Скука. Глава 5.
Перед дверью кабинета я останавливаюсь, согнувшись и уперевшись руками в колени. Мне нужно отдышаться после захватывающего спринта по лестницам. Я слышу глухие удары в голове, чувствую собственные горячие щеки, мое дыхание скорее похоже на хрипы выброшенной из воды рыбы-курильщика.
Опаздываю, как всегда. Минут на двадцать, наверное. Черт.
Сегодня на планерке будут заслушиваться годовые отчеты. Андрею не получится просто налить воды на уши. Он не камень. И единственный плюс в этом – по крайней мере, я понимаю, когда нас предупреждают об отчетах.
Отдышавшись, я оправляюсь и захожу в кабинет.
– ... в целях противодействия коррупционным факторам, поэтому мне придется передать свои полномочия номеру семьсот одиннадцать, – говорит Андрей и кивает куда-то за свой стол.
Сам он стоит на подоконнике, за его спиной – распахнутое окно и голубое небо. Ветер треплет полы его пиджака. Увидев меня, Андрей улыбается. Эта улыбка пригвождает меня к полу – она такая легкая и спокойная, что кажется, будто он сейчас вылетит в окно и махнет куда-то вверх, в прохладную синеву. Его глаза чисты и прямо лучатся теплым солнечным светом. Он облегченно вздыхает и подмигивает мне, как человек, расправившийся, наконец, с долгой и нудной работой, а теперь идущий домой.
– Так что, пора мне, наконец, в отставку, – заканчивает он и отталкивается ногами.
Медленно, как в тяжелой больной дреме, он начинает падать, заваливаясь на спину.
Медленно, как песочные часы, его лицо «пересыпается» сверху вниз, меняя выражение, – глаза закрываются, улыбка сходит, а на их месте разливается чистое спокойствие спящего ребенка.
Медленно, как густой джем, мне в голову просачивается понимание – Андрей сейчас выпадет из окна. Он умрет.
Медленно, как боксерская груша, мое тело реагирует на эту мысль, и я бегу к подоконнику.
Медленно.
Медленно.
И тут – пах!
Короткий глухой удар где-то внизу и я, перегнувшись через подоконник, уже смотрю на взвившиеся вокруг распластанного далеко внизу тела Андрея песчаные облачка.
Медленно, как конфетти над салатом, они оседают.
Тяжело дыша, я поворачиваюсь к столу.
Сенька, Гоша, Паша, все они сидят и смотрят на меня с легким раздражением.
– Вы хули сидите? – свищу я сухим горлом.
Они удивленно переглядываются.
– Он же... – я не нахожу слов. Меня пробивает дрожь, с которой я не могу совладать. – Он же...
– Слушай, садись уже, – недовольно говорит Сенька. – Дел по горло, а нам еще отчеты слушать.
– Что?.. Отчеты... – и в этот момент я все понимаю. Раскаленные обручи сжимают мои легкие. – Какие отчеты?!
Меня колотит. Я не контролирую свой голос, он дрожит и прыгает.
Все смотрят на меня как-то опасливо, Сеня медленно поднимается из-за стола. Он что-то говорит, но я его не слышу.
– КАКИЕ ОТЧЕТЫ?! ОН ЖЕ УМЕР, ВЫ... вы вообще видите?!
– У нас теперь другой начальник, – нарочито мягко, словно успокаивая плачущего ребенка, говорит Сеня. – Отчеты мы заслушаем...
– КАКОЙ НАЧАЛЬНИК?! КАКОЙ...
– Да вон! – Сенька повышает голос. – Вон, за столом! Семьсот одиннадцатый!
Я смотрю за стол. Там, на кресле, лежит камень, размером с семьсот двадцать восьмого, только немного округлый с одной стороны. Живот сводит еще одной волной ярости.
– ДЕБИЛЫ! ЭТО КАМЕНЬ! КАМЕНЬ! – одним прыжком, сам этого не замечая, я оказываюсь у кресла и подхватываю камень. – ВОТ! КАМЕНЬ! ХВАТИТ ВАШЕЙ ИГРЫ! ОН ЖЕ УМЕР!
Я напрягаюсь и со всей силы опускаю камень на стол. Раздается оглушающий грохот, стол под камнем жалобно хрустит. От удара камень выскальзывает у меня из рук и, оставляя за собой повисшие в воздухе отзвуки ударов послабее, как кольца на воде, скачет дальше по столу.
– ВОТ! КАМЕНЬ! – ору обезумевший я. – КАМЕНЬ! – я вскакиваю на стол и прыгаю к нему.
Мое сознание, вернее, его остатки, смотрят на все это со стороны, как пьяница, засыпающий перед телевизором.
– ОН ЖЕ КАМЕНЬ, А НЕ ЧЕЛОВЕК! ХВАТИТ ИГРАТЬ! – я снова хватаю камень и поднимаю его над головой.
Сквозь мой собственный ор до меня доносятся суматошные крики Сеньки и Гоши. Я их совсем не понимаю. Я чувствую, что меня хватают за брюки, чувствую, что теряю равновесие. И тогда, уже падая, я на последнем выдохе запускаю камень в окно.
Панический вздох кого-то из моих сослуживцев.
Истеричный хруст оконной рамы.
Звон стекла и дождь рассыпающихся по полу осколков.
И самое главное – глухой удар камня о подоконник, и еще один – о пол.
И снова время вязнет в моем крике.
Медленно камень подскакивает на полу.
Медленно мои ноги вырывают из-под меня.
Медленно я падаю со стола, приближаясь лицом к распластавшемуся камню.
Медленно он увеличивается в размерах.
Я отчетливо вижу на нем каждую впадинку и каждую шероховатость. Это могло бы быть эротичным.
«Надо было в открытое окно» – эта мысль звучит в голове расстроенным голосом отца двоечника, но ее заглушает хруст моего носа.
***
– Э! К тебе посетитель! – грубый голос из темноты разливается волнами боли в моей голове.
Хлопок двери, похожий на лязгающий лай несмазанного электрического пса, окончательно приводит меня в чувство. Я понимаю, что не могу дышать.
Мой нос распух, а неаккуратно наложенный на него пластырь пропитался кровью. Наощупь эта конструкция ощущается, как разваренный пельмень на лице. Он пульсирует и дергает меня за нервы при каждом прикосновении.
Я отваживаюсь приподняться.
