его история. Она ничего не объясняла и, по большому счету, не давала никаких ответов. Только распаляла мой интерес.

Я стал чаще наведываться к входу в бункер и подгонять ученых, когда они филонили. Из кучи камней постепенно проступала лестница, ведущая вниз.

Я старался относиться к этой «легенде» с максимальным скептицизмом. В конце концов, где гарантия, что дед не выдумал ее как предлог, чтобы пострелять у меня сигарет? Но перед глазами снова и снова всплывала придавленная камнями стопка заявлений на увольнение. Черт, да чем же это они занялись таким интересным? Конечно, я могу представить много вещей, которые были бы интереснее работы в ИКОТе. Перебирать гречку интереснее работы в ИКОТе.

Хотя.

Наверное, я утрирую. Наверное, только я тут такой зажравшийся, только мне подавай веселья и развлечений. Если бы все смотрели на эту работу как я, ИКОТы бы уже давно не было. Тоже расформировалась бы.

В конце концов, мне приснилось это здание. У всех сотрудников был клоунский грим, и они передвигались от стола к столу на старомодных моноциклах. Время от времени кто-нибудь из них запутывался в педалях своими длинными башмаками и падал и тогда все остальные начинали смеяться и забрасывали бедолагу яйцами. Потом оказалось, что это я упал, что это меня закидывают яйцами. Откуда-то сверху я услышал голос начальника:

– В кабинет! Ко мне в кабинет! Сейчас же!

Я вскочил, я схватил моноцикл, я пытался забраться на него, но все время падал. Смех нарастал. Он отражался от стен, он становился громче, казалось, надо мной смеются тысячи людей. Смех постепенно становился все более истеричным.

Я зажмурился, мне было страшно. Я не хотел видеть клоунов. Я подхватил моноцикл под мышку и побежал к кабинету начальника, расталкивая всех локтями. Я оказался в длинной переговорной. Во главе длинного, должно быть, в десятки метров стола сидел Иван Иваныч. Его череп сиял так, что я не видел его лица. Он сказал:

– А твое заявление где? На увольнение? Все уже давно подали!

И рассмеялся.

Я рассмеялся вместе с ним и проснулся.

После этого сна я старался не задумываться об этой истории.

Так что все, что мне оставалось – это смотреть на вяло таскающих камни «ученых» и иногда дремать в маленьких каменных домиках.

Я все-таки надеялся, что эти юрты, использовались не как способ захоронения почивших жителей поселения. Конечно, довольно странно, что ни в одной из них мы не нашли ни следа жизни, но, во-первых, они достаточно большие, чтобы в них могли жить люди, а во-вторых, какого бы это хрена те кто вышел из местного бункера стали бы обустраивать свое кладбище в мегалитическом стиле?

В любом случае, следующие два дня я провел по большей части именно в этих хижинах.

А к вечеру четвертого дня исследования города, вернее, попыток проникнуть в бункер, ко мне в юрту зашел один из ученых и сказал:

– Мы раскопали бункер.

***

– И что, что там было? – нетерпеливо подгоняет меня Андрей.

– Да ничего, – я делаю глоток из стакана с водой.

– В смысле? Что там было?

– Ничего. Пусто. Бункер был абсолютно пустым. Только пыли по колено и куча ржавых кроватей. И шкафов. В общем, он выглядел так, будто был заброшен уже на протяжении, как минимум, нескольких сотен лет, но...

– Он не мог быть заброшен, – тон Андрея становится деревянно непреклонным, как у упертого ребенка. Упертого ребенка в кресле начальника.

– Там...

– Они бы никуда не ушли, – он уже не обращает на меня внимания. – Некуда.

– Стой...

– А этот дед, – Андрей снова фокусируется на мне, – он ничего больше не рассказывал?

– Нет, стой, слушай. Бункер – это еще не все.

***

За той колоссальной дверью была лестница. Узкая и крутая цементная лестница, уходящая в темноту. Спуск вниз выглядел, как купание в проруби темной ночью. Один за одним, люди уходят вниз, погружаясь под полог тьмы, а толстые стены превращают их голоса в приглушенные раскаты из неоткуда.

Бункер действительно оказался совсем маленьким. Думаю, где-то на полсотни людей. Мы обошли его всего за пару часов.

Это было похоже на дешевый аттракцион, комнату страха в каком-нибудь провинциальном парке развлечений. Именно такие ощущения – игривый страх, которым ты пугаешь сам себя, чтобы не заснуть от скуки.

