Скука. Глава 6.

Раньше сапоги стрелка плотно облегали его ноги. Они были частью его, как кожа, как звериная шкура. Теперь они обуза. Они волочатся за ним иссохшими лоскутами, зачерпывая песок, шурша гремучей змеей. Его рубаха лохмотьями развевается на ветру, из-за чего бесформенный силуэт стрелка похож на одинокого призрака, мечущегося по пустыне. Рубаха и брюки – вот и все, что осталось. Тяжелые кобуры больше не стучат победно по бедрам, да и свою шляпу стрелок давно потерял. Теперь его лицо открыто всему миру – изможденное, все в морщинах лицо. На нем застыло выражение сомнения, он словно не верит тому, что с ним случилось. Кажется, он сейчас заплачет.

Вокруг стрелка все еще вьется табачный дым, но теперь он только сединой путается в длинных волосах. А сигарета в его губах дрожит. Вместе с губами.

Яркая точка солнца бельмом горит в его глазах, но стрелок его не видит. Солнце, песок, пустыня, для стрелка ничего больше не имеет значения. Еще один город остался за спиной, но в этот раз все по другому. В этот раз впереди нет следующего города. Стрелок сделал свою работу. У стрелка больше нет цели. Стрелок теперь свободен.

Свободен.

***

Я облизываю сухие губы и решаю: все-таки нужно остановиться и попить.

Через боль я стаскиваю рюкзак, уже вросший лямками в мои плечи, бухаю его на песок и падаю на колени рядом с ним.

Сколько мне идти? Почти пять суток. Сколько я прошел? Иду второй день. Сколько у меня осталось воды?

Я подтаскиваю поближе громоздкий рюкзак, расстегиваю его и заглядываю внутрь.

– Твою-у-у, – мой протяжный стон тонет в песке, когда я без сил падаю в него лицом.

Колется.

Комитет распределения, сволочи, либо издеваются надо мной, либо просто понятия не имеют, что такое шесть лет свободы.

Я тоже пока не имею.

Но три литра воды! Три!

Было. Теперь у меня осталось всего два с половиной.

А еще десять банок тушенки и десять же пачек галет.

И коробок спичек. Ну, хоть что-то полезное.

Галеты я уже начал есть, а тушенка? Мне как ее открывать? В пустыне?

Скоты.

Я поднимаюсь, отряхиваю лицо и достаю из рюкзака бутылку. Она приятна наощупь – теплая, будто живая.

Что, мне уже стало настолько одиноко, что меня радует компания нагретой бутылки воды?

Да нет, пока нет.

Глоток. Один – надо экономить.

Этого не хватит, чтобы убить жажду.

Вода омывает рот и горло и проваливается в желудок так быстро, что я почти слышу звук смыва в унитазе.

Остается надеяться, что я дойду до бункера. Это единственное место в пустыне, где я смогу выжить. Там есть пища, там должна быть вода. Там точно есть приятная компания в лице Ивана Иваныча.

Я ухмыляюсь и через силу встаю.

Так вот ты какая, свобода.

Конечно, можно было попробовать обжаловать решение суда и остаться в ИКОТе еще на несколько дней. Можно было попробовать затянуть процесс на месяц-другой. Посидеть в камере, поспать на нарах, поесть нормальной пищи. Но какой смысл? Во-первых, в пустыню в любом случае пришлось бы уходить. Без адвоката оправдательного приговора мне не добиться.

Я снова саркастично ухмыляюсь и со старческим кряхтением закидываю рюкзак за спину.

А во-вторых, я устал. Возможно, я неуч и дурак. Возможно, в этом мире больше нет достойных мыслителей и мудрецов. Но единственным философом, слова которого я сейчас помню, понимаю и принимаю, для меня стал Иван Иванович. Да ну все это нахуй.

Я смотрю вперед. Пустыня суха и бесконечна. И я теперь – лишь ее часть. Не больше чем песчинка.