Первые же потуги приводят к тому, что в моей шее что-то хрустит, а по всей длине позвоночника пробегает горячая молния. Она шустро заползает ко мне в голову и ослепляет меня.
– Ай! Твою...
Сесть все-таки удается.
Я нахожу себя на деревянных нарах в серой цементной коробке три на полтора. В одном конце коробки – тяжелая дверь с маленьким оконцем, сейчас закрытым. В другом конце – маленький прямоугольничек неба, забранный решеткой. Я не могу понять, какое оконце больше по размеру. В дальнем от двери углу – рыжий от ржавчины унитаз. Я морщусь и отвожу от него взгляд.
На нарах напротив меня, вцепившись ногтями в колени, сидит Анджела. Она смотрит на меня блестящими от подступающих слез глазами и иногда всхлипывает. Видимо, убедившись, что я осознаю себя частью действительности, она отрывисто вздыхает, вздрогнув всем телом, и с надрывом выдавливает:
– Ч-что ж ты наделал?
Я чувствую себя, как подросток, проснувшийся с похмелья от разочарованного взгляда матери. Мне становится стыдно, хоть я и не совсем понимаю, о чем это она. Но приходится сглотнуть подступающий к горлу ком, чтобы сказать:
– Не знаю. А что случилось?
Она еще раз вздрагивает, словно я зарядил ей пощечину и расплывается в плаксивой гримасе, однако ей удается совладать с собой и не расплакаться.
И рассказать мне, что произошло.
***
Все это заходит слишком далеко.
Зашло.
Все это зашло слишком далеко.
Если раньше я чувствовал себя крысой, толи домашней, толи лабораторной, хоть и запертой в клетке, но хотя бы живой и веселой, с ощутимыми перспективами на смерть от старости или, по крайней мере, от неудавшегося опыта с веселящим газом, то сейчас я все чаще чувствую пристальный взгляд удава на спине.
Или это от веселящего газа?
Нет, даже не хочется думать, что это какой-то опыт. Во-первых, это все усложняет. Во-вторых, это становится слишком циничным.
Мне намного комфортнее думать, что все окончательно сошли с ума.
***
Когда я стоял перед кабинетом, пытаясь перевести дух, Андрей как раз заканчивал оглашать новый приказ ОВ(П)ЕЗдУ. Приказ номер восемь тысяч сто. «Об организационных мерах по борьбе с коррупцией». Смысл в том, что теперь все сотрудники, замещающие должности начальников отделов, раз в полгода должны освобождать свое место, передавая полномочия сотруднику, кандидатура которого утверждается совместно КОКом и ОВК, а затем – самоликвидироваться.
Во время той планерки несколько десятков людей по всей ИКОТе покончили с собой.
Сейчас я даже не могу вспомнить, предполагал ли я когда-нибудь, хотя бы в шутку, что дойдет до этого. Нам в прямом смысле приказывают самоубиваться. И все продолжают поддерживать игру. Никаких вопросов, никаких возражений, разве что пара ворчливых замечаний в усы.
И большая часть разговоров – о том, не пропихнута ли эта законодательная инициатива лоббистами от камней? И опять заговор камней, и опять каменная паранойя. Как будто с прошлой недостаточно времени прошло.
Как коровы, по пути на бойню недовольно обсуждающие неопрятный вид мясников.
Мне страшно.
Мое восприятие будто бы разделяется. С одной стороны я не могу представить себе, как кто-то вообще может относиться к этому серьезно. С другой – я точно знаю, что все относятся к этому серьезно. Это похоже на игру в каменное лицо с аллигатором под столом.
Судя по всему, я проиграл.
***
Через полчаса дверь со скрежетом открылась, и хмурая морда незнакомого ОВКшника сказала, что свидание закончилось. Анджела испуганно встала и ушла, бросив мне на прощание сверлящий сердце взгляд, из-за которого я почувствовал тяжесть петли на шее.
Хмурая морда отказалась говорить, в чем меня обвиняют.
Хотя, мне сейчас не до этого.
Серый цемент камеры и зависшие над головой абстрактные перспективы призрачного наказания навевают кафкианские мысли, но я отгоняю их.
Вот, значит, как?
Вообще-то, само по себе издание такого приказа логично. Мы тетешкались с камнями, потом признали их равными, а что дальше? У шизофреника два выхода – отдаться своему безумию и покончить с собой. И по большому счету это одно и то же. Но даже старые психопаты из ОВ(В)ПЕЗдУ понимают, что не смогут приказать нам стать камнями. А вот самоубийство!
Это все понятно.
Что меня действительно выводит из себя – как же вы все могли на это пойти? Как? Почему? О чем вы думали в этот момент? Стоя на подоконнике, проверяя крепеж петли, нащупывая в канцелярской подставке ножик для бумаги, к чему вы все шли? Что было впереди?
Не похоже, что вы хотели избавиться от невыносимых тягот жизни, вам ведь все нравилось, да?
Я вспоминаю выражение лица Андрея, падающего из окна.
– В отставку ты уходишь... – бормочу я под нос, а сердце неприятно екает. – Дурак, в какую отставку?
Или это было что-то вроде жеста? Выражение преданности своему родному учреждению? Да бросьте! От нас этого никогда не требовали. Нам все равно некуда больше идти... Что? В другой бункер? Ага, ну и идите... Копать.
Нет, все было более обыденно. Обычная работа. Выполнение приказа.
Но какого приказа!
Бюрократические камикадзе. Офисные шахиды.
То есть, что? То есть, все просто продолжают корчить хорошую мину? Ну не при такой же игре!
Паутинистой тенью мне в голову заползает вспоминание о книге, которую я читал еще в детстве. Вроде как там люди повырезали себе глаза, а потом как ни в чем не бывало продолжили заниматься своей рутиной. А тех, кто не повырезал, вроде гнали... не помню.
Ладно, может быть, наказание? Что было бы, если бы какой-нибудь начальничек не выполнил требований приказа?
Интересно, а ведь в приказах уже давным-давно нет никаких санкций. Они даже не предусматривают неповиновения. А зачем предусматривать-то? У нас никогда не было даже повода не подчиниться. У нас из показателей социального статуса – этаж в жилом комплексе и отдельный кабинет. Раньше, наверное, за это могли и глотку перегрызть и задницу подставить, но у нас таких идиотов нет. У нас это, скорее, игра. А кроме этажа с кабинетом? А больше у нас ничего и нет – подчиняйся не хочу. У нас нет самой возможности жить как-то иначе. Нет, ну, можно копать туннель...