Свет фонарей вырывал из темноты ровные круги бункера – цемент, ржавчина, цемент. Иногда пятно света проваливалось куда-то в глубину коридоров, освещая клочки цемента или ржавчины где-то вдалеке. Иногда пятно света спотыкалось обо что-нибудь еще – остатки шкафа, полки, кровати. Больше здесь ничего не было. Все, что могло истлеть, истлело, все, что могло сгнить, сгнило.

Иногда пятно света скользило по стене к повороту за угол, заставляя мое сердце подпрыгивать и проваливаться. Я все ждал, когда на нас выскочит что-нибудь, откуда-нибудь. Может быть, жившие здесь люди сошли с ума, одичали, превратились в отдаленно напоминающих человека зверей, рыскающих в вечной тьме в охоте на какую-нибудь крысу.

Или друг на друга.

Подключать фантазию, чтобы почувствовать реальность. В общем-то, это наша работа. Хотя у меня это всегда плохо выходило. Наверное, фантазия слабая.

Коридоры были сновиденчески сюрреалистичными. Бункер был совсем маленьким, но в темноте коридоры казались бесконечными. Они все загибались и переплетались. И рано или поздно выводили нас к еще одной лестнице.

В конце концов, мы вышли в самое большое помещение бункера, хранилище. Нижний уровень, еще одна массивная дверь. Не такая, как та, отделяющая бункер от поверхности, но намного массивнее всех остальных дверей внутри. Скользнув в проем, луч света ударился о тьму и утонул в ней. Фонари не дотягивались до противоположной стены.

Я слышал, что хранилища в бункерах строили такими огромными, потому что они играли роль последнего шанса. Даже если остальным уровням пришел конец, в хранилище войдет все население бункера и сможет там протянуть какое-то время. Хотя зачем это нужно, если на поверхности творится что-то такое, что смогло уничтожить бункер? Наверное, чтобы люди успели обменяться прощальными объятиями.

Фонари вырисовывали из темноты огромные стеллажи, тянущиеся на десятки метров вперед и вверх, на которых еще стояли какие-то припасы – пирамиды из сотен консервных банок, вакуумные пластиковые пакеты с крупами, металлические ящики-кубы, в которых, насколько я понимаю, хранились самые легкопортящиеся продукты. Очевидно, единственное изобретение предков, которое нам действительно пригодилось, – технология консервации пищи. Ну, и нас тоже.

Стук наших идущих вразнобой каблуков разлетался по хранилищу эхом, похожим на нестройные и неуверенные аплодисменты в каком-нибудь третьесортном ситкоме. Через какое-то время они превратились в хруст. Фонари уставились вниз, и нам в глаза брызнули яркие осколки отраженного света. Мы шли по чему-то вроде битого стекла. Или даже стеклянной пыли. Сначала по тонкому слою, потом – по целым насыпям. Иногда нам попадались куски цемента, чем дальше – тем чаще и больше. А потом фонари стали высвечивать стену хранилища. В ней была дыра. Достаточно большая, чтобы в нее, держась за хоботы, смогла спокойно пройти пара влюбленных слонов. Из трехметрового торта стены бункера – слой цемента, слой стали, слой цемента, слой стали – будто бы вырвали кусок. А там – снова непробиваемая темнота.

***

Андрей покачивает головой:

– Не может быть. Как?!

Я просто пожимаю плечами и делаю еще глоток воды. Я говорю уже минут сорок, ощущение такое, будто катаю по горлу ком наждачки.

– Ну не могли же они стену бункера ногтями процарапать? Чем?

– Я не знаю, Андрей, – я уже устал от этого рассказа. – Взрывчатка?

– Какая в бункере взрывчатка?!

– Я не знаю, Андрей.

Он хмуро смотрит в окно, бормочет что-то под нос.

– Хм. Нахимичить, конечно, можно что-нибудь. Но стену... – он снова поворачивается ко мне. – Стену-то? Бункера!

Я вздыхаю.

– Я не знаю, Андрей.

Мне кажется, что он смотрит на меня с каким-то разочарованием.

– Ну ладно, – буркает он, наконец, и поднимает глаза к потолку. – Ладно... Но зачем?

Я снова вздыхаю.

Придется набраться терпения.

***

Фонари осветили настоящую шахту – широкий туннель высотой почти в два метра, отражавшийся от стен свет слепил глаза. Стены были гладкие и блестящие, будто стекло. Запекшийся песок? Тогда я и подумал про взрывчатку.

Я шел впереди. Я чувствовал, что мы на финишной прямой. Весь смысл нашей экспедиции был в этом туннеле.

Эхо доносило откуда-то сзади приглушенные шепотки, восторженные и возбужденные.

– Как они выдолбили такой туннель?

– А стену бункера?

– Хм...

