Тихая речка

Зима в этом году выдалась снежная да морозная. В первый же месяц селяне сожгли весь запас дров, что подле домов в высокие поленницы сложен был. И потянулись к лесочку ближайшему сани, а стук топоров барабанной дробью разнесся по всей окрестности. Хоть и допекал морозец лесорубов, холодной змейкой забираясь под овчины, но каждый божий день выбирались они из теплых постелей и топали в лес за товаром. Дровишки народ деревенский покупал охотно, щедро расплачиваюсь деньгами и снедью. А чего не платить, коль год выдался урожайный, и закрома ломились от пшеницы, а в хлевах хрюкал, блеял и мычал расплодившийся скот.

Речка Тихая промерзла почти вся, хотя в иные годы только тоненькими полосочками льда вдоль берегов себя наряжала. Старики только головами качали, и беды великие предрекали. А все потому, что аккурат за речкой Запретный лес начинался, и ход в него заказан был и человеку и зверю. То, что гибель неминучая ждет того, кто в дубравы леса ступить рискнет, это народу было ведомо. Много смельчаков да дураков туда хаживало - ни один не вернулся. А вот в то, что струи речные от нечистой силы народ Мионицы хранят - в это только старики и дети малые верили.

***

Йован стоял у берега Тихой и, забыв о ведре полном воды, что мамка велела из проруби принести, смотрел на щук, которые плескались в узкой протоке. У этих зубастых хищниц через месяц нерест начнется, и если река не сбросит свой ледяной панцирь, то им ни в жисть до прибрежных зарослей тростника не добраться, чтобы икру метать. Но куда этим дурам до человеческой дальновидности. Жируют, карася поедая и о будущем не думая.

Только Йован собрался домой топать, как взгляд его упал на тот берег. Прямо напротив места, где Йован воду из проруби набирал, рос дуб-великан. Этот король лесной ветви свои разметал на много шагов окрест, доставая некоторыми той стороны протоки, на которой Йован стоял. Возле одной такой веточки привиделась Йовану дымка черная, которая, подобно пчелиному рою, кружилась по над самой водой. Мальцу бы испугаться, да любопытство его взяло. Шагнул он на лед и приставным шагом, бочком-бочком двинулся к протоке. Остановился Йован только тогда, когда лед под ногами затрещал. Парень он был смышленый и почем зря рисковать не стал - сделал шаг назад и, зенки напрягая, в дымку всмотрелся, что всего в пяти шагах от него находилась.

А облачко это темное, будто играло с ним. То птичкой оборачивалось, то паучком мохноногим, что, паутину оседлав, над волнами парит, а то и вовсе рыбкой летучей. Йован от восторга аж в ладони хлопал. И тут от роя этого клочок отделился, вдоль веточки быстро-быстро перешел через протоку, обернулся бабочкой чернокрылой и к мальчишке подлетел. Словно в наваждении каком протянул паренёк руку и сгусток мрака, уютно устроился в его ладони. Йован осторожно, чтобы не раздавить крошечное существо, согнул пальцы в полусжатый кулак, а когда их разжал - черная пленница исчезла, будто ее и вовсе не было. В тот же миг облачко, что над веткой на той стороне протоки зависло, растворилось в вечерних сумерках, как растворяется дым из печной трубы. Йован пожал плечами, вернулся на берег и, прихватив ведерко, затопал к дому.

***

Бжелка, собачка, прикормленная деревенскими детишками, но не имеющая ни хозяина, ни крова, пристроилась на ночлег в одной из нор, которыми во множестве был испещрен берег Тихой. К полуночи мороз стал настолько лютым, что животинка, забившаяся в самую глубину своего убежища, проснулась и тихо, с тоской заскулила, проклиная жизнь свою собачью. Из норы Бжелке был виден кусочек речки и она вдруг насторожилась, заметив там, возле протоки, странное движение. Казалось, что человек или крупный зверь стоит над самой водой и пробует ногой прочность льда, что сковал ее прозрачную гладь. С минуту пришелец этот странный стоял в раздумье, потом растекся, словно блин на сковородке, обратясь в черный туман, и с быстротой стайки мальков пронесся через протоку.

Шерсть на загривке у Бжелки встала дыбом, зубы оскалились. Она знала, что перешло незримый рубеж и теперь, извиваясь черной змейкой, спешило вверх по улице.

***

Радмила поправила меховое одеяльце, которым был укрыт малыш. Деван спал крепким сном, подтянув одну ручку к самому личику. Радмила улыбнулась сыночку и прилегла на кровать возле колыбельки. Ребенка она растила одна. Муж помер от чахотки еще осенью, оставив Радмилу и Девана без кормильца. Хорошо, что нашлись добрые люди - кто краюхой хлеба поделится, кто от щедрот залатанную шубейку подарит.

Только сомкнула глаза Радмила, как между половиц дымок черный просочился. Змейкой юркой скользнул он по дощатому полу и, вытянувшись столбиком, перевалил за бортик детской кроватки.

Радмилу разбудил истошный плач Девана. Был этот плач тоскливым и необычным, будто кричал заяц, которого лиса схватила. Радмила взяла малыша на руки и, баюкая, зашагала по комнате. Но ребенок кричал еще пуще, а голос его стал хриплым и грубым. И тут Радмила увидела, что личико Девана старческими морщинами пошло, рот в беззубой улыбке искривился, а ручка с силой нежданной в руку матери вцепилась.