И что получается-то? Что все просто по инерции, просто потому что такая работа, летят, хлопая полами пиджаков, как птицы с подрезанными крыльями, прямо в песок, с девятого – или кто там на каком – этажа, даже не задумываясь об альтернативах. Потому что альтернатив-то больше нет. Потому что это уже природа, это уже изнанка подкорки, это уже на уровне рефлексов и инстинктов.
А, собственно, почему должно быть иначе? Мы ведь с самого детства к этому привыкаем. Этим занимается наш отдел образования. Он же детский сад, он же школа. Помню, как я сбегал оттуда в библиотеку. Уже тогда Андрей прикрывал меня.
Я не люблю вспоминать детство. Наверное, это говорит о том, что отдел образования хорошо выполняет свои обязанности. В общем-то, мне и нечего вспоминать, как и всем нам. Все то же самое, только вместо квартальных отчетов – аппликации из картона.
Наверное, все, что сейчас происходит, говорит о том, что отдел образования хорошо выполняет свои обязанности.
Резкий лязг дверного оконца режет слух, я вздрагиваю от неожиданности.
– Э! Обед!
Красная грубая рука ставит на маленький подоконник под оконцем оловянную тарелку.
Оконце захлопывается.
Есть мне сейчас совсем неохота, в желудке, будто стираются носки. И заглушить это чувство никак не получается.
В надежде взбодриться я пытаюсь посмотреть в окно, то, которое ведет на улицу, а не в унылый коридор, но при каждом повороте моя шея хрустит и стреляет в голову, так что я просто откидываюсь на нарах и пытаюсь расслабиться.
Я вспоминаю, как камень увеличивался в размерах, приближаясь к моему лицу. Черт, я ведь упал рожей на камень, причем со стола упал! Повезло, что шею не сломал. Был бы сейчас коллегой бывших начальников в небесной канцелярии.
От этой мысли по спине бегут мурашки. Это же мой самый жуткий кошмар – наличие канцелярии даже там, наверху.
Через какое-то время окошко снова лязгает, и та же красная рука забирает нетронутую тарелку, оставляя меня наедине с мыслями.
А какие у меня мысли? Да никаких.
Наверное, это должно меня беспокоить. Ведь неспроста же я сижу здесь. Ведь я натворил что-то. Вот, интересно, что? Не причинение же вреда мне инкриминировать. Камню? Хотя, конечно, может быть. Я даже не удивлюсь.
В любом случае, я ведь должен чувствовать что-то. А я не чувствую. И нельзя сказать, что я в шоке каком-то, что я не понимаю, что происходит. Все я понимаю. Никогда еще реальность не кидалась мне в лицо так резко. Я могу избавиться от этих цементных стен, только закрыв глаза, иначе – они напирают на меня, накатывают, лезут в глаза, застилают собой все пространство.
Но мне все равно. Лежу себе, как камень. Ничего не чувствую.
Ответственность? За что? Вина? Перед кем? Перед камнем? Плевал я на него.
Страх перед наказанием? Точно нет. Скорее – просто страх. Да, это я чувствую. Вернее, даже не страх. ИКОТа, ОВ(П)ЕЗдУ, в общем-то, в лице этих органов, весь мир сошел с ума. Я чувствую себя, будто бы качели, на которых я раскачивался, сломались и запустили меня куда-то. Прямо в небо. И я теперь падаю с такой высоты, что уже успел все осознать и со всем смириться.
В общем, мое состояние теперь лучше всего описывают незабвенные, буквально вырезанные на столешнице истории слова Ивана Иваныча, кем бы он ни был. Да ну все это нахуй.
Уже ближе к вечеру дверь опять лязгает.
На пороге стоит, очевидно, мой охранник – ОВКшник с красными грубыми руками и таким же лицом.
– Следователь вызывает, – говорит он. – На допрос.
***
Обшарпанные стены, покрытые шелушащейся паутиной потрескавшейся краски неприятного блекло-зеленого цвета. Бугрящийся линолеум, к которому прилипают туфли. Разбухшие от канцелярских папок шкафы, щерящиеся бумагой.
Вот так и должен выглядеть кабинет настоящего следователя. Максимально агрессивная среда, никакого уюта. Атмосфера, давящая на криминальную мразь, пока показания сами из нее не полезут. И если нужно – со слезами.
На массивном столе громоздятся стопки бумаг. За столом – устрашающая фигура следователя. Огромный силуэт под два метра ростом, монолитно-черный на фоне окна, он нависает над этой комнатой, как всевидящий маяк над рыбацкой деревней, как разочарованный в жизни отец с ремнем в руках над провинившимся ребенком. Это его территория. Здесь он главный.
Он кактус.
Просто здоровый кактус, стоящий в горшке. За столом. Он щетинится длинными тонкими иглами, всеми силами имитируя суровую небритость, но он кактус. А на его верхушку натянута элегантная фетровая шляпа, которая выглядит на нем так, будто кто-то, собираясь домой, забыл ее на вешалке.
Эта шляпа меня и доконала.
От живота к горлу по моему телу проходит пульсирующая волна, сдержать которую я не в силах. Я сгибаюсь пополам, сжимаю живот руками и начинаю смеяться.
Хохотать.
Ржать.
Я не могу остановиться.
По щекам уже текут слезы. Мне свело челюсть, ее стянуло болью, так что я сомневаюсь, что смогу разжать ее в ближайшее время.
«Как он теперь будет меня допрашивать? Меня прихватило, как бульдога на медведе», – думаю я и представляю себя, болтающегося на лапе медведя. Медведь танцует по поляне и машет мной, как тряпкой, пытаясь скинуть с себя, а я только глухо рычу ему в шерсть. Я не могу сдержать все новых и новых толчков смеха.
Мой живот сейчас надорвется. Мне не хватает воздуха. Мой смех уже превратился в истеричные всхлипы, что-то среднее между криком голодной чайки и хитрой усмешкой довольного осла.
Я кое-как доползаю до стола следователя и усаживаюсь на расхлябанный стул перед ним. Стул опасно кренится, но не разваливается подо мной, что радует.
Через несколько минут я успокаиваюсь. Из меня все еще вырываются смешки, но это лишь отголоски истерики. Сейчас я чувствую себя просто замечательно! Как после приема у психолога – будто бы с меня что-то свалилось. Будто бы я избавился от всех тягот и проблем. Будто бы теперь я снова свободен, снова могу смеяться, радоваться, жить! Будто бы ничего и не было.