– Стекло? Стекло...

– Сверкает как!

– Они его били?

– Чудно! А как оно так?

– Зачем они били-то?

Я помотал фонарем по стенам. И правда. В некоторых местах фонарный свет не просто скользил по стене, а зацеплялся за острые неровные углы и зазубренности, разрываясь на яркие брызги и отражаясь во все стороны ослепительными взрывами. Я посмотрел вперед, вглубь туннеля. Свет наших фонарей, многократно отражаясь от стен, скакал где-то впереди, в темноте, стаями светлых пятнышек, я будто находился внутри калейдоскопа.

Туннель был длинным. Минут через двадцать нам начали попадаться инструменты – кирки, молотки, лопаты. Некоторые были воткнуты в стены. Очевидно, с их помощью и пробивали туннель.

Туннель был достойным продолжением бункера. Лучи света отражались и преломлялись, брызгали и взрывались, пятнисто скакали по стенам, как обожравшиеся фосфора тараканы. Я будто бы плыл в психоделическом потоке.

– Сколько мы уже идем? – спросил сзади кто-то.

– Не знаю, – ответил кто-то другой.

– Так, сейчас, посвечу... Ага.

– Ну, сколько?

– Так. Мы во сколько сюда вошли?

– В туннель?

– Ну, в туннель?

– Не знаю.

– Ага. Ну... Ладно. Народ! Мы сколько уже идем? Никто не знает?

Никто не знал. Я тоже. Я давно потерял счет времени.

***

Я отхлебываю еще воды и пару минут отмалчиваюсь.

Андрей терпеливо ждет, не отводя от меня жадного взгляда.

– Андрей, ты смотришь на меня, как голодный волк на стадо овец.

Он крутит пальцем руки, призывая меня продолжать.

– Я потом засек время. На обратном пути. Мы шли около полутора часов. Даже если учесть, что в темноте и по стеклу шли мы довольно медленно... Ну, получается около трех километров. Это самое скромное.

Андрей вопросительно поднимает брови.

– Три километра, Андрей. Три километра стеклянного туннеля. Что думаешь?

Он пожимает плечами.

– Даже не знаю. А рабочая группа ученых что думает?

– Ты шутишь, да?

Он усмехается.

– Не знаю. Может быть, бомба упала в том районе. Может быть... еще что-нибудь. Что там дальше-то было?

Честно говоря, я сам еще не понял до конца, что там было.

***

Большую часть пути я прошел в каком-то гипнотическом трансе и не сразу обратил внимание на ропот за спиной. Я поднял глаза, и меня сразу же ослепил свет, отражающийся прямо мне в лицо из глубины туннеля. Мы почти дошли до конца.

Я встряхнул головой и ускорил шаг.

Туннель заканчивался избитой, надколотой и раздробленной стеклянной стеной. Тупик. Незаконченная работа. Это было ожидаемо.

Под стеной лежала куча. Она состояла из молотка, почти истлевшего куска ткани, который наверняка был когда-то пиджаком, и завернутого в него скелета. Сейчас скелет представлял из себя скорее кучу разрозненных костей, но, насколько я мог судить, раньше он лежал в позе эмбриона. Я присел на корточки, чтобы осмотреть все это повнимательнее. Однако никаких новых деталей не разглядел.

– И что? И все? – раздался сзади разочарованный голос.

Отчасти я разделял его чувства. Я полагал, что мы найдем здесь куда больше скелетов.

***

– В общем, я кое-как заставил их раскопать один из этих дольменов. Все-таки, оказалось, погребальные сооружения. Их там... семьдесят с чем-то. Ну, это отражено у них в акте.

Андрей откинулся в кресле и сплел пальцы в замок на груди. Он сосредоточенно смотрит в потолок и, наконец, говорит:

– Долговато они акт составляли.

– Еще бы. Представь, как опись делать в бункере без света. С фонариками.

Андрей кивает:

– Ну да...

Он сидит с абсолютно отсутствующим видом манекена. Видно, что мыслями он где-то далеко-далеко. Я от нечего делать допиваю воду из стакана и чешусь.

Через несколько минут Андрей вздыхает, смотрит на меня жалобно и спрашивает:

– Ну, и что все это значит?

Я с вымученной гордостью говорю:

– Это значит, что тот городок теперь является памятником истории и культуры! Следовательно, требует принятия особых мер по его сохранению, определение полномочий ИКОТы по его сохранению, ну, ты понимаешь. Сохранение. Столько геморроя! Возможно, из-за этого городка у нас замутят целый новый отдел!

Андрей уныло поджимает губы, всем своим видом выражая недовольство моей клоунадой.