- Радмила... - прошамкало то, что раньше было Деваном. - Накорми меня...

Слезящиеся глаза старика-младенца на грудь ее полную посмотрели, а рот слюной наполнился.

Закричала Радмила, да хотела чудище с рук стряхнуть. Но Деван в ее руку хваткой мертвой вцепился. И пальчики у него не детские - каждый когтем острым украшен. Кровь из руки Радмилы на рукав рубахи брызжет, а она, от страха себя не помня, уж рукой вовсю машет, пытаясь Девана отцепить, да орет благим матом. И тут младенец захохотал смехом юродивым и пальцы разжал. Тельце-то дитячье с кролика весом. Ударился Деван о стенку и отлетел прямо к ногам Радмилы. Глянула она на него, а он уже прежним стал. Удар из младенца дух вышиб, вся голова в крови, последний хрип предсмертный издает. Радмила от картины этой чувств лишилась, а меж тем труп детский дымкой окутался. Чернее смоли она стала и разбухла как пиявка. То ли крови напивалась, то ли душу невинную к рукам прибирала, но лишь тогда, когда трупик стал сухим да ломким словно солома, отцепилась тварь Запретного леса от Девана.

***

Гата вся дрожала от охотничьего азарта. Мышь была там, внутри, под слоем мягкой землицы. Нос кошки чувствовал ее запах, а острые ушки слышали шорох, который житель подземный издавал. Гата любила охотиться, хоть и кормил ее старый Боян, хозяин ее, от пуза. Ей нравилось впиваться острыми зубами в добычу, чувствовать, как извивается в пасти маленькое тельце, теряя вместе с кровью свою никчемную жизнь.

Вот и теперь, погнавшись за мышью, ускользнувшей в норку, Гата не теряла надежды достать ее из убежища. Передними лапками она выцарапывала комья земли, подкапываясь под бревно все глубже и глубже.

Старому Бояну было страшно. Он лежал в постели, куда лег вечером, после сытного ужина с хорошей порцией мальвазии, и где проснулся среди ночи, испытывая боль нестерпимую. Боль, что его изводила, была такая, что иной человек уже носился бы по дому и кричал во все горло, но Боян не мог сделать ни того, ни другого. Все его тело словно стальными обручами к кровати прикручено было, да так, что селянин и пальцем шевельнуть не мог. Язык тоже отнялся и, как не силился Боян хоть писк издать, ничего у него не получалось. Только и оставалось ему, что терпеть молча эту боль страшную, да за своей любимицей, Гатой, наблюдать, которая ему горло острыми когтями разрывала. Кровь уже все одеяло и подушку пропитала. Боян, уже сил лишился и, отпусти его сейчас сила странная, что его держала как в клещах, он и шевельнуться не смог бы. А Гата, у которой глазки черной дымкой, словно ленточкой, обернуты были, все царапала и царапала ему горло, пытаясь добраться до мыши.

***

Йован проснулся от зуда в ладони. Как он ни чесал ее, как ни тер - не проходил зуд этот. А еще пришло к нему ощущение, будто зовет его кто-то. Издалека зовет, словно мамка, что с крылечка его кличет, когда он в Тихой плескается.

Встал Йован с постели и, как был в ночной рубашке, на крыльцо вышел. Луна снег серебристый красиво так освещает. Сугробы тысячами холодных искр горят, словно их из дорогого хрусталя сложили.

Прямо перед крылечком, встав на хвост, черная пречерная змея столбиком застыла. Возникло у Йована ощущение, что змея эта, что из тумана сплетена, почти всех сил лишилась, потому как от вотчины своей далеко отошла. Лишь пища, которой она по дороге насыщалась, ей силы придавала. Только Йован о пище этой подумал, как мысли будто в забор высокий уткнулись. Не надо тебе, Йован, об этом знать!

И смирился с этим парнишка. Шагнул он с крыльца, а змейка к нему подползла, да вокруг лодыжки обвилась. Так и шел Йован вниз по улице.

Сава, кузнец деревенский, которому в ночь эту не спалось, божился, что видел, как к речке мальчишка в одном исподнем шагал, а из всех подворотен, к нему клочки темноты тянулись и к телу прилипали. Парнишка в эту тьму словно в шубу закутан был, только голова торчала. Кузнец – мужик из не робкого десятка, прихватил палку суковатую, что у двери держал, да на улицу выскочил. Только мальчишки и след простыл. Сава тогда подумал, что привиделся ему он. Постоял кузнец с минуту на морозе, огляделся, да и в дом пошел.

А утром, когда у соседей крик поднялся, Сава и вспомнил видение свое. Горе великое ждало деревню тем утром. Радмила умом тронулась. Когда ее в доме нашли, она на руках сына мертвого баюкала и колыбельную ему пела. Бояна дочка нашла, когда по всей деревне стали Йована искать. У берега реки следы босых ног заметили, что через лёд в сторону Запретного леса вели. Никто, конечно, не рискнул через речку соваться, только покричали, мальчишку выкликивая.

По весне, когда лед с Тихой сошел, утопилась Радмила. Труп ее, посиневший и опухший, в сети ниже по реке попал.

Йована с тех пор никто не видел. Одни говаривали, что тварь из Запретного леса его в услужение взяла, другие, что как жертву приняла.

Речка с тех пор больше целиком не промерзала.