Отдышавшись, я, наконец, поднимаю глаза и на столе замечаю еще одно дополнение к образу матерого детектива – пепельница, в которой еще тлеет, дымясь, недокуренная сигарета. Она лежит на бортике пепельницы, так, словно ее просто отложили на секундочку, чтобы не занимать руки.
Эта сигарета отзывается в моем сознании пропущенным ударом в челюсть.
«Это какая-то шутка», – проносится в голове.
На меня наваливает усталость. Слезы на щеках становятся холодными. Смешливая пустота в голове начинает неприятно звенеть. Я чувствую себя самым настоящим ослом, который не может понять, розыгрыш это или нет? Не может понять, а потому не может и адекватно среагировать, выставляя себя посмешищем.
Так что я сижу тут, перед кактусом-следователем, с мокрыми глазами, прерывистым дыханием и ощущением, будто мне сарказмировали на лицо.
Противно.
Пересилив себя, я отрываюсь от пепельницы и перевожу взгляд на следователя. Мне тяжело смотреть на кактус, будто бы я чем-то провинился перед ним. Он висит надо мной осуждающей тенью, давит на меня. Еще бы лампу мне в глаза направил, детектив двудольный.
Честно говоря, знал бы я, в чем сознаваться, сознался бы, как миленький.
Через какое-то время мне это надоедает.
– Еще вопросы есть? – хмуро спрашиваю я у кактуса.
Он молчит.
Я встаю со стула. Он не возражает.
– Ну, я пойду?
Он молчит. Молчание – знак согласия.
– Что же... До свидания, – я киваю кактусу и поворачиваюсь к двери. На пороге уже стоит мой охранник.
Увидев мое смятение, он говорит:
– Пошли уже!
Я пожимаю плечами и следую за ним.
***
Видимо, следователь отпустил меня как раз к ужину, потому что как только я зашел в камеру, за моей спиной лязгнуло дверное оконце. Еще одна оловянная тарелка.
Может быть, моему охраннику просто хочется уйти с работы пораньше. Не могу его винить. Наверное, тяжело поверить в собственную значимость, обслуживая интересы одного единственного человека. Причем преступника.
После посещения следователя я почти ничего не чувствую. Не знаю, выдохся я или просто устал. Но сейчас, думаю, я смогу что-нибудь съесть. Надо, весь день, все-таки, не ел.
Глядя на эту оловянную тарелку, я подсознательно ожидаю увидеть в ней баланду из прогорклых огурцов, подгнившей картошки, квашеной капусты и соли. Но нет – там вполне сносный супчик из нашей столовой. Ну да, в ИКОТе вся пенитенциарная система – две камеры предварительного следствия, откуда здесь отдельная кухня для заключенных?
«Заключенных...» – мысленно повторяю я и хмыкаю. Забавно, я, наверное, первый человек-заключенный за много-много лет. Черт, даже здесь нас камни обогнали!
Вообще-то, из дотошности и ради точности, заключенным меня назвать нельзя. Я пока что всего-навсего содержусь в КПЗ. Что касается «заключенного»... Это интересный вопрос.
«Заключенный» – это же тот, кто сидит в тюрьме, да? Или в колонии там, например. Чалится.
И мне, конечно, тоже там место. В конце концов, в моем случае глупо даже пытаться отрицать свою вину. Но есть, как говорится, нюанс. Нюанс есть, а тюрьмы нет. Тюремный блок, насколько мне известно, еще задолго до моего появления был упразднен, позже восстав из пепла для нужд какого-то другого отдела, деятельность которого была более актуальной. Так что я понятия не имею, где я буду отбывать наказание, когда суд официально признает меня преступником.
А что преступником меня признают, у меня даже нет сомнений. Все-таки, я в этой игре уже проиграл. Или нарушил правила и был дисквалифицирован. Не знаю. Сам до сих пор не разобрался.
Единственное, что я понимаю – я сломанный винтик. Так что либо этот механизм меня выплюнет, либо я встану между какими-нибудь шестернями и сломаю его к чертям. Но ломать я его не собираюсь.
Во-первых, ломать что-то можно, только имея перед глазами четкий проект того, что собираешься построить на руинах. А я строить ничего не хочу. Честно говоря, я понятия не имею, что на месте ИКОТы можно будет построить. Я ведь ничего кроме нее и представить не могу. Пытаюсь, а перед глазами – пустыня. До конца времени и пространства, одна лишь пустыня.
Во-вторых, он, механизм этот, уже сам разваливается, хрипя, звеня и буквально рассыпая другие свои болтики, гаечки и шестеренки. Ему недолго осталось. И это меня пугает. Потому что если все развалится стихийно, закономерно, своими силами, то тут уже никакого проекта перепланировки и в помине не будет. Все просто рухнет, уйдет под пески и что? Пустыня.
Не хочу пустыню. Пустыня – это ничего. Раньше я предпочел бы что угодно, лишь бы не пустыню, но теперь... Приказ восемь тысяч сто наглядно показал, что механизму конец. Механизм лежит в собственном дерьме и блюет кровью. Мне он противен. Я его ненавижу. Всей душой и сердцем, аж на стены лезть хочется. Но как его вылечить, я не знаю. Что вместо него сделать я не знаю. Вот и получается, что приходится выбирать между безумием и смертью.
И к чему мы пришли?
Теперь шизофреником стал уже я.
Логично.
***
Все это расследование оказалось чистой формальностью, чего, в общем-то, и следовало ожидать.
На следующий день после допроса я сидел в кабинете следователя напротив номера семьсот одиннадцать. Его верхняя часть была перемотана бинтами. Всем своим видом он демонстрировал недомогание.
«Симулирует, сволочь», – уныло подумал я.
Справа от меня сидел другой камень. Он был немного поменьше семьсот одиннадцатого и выглядел в высшей степени невозмутимым. На стуле слева лежала веточка.
Через десять минут мне надоело перемигиваться с камнем. Я встал, молча подписал протокол опознания, лежавший на столе кактуса. В нем говорилось, что меня ознакомили с моими правами и обязанностями. Как только я отложил ручку, за спиной скрипнула дверь – мой охранник каким-то образом почувствовал окончание процессуального действия и зашел за мной.