– И чему ты радуешься?

– А тому, что это уже не наши заботы, – я хлопаю по лежащей перед Андреем бумажке. – Дело сделано. Задолбали меня эти экспедиции, вот что.

Андрей снова задумывается, почесывает щеку и кивает:

– Ну, да. Это да. Ты – он медлит, подбирая слово, – молодец. Отлично все сделал. Тебе трех дней отгула хватит?

Я киваю:

– Угу. Андрей, а что я сделал-то?

– Что? – он едва заметно морщится.

– Ну, ты нафига меня туда посылал-то?

Он пожимает плечами.

– Чтобы ты мне все рассказал. Подробно.

– А акт? Опись?

– Подробно.

– Ясно. Ну и что теперь думаешь?

– Не знаю, – вздыхает Андрей. – Я чего-то такого и ожидал. Какой-то чуши. Какой-то глупости. А как эту глупость понимать... Не знаю. А в свете той истории. «Легенды». Вообще все как-то... Не понимаю.

Андрей ставит точку, хлопая ладонью по столу. Но я вспоминаю еще кое-что.

– Кстати, насчет страшилки той, – Андрей смотрит на меня с легким раздражением. – Помнишь, когда мы первый раз туда ходили, Перепейко брякнул что-то про какую-то первую экспедицию?

Андрей задумчиво хмурится, вспоминая. Потом кивает:

– Угу. Было что-то. Когда мы... Когда мы туфлю нашли, да?

– Ага.

– Он еще шел потом с такой важной рожей... Думаешь, он эту историю имел в виду?

– Ну, а если да?

– А что, если да? Ну, услышал где-нибудь да решил выпендриться.

– И где он мог ее услышать?

Андрей резко пожимает плечами. Его лицо не выражает никакого интереса к этой теме. Да и сам я, честно говоря, не знаю, к чему веду. Просто интересно.

– Он же из избиркома, – бурчит Андрей. – Им там все равно делать нечего. Ходи да болтай языком, с кем попало. Да и если дед эту историю знает, знает и кто-нибудь еще.

Я киваю. Так и есть.

Андрей переводит взгляд с меня на свой заваленный бумагами стол. И обратно. Я понимаю намек и спешу оставить его в покое.

***

– Ну ты и бородатый!

Если подумать, я не видел Анджелу уже... ого-го! С самого начала всей этой суеты с выборами, экспедициями, городками и бункерами.

Она выскочила у меня из-за спины, когда я открывал дверь в свою комнату, и сразу же потащила к себе, где налила чаю и стала допрашивать.

– То есть, им было интереснее копать, чем работать? – спрашивает она, выслушав мой рассказ.

– Ну, получается так.

– Лентяи! – ставит Анджела печать на представителях древних бюрократий.

– А что, разве тебе не интересно было бы побурить стеклянный туннель? Он красивый – изнутри светится, как калейдоскоп. На космос похоже.

Анджела колеблется – вздохнула, губки поджала, но все равно:

– Да ну! Надоест же быстро. Копай да копай.

– А тебе еще не надоело? Сидишь с этой... с Катюхой своей, чаи гоняешь да отчеты строчишь.

Она щечки дует:

– Я работаю, вообще-то!

– И как, интересно? Или просто делать больше нечего?

– А что делать-то?

– Копать туннель!

– Неа, – Анджела мотает головой. – Работать интереснее.

– Ну, не знаю...

– Ой, да тебе лишь бы не работать! – она машет рукой. – Ты как ребенок. Вечно надутый и недовольный. Вот, эти шахтеры, наверное, такие же были.

– Может быть, – я киваю. – Хотя, я бы тоже не стал просто копать.

– А что стал бы?

Я пожимаю плечами.

– Ну вот. А все знают, – чеканит Анджела и смачно отхлебывает чай. – Вот так и надо.

Я не спорю. Вместо этого решаю порасспросить ее о том, что было, пока меня не было.

Ничего интересного.

Андрей поднял показатели отдела до невиданных ранее высот, очевидно, согнав со своих подчиненных по семь потов («Ваши все, бедняжки, ходят, как истуканы»); Петр Тимофеевич выиграл выборы, став самым молодым членом Органа Временного (Постоянного) Единого Законодательного Управления. Или, попросту говоря, ОВ(П)ЕЗдУ. Будем надеяться, его свежий, не замутненный старческим маразмом взгляд сможет обеспечить принятие более адекватных приказов.

И все-таки интересно, дерьмом на стенах они приказы пишут или нет?

0
19:33
285
Нет комментариев. Ваш будет первым!
Загрузка...
Андрей Лакро

Другие публикации