Весь оставшийся день я размышлял, как долго продолжалась бы процедура, если бы я не был таким инициативным. В итоге пришел к выводу, что охранник прервал бы всю эту пантомиму минут через двадцать.
Еще через день была очная ставка.
Точно так же я сидел напротив перебинтованного семьсот одиннадцатого.
Спустя какое-то время мне стало неудобно просто молча сидеть, так что я решил заговорить с ним. Я начал с извинений, а потом сам на себя разозлился и, опять расписавшись в протоколе, призвал охранника.
Я начал подозревать его в сношениях с самим Сатаной, но, к сожалению, подтвердить это не представляется возможным. В мире не осталось книг, тем более по демонологии. В любом случае, я решил приглядеться к своему церберу повнимательнее. Может быть, стоит подумать о продаже души?
В любом случае, в бетонном гробу камеры мне не оставалось ничего другого, кроме как серьезно обдумывать вероятность того, согласится ли приглядывающий за мной ОВКшник стать посредником между мной и Темным Лордом.
А на следующий день следователь вызвал меня для предъявления обвинения.
***
За несколько шагов до кабинета следователя я все-таки собираюсь с духом:
– Слушай, а может, купишь мою душу?
Охранник замедляет шаг, задумывается. Потом отрицательно качает головой:
– Не. Зачем мне душа? Давай иди уже.
Он открывает дверь и толкает меня к следователю.
Я хмыкаю. Бездушный. Он точно посланник адского пламени.
В этот раз в кабинете нет семьсот одиннадцатого, только я и кактус.
Я все не могу привыкнуть к черному силуэту на фоне окна. Его непоколебимость пугает меня и вгоняет в робость.
Но я все-таки совершаю над собой волевое усилие и иду к нему.
Прямо на краю стола, так чтобы я видел, лежит листок бумаги, прижатый ручкой с уже снятым колпачком. Постановление о привлечении в качестве обвиняемого... Ого! Я обвиняюсь в покушении на убийство камня семьсот одиннадцать.
Серьезно, но... справедливо. Все-таки, я собирался выкинуть его из окна. Поразительно, мне ведь даже нечего возразить.
Печальнее всего то, что я даже не удивлен.
В конце документа – должность кактуса (старший следователь Комитета Общественного Контроля, Кактус номер сто тринадцать) и место для моей подписи.
У меня такое ощущение, словно кто-то сверху управляет мной, как марионеткой. Будто меня волочат за шкирку, непонятно куда и непонятно зачем, а потом дают пинка под зад – выступай на потеху кому-то. А кому? Тоже непонятно.
Но сопротивляться сейчас у меня нет ни сил, ни желания. Поскорее бы это все закончилось, вот и все.
Я ставлю свою закорючку в документе и встаю со стула.
Охранник уже ждет меня в дверях.
***
Сон не идет.
Я лежу на спине и смотрю на светло-голубую лунную линию, разрезающую темный потолок на две части.
Да нет. Вообще-то, все понятно. Если кто-то у нас и может волочить за шкирки и раздавать пинки, то это ОВ(П)ЕЗдУ. Это ведь из-за них все происходит, верно? Это из-за их приказов камни стали равноправными членами общества, а люди градом посыпались из окон.
Но зачем?
Я привык относиться к законодателю, скорее, как к стихийному явлению, для меня они всегда были абстракцией – горсткой старых маразматиков-психопатов, которые на ночь вместо чепчиков надевают на головы пакеты с клеем, а с утра вместо бодрящей чашки кофе вмазываются хмурым. И как может выглядеть законотворческий процесс этих людей? В лучшем случае – что-то сродни лото.
И, что интересно, все относятся к ним примерно так же. Нет, не в том смысле, что все считают глав нашего двора какими-то психопатичными наркоманами с замашками Калигулы. Но власть Органа Временного (Постоянного) Единого Законодательного Управления фактически безгранична. Никто уже даже не пытается понять их, никто уже даже не видит в них людей. И это странно. Учитывая, что они совсем рядом. ОВ(П)ЕЗдУ занимает отдельное здание прямо здесь, в ИКОТе. Ах, ну да, отдел образования же хорошо работает! Настолько хорошо, что постепенно превратил их в сознании людей в каких-то полубогов.
Но все-таки они люди. И мне как-то не верится, что все они поголовно наркоманы и душевнобольные. Ведь, надо признать, в их действиях есть определенная последовательность. Шизофреничная и больная, но все-таки последовательность. Видно какое-то развитие, куда бы оно ни шло.
А значит, у них должны быть какие-то мотивы.
Но какие?
Черт их знает.
Ладно, что мы имеем. Во-первых, их власть уже закрепилась в нашем подсознании как рефлекс. Во-вторых, их приказы становятся все более провокационными. Что из этого следует?
Думаю, только одно – они хотят посмотреть, что будет.
Мне становится неуютно. Я представляю себе ребенка, жгущего муравейник лупой.
И зачем?
А что еще делать ребенку? Особенно, если у него под рукой кроме муравейника и лупы нет ничего на миллионы километров вокруг.
То есть, все-таки не шизофрения, а эксперимент? Пусть и из скуки и отчаяния, но эксперимент? С другой стороны, кто знает, когда этот эксперимент мог свести с ума их самих.
Тьфу, черт! Кругами хожу.
Я недовольно ворочаюсь на нарах, и они скрипят в унисон моему настроению.
Ладно, хрен с ними. Надо от них отвлечься. Надо лучше подумать о своей судьбе. Меня ведь уже признали обвиняемым, значит, дальше только суд. И что мне там делать?
Признать вину или попытаться защищаться?
А как защищаться?
Встречный иск? Вообще, нос-то он мне сломал, конечно. Если отбросить тот факт, что я сам на него со стола упал. Но в данной ситуации даже я признал бы это необходимой обороной. А если еще и не отбрасывать тот факт, что я на него со стола...
Врать? Нет. Все-таки, совесть у меня пока не отвалилась. Да и три свидетеля...
Давить на жалость? Кому? Можно, конечно, ходатайствовать о суде присяжных, но ведь госслужащие присяжными быть не могут. А значит, ими будут суровые твердые камни, насмешливые колкие кактусы и, в лучшем случае, пара впечатлительных ломких веточек. Из такой публики много жалости не надавишь. Только время тратить.
Подкуп, угрозы, шантаж? Нет, в моем положении не выйдет при всем желании. Хотя... Если, допустим, договориться с охранником... Нет-нет! Все-таки совесть у меня пока не отвалилась.
А что, если аффект? Сильное душевное волнение? Нет, не поверят. Какое душевное волнение может быть у сотрудника, только что ознакомленного с новым приказом? Вообще-то, из-за этого приказа человек умер! У меня на глазах! А тем более. Новый начальник – новые возможности. Опять же, сотрудники любят начальников-камней – не такие требовательные.
От всего этого цинизма у меня пропадает всякое желание даже думать об этом. Прав был Иван Иваныч. По всем пунктам.
Значит, мне остается только путь праведника.
***
– Фух, ну и жарища! – судья, весомая женщина средних лет с живым подвижным лицом и высокой прической неопределенного цвета, трясет ворот мантии, проветривая телеса. – Петюня! Открой окно!
Судебный пристав Петя, не имеющий никакого выражения лица, что делает его похожим на хорошего дворецкого, уже третье поколение передающегося по наследству в роду аристократов, встает со своего места у входа в зал.
– Ветер на улице, Тамара Степановна! – недовольно пищит девочка-секретарь. – Сквозняк будет!
Петя, помедлив, начинает садиться обратно.
– Вот и хорошо. Зал проветрим. Петя, что ты сидишь?
– Дуть будет! Я только с больничного!
– О господи! – судья закатывает глаза. – Лизка! Что ты как бабка! Тебе ж всего двадцать семь! – я замечаю, как по лицу у секретарши прокатывается едва скрываемая волна злости. Тамара Степановна не обращает на это никакого внимания и с самозабвенной радостью капризного ребенка обращается к приставу: – А ты, Петя, ты кого слушаешь, судью или секретаршу?
Последний аргумент оказывается решающим. Петя встает и, поеживаясь под взглядом разъяренной кошки Лизки, топает через весь зал к окну, которое как раз над моим местом.
Вообще, зал заседаний – это слишком громко. Обычная средних размеров аудитория. Перед входом – пять рядов стульев, напротив – массивный судейский стол, по бокам от него – еще два, поменьше. Вот за одним из них и сижу я.
– Петь, и дверь открой, – командует Тамара Степановна. – Пусть воздух циркулирует.
Петя, только что севший на свой стул, крякает и тащится к двери. Секретарша смотрит на судью с явным недовольством. Тамара Степановна же всем своим видом демонстрирует полную удовлетворенность жизнью – она мечтательно, с легкой лирической улыбкой смотрит в окно, подставляя лицо ласковому ветерку.
– Ладно, – она, наконец, спускается в нашу действительность. – Пора отпускать правосудие. Хоть на все четыре стороны! – судья довольно и на удивление раскатисто похохатывает и обращается к секретарше: – Лизка, что там с явкой.
– Все явились, – как только разговор перетекает в ее профессиональную сферу, Лизка сразу отбрасывает все эмоции и принимает бесстрастный вид.
– Замечательно! Погнали! – судья эффектно дает отмашку рукой и, шурша мантией, встает.
– Всем встать! – строго приказывает Лизка. – Суд идет!
Я встаю.
Тамара Степановна снова бухается в кресло и покровительственно кивает в зал.
– Садитесь! – разрешает секретарша.
– Ты сама-то что не вставала? – ухмыляется Тамара Степановна.
– А я это... Ой! – Лизка виновато опускает глаза в стол.
Тамара Степановна отпускает еще несколько басовитых смешков и начинает:
– Заслушивается уголовное дело номер двенадцать точка два, – она прерывается и с напускным порицанием смотрит на меня. – Что это вы разошлись в последнее время? ...двенадцать точка два о покушении на убийство номера семьсот одиннадцать. Судебное заседание объявляю открытым!
Она с видимым удовольствием и даже смаком три раза стучит молотком.
– Так. Дело рассматривается мной единолично. Меня зовут Тамара Степановна Кузнецова. Поняли? Хорошо! Теперь. Со стороны защиты у нас, значит... Подсудимый! – от неожиданности я вздрагиваю. – Мне вас как представить?
Интересный вопрос.
– А что, в материалах дела этого нет?
– Есть. Кстати! Вам постановление-то обвинительное хоть показывали?
– Показывали.
– Вы его подписали?
– Ну да.
– Ну, все, значит, вы обвиняемый! – Тамара Степановна весело подытоживает конец этого диалога еще одним ударом молотка. – Так, кто там дальше?
Дальше мой защитник, с которым я познакомился десять минут назад. Номер триста девятнадцатый, небольшой пучок перекати-поля, сидящий рядом со мной. Сейчас он дрожит толи от волнения, толи от сквозняка. В любом случае это не придает его виду уверенности и профессиональности. Наоборот – рушит мои последние надежды на благополучный для меня исход дела.
Государственный обвинитель, номер четыреста восемьдесят первый, наоборот – спокоен, собран, серьезен. Он явно намерен выиграть процесс. Ну, это у камней менталитет такой, что с них взять. Будут стоять до конца.
За тем же столом, что и обвинитель, – собственно, потерпевший. Номер семьсот одиннадцатый. Он все еще перебинтован и все еще корчит из себя подбитого лебедя. Но сегодня он особенно старается, даже мне кажется, что он побледнел.
– Ну, и секретарь нашего судебного заседания... – Тамара Степановна делает паузу в стиле ведущих из игровых шоу, объявляющих суперприз, и рекламным жестом указывает на секретаршу. – Лизавета Федоровна Косячкова!
Лизавета Федоровна, видимо, растаявшая от таких интонаций, скромно кивает. Я борюсь с желанием встать и захлопать.
– Двадцать семь лет, а мужа все нет! – добавляет судья и просмеивает заливистую трель. Секретарша поразительно быстро краснеет и даже привстает от возмущения, играя желваками, но Тамара Степановна пресекает недовольство: – Так, что это тут! – удар молотком. – Порядок в зале судебного заседания! – еще удар.
Лизавета Федоровна медленно опускается на стул, явно борясь с желанием пару раз оприходовать судью судейским же молоточком. Мне же остается только поражаться, как это я стал всего лишь вторым уголовником, с такой-то дружелюбной атмосферкой в судебном отделе?
Убедившись, что Лизавета Федоровна поборола свои нервы и больше не представляет угрозы для чьей-нибудь – особенно судейской – жизни, Тамара Степановна как ни в чем не бывало продолжает:
– Вот, собственно, все участники сегодняшнего разбирательства.
Она говорит это с интонацией продавца в гастрономе, так что мне хочется приобрести килограмм-другой какого-нибудь участника. Лучше всего, конечно, секретаря...
Но я борюсь с этим соблазном – да и денег у меня нет – и оглядываю зал. Ну да, вот и все участники. Будут еще свидетели, но их потом пристав позовет. На зрительских местах сидят только трое камней, не считая Анджелы. Она нервно теребит какой-то платочек и, не отрываясь, смотрит на меня глазами, полными материнского разочарования. Мне под этим взглядом тяжело, поэтому я слабо улыбаюсь ей и смотрю на судью.
А судья – на меня.
– Так, подсудимый! Ваши права вам известны? – я не успеваю ни кивнуть, ни покачать головой. – Слушайте внимательно, повторять не буду, – Тамара Степановна делает паузу, будто вспоминая начало зазубренного стихотворения, и начинает механическим голосом зачитывать мои права, глядя куда-то в потолок. – Вы имеете право знать, в чем вы обвиняетесь, получить копию постановления о привлечении вас в качестве обвиняемого, копию постановления о применении к вам меры пресечения, копию обвинительного заключения, обвинительного акта или обвинительного постановления...
Все-таки, права была Лизавета Федоровна, сквозит от окна. Причем прямо мне в шею. Не знаю насчет нее, а меня точно продует.
Я смотрю на своего защитника. Он дрожит. Мне его даже жалко становится. В какой-то момент у меня появляется желание накрыть его пиджаком, но приходится держать себя в руках – тут может выйти конфуз. Ведь я не знаю, какого пола это перекати-поле. Ладно, если девушка, тогда этот жест еще может сойти за проявление джентельменского этикета, а если мальчик? Это уже будет странным.
Интересно, есть у него вообще какой-нибудь пол?
А, черт, что там с моими правами?
– ... объясняться на родном языке или языке, которым вы владеете, пользоваться помощью переводчика бесплатно...
Я бы не отказался от помощи переводчика. Интересно, есть здесь переводчик с каменного языка? Эх, вряд ли. А он мне не помешал бы, причем не только на суде. По работе тоже.
Хотя, наверное, заявлять такое ходатайство будет глупо. Сразу появятся вопросы касательно моей службы. Как же это я умудрялся работать, не понимая камней?
А как все остальные умудряются работать, не понимая камней?
А как все остальные, понимая камней, умудряются работать, а не лежать в психиатрическом отделении?
– ... знакомиться с протоколом судебного заседания и подавать на него замечания...
О, представляю себе этот протокол! По две реплики, моих или судьи, на страницу, а остальное – пустота.
Хм, а ведь интересно будет его почитать. Хотя бы после заседания узнать, о чем меня спрашивал каменный обвинитель.
– ... участвовать в рассмотрении вопросов, связанных с исполнением приговора, защищаться иными средствами и способами, не запрещенными Законом, – Тамара Степановна выдыхает и осоловело, но самодовольно смотрит на секретаршу. – Ффух! Во, видала! Все наизусть помню! – для убедительности она еще раз выдает удар молотком и поворачивается ко мне. – Все понятно?
Я киваю.
– Вот и славно. Так, теперь потерпевший, – Тамара Степановна смотрит на семьсот одиннадцатого с каким-то сомнением, но вздохнув, все-таки начинает: – Вы имеете право знать о предъявленном обвиняемому обвинении...
Я вздыхаю, сразу же, испугавшись, что у меня получилось слишком громко, оглядываюсь по сторонам. Нет. Никто не заметил. Разве что мой защитник, но ему, по-моему, сейчас не до того.
Я смотрю в зал и встречаюсь взглядом с Анджелой. Кажется, она совсем не отводит от меня глаз. У меня снова неприятно холодеет нутро, так что я опять выдавливаю слабую улыбку и отворачиваюсь.
Эх, как же меня так занесло?
Сейчас вся череда событий, из-за которых я нахожусь здесь, представляется мне какой-то размытой линией, речным потоком, который закрутил, протащил мордой по камням (я ухмыляюсь ироничности этой мысли) и выплюнул меня на какой-то совсем незнакомый и неродной берег.
Хотя, когда я последний раз был на родном берегу?
Думаю, в детстве. В пустыне, с книжкой в руках. Тогда я даже позволял себе усесться на какой-нибудь камень и не испытывать потом муки совести. Мне от этого было хорошо. Это был бунт, я так ломал игру. В которую сам потом заигрался, хоть и не так глубоко как остальные.
– Ой, ужас, – Тамара Степановна заканчивает с правами потерпевшего, снова берется за молоток, но, помедлив, откладывает его. Мне кажется, что с явным сожалением. – Так, теперь. Ходатайства у кого-нибудь имеются? О вызове незаявленного свидетеля, об истребовании доказательств? Об исключении доказательств? Нет? Отлично! Так, обвинитель. Излагайте обвинение.
Камень-обвинитель начинает молчать.
И все-таки сейчас при всем желании я не могу сказать себе: «Дурачина! Не надо тебе было трогать этот камень!» Я даже не могу представить себе такого развития событий, в котором я повел бы себя по-другому. Я все сделал так, как должно. Я все сделал закономерно.
Так что нет во мне никакого раскаяния. Вину признаю, но не раскаиваюсь.
– Хорошо, – Тамара Степановна как-то быстро решила, что обвинитель закончил свою речь. Наверное, обед скоро. – Подсудимый, вам понятно обвинение?
В общем-то, понятно, но хрен его знает, как его изложил обвинитель.
– Эээм, ну, в общем-то, да, но...
– Признаете себя виновным?
– Ну... Да.
– Здорово, – судья облегченно улыбается. – Это хорошо! – двумя ударами молотка она подтверждает свою радость. Не сдержалась, наверное. – Так. У сторон имеются какие-нибудь доказательства кроме уже представленных в материалах дела?
Стороны молчат.
– Хо-ро-шо! Тогда приступим к допросу подсудимого! – она еще раз стучит молотком и с любовью смотрит на него. – Ох, люблю я это! Подсудимый, что вы сидите?
Я встаю.
– Вообще-то, у нас тут принято выходить за кафедру, когда тебя допрашивают, – язвительно говорит судья.
Я оглядываюсь.
– Но кафедры у нас нет, – уже намного веселее продолжает Тамара Степановна. – Так что стойте так. Обвинение, давайте!
Обвинитель начинает молчать.
И что? Мне надо придумывать вопросы, чтобы потом самому на них отвечать? Или как это работает? Слушайте, я не понимаю, я никогда не понимал! А если я буду молчать, это прокатит? За что обвинителю вообще платят?
Но Тамара Степановна облегчает мою задачу:
– Что, у обвинения нет вопросов? Вот и славно! – а тетка-то явно сечет фишку. – А у защиты? Нет? Что же... У меня, в общем, тоже. Ладно, подсудимый, опишите сами коротенечко, за что вы сотворили с потерпевшим... – она бросает беглый взгляд на моего бывшего начальника, – такое? Чтобы хотя бы зрители знали.
– Ну...
– Хотя, знаете, начните лучше с начала.
– Хорошо, – я киваю и начинаю мычать и запинаться: – В тот день я опоздал на работу и... когда я зашел в кабинет, Андрей... Андрей Николаевич, мой бывший начальник, он... Он уже собирался покончить с собой...
– Что? – совсем бесстрастно перебивает меня судья. – Что собирался?
– Покончить с собой, – говорю я четко. – Он уже стоял на подоконнике.
Тамара Степановна одаривает меня пустым холодным взглядом. Ее лицо мигом разглаживается, как простыня, улыбка исчезает, губы поджимаются.
– Вы хотели сказать, – все так же безэмоционально спрашивает судья, – «освободить свой пост»?
В ее голосе я слышу неприязнь. Яркую, ядовитую неприязнь.
Остается надеяться, что не ко мне.
– Нет, я... Да. Да, он собирался освободить свой пост, – мне становится тяжело говорить. Слова застревают в горле, как угловатые ящики или шкафы, выброшенные в мусоропровод. – И передать полномочия номеру семьсот одиннадцать. В соответствии с приказом. Номер восемь тысяч сто.
Тамара Степановна отстраненно кивает и вздыхает. Я делаю паузу и, собравшись, продолжаю:
– В общем, он скинулся из окна. А я... А я разозлился. И начал избивать ка... Номера семьсот одиннадцать. А потом упал на него. Носом. Вот.
– Ясно... – теперь она смотрит не на меня, а куда-то в пустоту. – А почему именно семьсот одиннадцатого? Там ведь было еще три человека?
Потому что он стал для меня символом безумия законодателя.
– Потому что он... – «камень». Я чуть не сказал «камень». Это было бы плохо. Это отдавало бы расизмом. – Не знаю... Он был ближе всех.
В этот момент порыв сквозняка из окна подхватывает моего защитника и несет его к выходу. Номер триста девятнадцать кубарем пролетает через двери и уносится куда-то в коридор.
Видимо, ему совсем не понравились мои показания.
В моей душе будто бы лопается последняя струна. И остается только пустота. Я медленно оседаю на кресло.
– Пристав, закройте, пожалуйста, окно. И дверь, – Тамара Степановна смотрит на меня с какой-то иронической грустью в глазах. – Кажется, от вас только что отказался ваш защитник. Не хотите ходатайствовать о переносе заседания?
А толку? Я еще никогда не видел такого непрозрачного намека от самой природы. Убедительнее было бы, только если бы облака на небе выложились в надпись: «Ты в жопе».
Так что я говорю:
– Нет.
– Будете защищать себя сами?
– Да.
Судья кивает.
– Понятно. Ладно, что скажет потерпевший?
Потерпевший начинает молчать.
Через какое-то время судья решает, что можно послушать свидетелей.
Сенька, Гоша, Паша, все они по очереди повторяют примерно то же самое, что сказал я, только с поправкой на их точку зрения: ворвался, начал избивать. Никто из них даже не поднял на меня глаз.
Я чувствую себя позором семьи. Этаким Джимом Старком. В других обстоятельствах это было бы довольно приятное ощущение.
Тамара Степановна даже не задает свидетелям дополнительных вопросов. После того, как Паша заканчивает свой рассказ, она спрашивает:
– У сторон имеются какие-нибудь дополнения? Нет? Что же, приступим к прениям.
Прения проходят быстро.
Сначала камень обвинитель молчит.
Потом я говорю:
– Мне нечего сказать.
Потом судья объявляет:
– Суд удаляется в совещательную комнату для постановления приговора.
Она встает, собирает со своего стола бумаги, папку с материалами дела, и направляется к выходу из зала.
***
– Встать, суд идет! – выкрикивает секретарша и, как чертик из табакерки, подпрыгивает за своим столом.
Мы встаем.
Тамара Степановна чинно проходит к своему столу. Мне кажется, что за двадцать минут, проведенных в совещательной комнате, она немного осунулась и побледнела. Она идет, глядя под ноги, будто сейчас будет зачитывать приговор самой себе.
Усевшись, она извлекает откуда-то из складок мантии сложенный листок, разворачивает его и зачитывает:
– Третий суд отдела судопроизводства в составе председательствующего судьи Кузнецовой Тамары Степановны, с участием государственного обвинителя – номера четыреста восемьдесят первого, защитника – номера триста девятнадцатого, при секретаре Косячковой Лизавете Федоровне, рассмотрев в открытом судебном заседании материалы уголовного дела номер двенадцать точка два, приговорил...
Я коротко вздыхаю и понимаю, что не могу выдохнуть.
– ... подсудимого признать виновным в совершении преступления, предусмотренного частью третьей, статьи пятнадцатой, частью первой статьи девяностой Уголовного Закона, «покушение на убийство», и назначить наказание в виде шести лет свободы с отбыванием наказания в пустыне, с лишением права занимать государственную должность на тот же строк. Приговор может быть обжалован в апелляционную коллегию отдела судопроизводства в течение пяти дней.
Тамара Степановна берется за молоток, с сомнением смотрит на него, но потом все-таки стучит. Сухо и совсем невесело.
Я выдыхаю, и с этим выдохом из меня выходят остатки души. Мои ноги слабеют. Я отчаянно борюсь со своим телом, чтобы не упасть на свой стул.
В поисках какой-то поддержки я оглядываю зал и снова натыкаюсь на Анджелины глаза.
Как пуля в сердце.
***
Слушая свой приговор, я думал, что судья ошиблась с моим наказанием. Оговорилась, потеряв слово «лишение». Но нет. Она не ошиблась. Меня приговорили к свободе.