Что же, в конце концов, разве не этого я всегда хотел?

***

Шаг за шагом плывущий подо мной песок бледнеет, постепенно приобретая нездоровый синюшный оттенок. Я с трудом поднимаю голову.

Вечереет. Оранжевый глаз солнца сонно закрывается и медленно тонет в песке. За ним тянется последний обрывок светлого неба. А все остальное – глубокая ночная синева.

Два... Нет. Третий день.

Уже третий день клонится ко сну, а я все иду. Худо-бедно, но иду. Бреду. Волоча ноги, уже одеревеневшие и гудящие свинцом. Я перестал обращать на них внимание. И на все остальное.

Я даже не помню, как я прошел этот день. Перед глазами плыл песок и... все.

Мысли шипят и тают, не успев закончиться. Они как будто выползают на свет, чтобы умереть.

В желудке урчит. Я только сейчас обращаю на это внимание.

Я вообще сегодня ел? А пил? Не помню...

Я останавливаюсь и оседаю на песок. Ноги, видимо, не веря в отдых, все продолжают гудеть. Приливно гудеть, волнами. Я вытягиваю их.

Початая бутылка воды говорит мне, что я все-таки пил. Остается меньше двух литров. Я экономлю, как могу, но я уже иссушен до бессилья.

Сколько мне еще идти?

Наверное, день. Максимум два.

Если я правильно иду.

Иду я вроде в верном направлении, но...

Пустыня бесконечна и однообразна. Вернее не однообразна даже, а пуста. Я не знаю, куда я иду. Я только надеюсь, и то уже слабо.

Мне уже не хочется ни в бункер, ни в тень, никуда и ничего. Я волочусь вперед по инерции.

Мне надоела эта пустыня. И небо это надоело. Солнце мне надоело. Все мне надоело.

***

Я уже даже не удивляюсь. Не могу.

Старые знакомые.

Эта мысль так вяло просачивается в мое сознание, что сначала я не замечаю ее. Как и семьсот двадцать восьмого.

Моя голова чувствуется, как бочонок с горячей смолой. Тяжело и вязко. Я, будучи опытным бедуином, обмотал ее клоком от своей рубашки, но это совсем не помогает.

А как он сюда попал-то? Может, не он? Просто камень?

Я останавливаюсь перед камнем. Нет, это точно семьсот двадцать восьмой. Я его, гада, из тысячи узнаю.

Отсюда уже виден хоровод дольменов вокруг четырехэтажки. Осталось совсем немного. Час-другой.

«Притащили», – все так же вяло проплывает в голове тусклый зачаток мысли. – «Зачем?»

Надеюсь, в бункере еще осталась вода. Я смог растянуть свою на пять суток. У меня еще осталось. На донышке.

Я сглатываю. В горле будто застряла занозистая доска.

Я чувствую себя вяленым мясом.

«И все-таки притащили», – я снова тупо смотрю на камень. – «Для шутки. Все это – розыгрыш. Вывели меня. Выкинули. И вот последняя шутка, да?»

Весь мой мир был для меня шуткой. И теперь он смеется надо мной. Хотя, наверное, всегда смеялся.

Я уже даже не злюсь. Не могу.

Я перешагиваю семьсот двадцать восьмого и иду вперед.

***

Холодно.

Добравшись до бывшего отдела ИКОТы, – геологического, судя по тому, чем они тут занимались, – я сразу же отправился к спуску в бункер. И не смог войти туда. Я смотрел в черный зев, скалящийся надколотыми ступеньками, и понимал, что боюсь нырять в него. Он был похож на прорубь, в которой с минуты на минуту всплывет синюшное тело.

В первый раз я и не замечал, что в этом бункере адски холодно.

Я на скорую руку сделал факел из остатков своей рубашки и ножки сломанного стула, который лежал неподалеку. С ним я смог хотя бы спуститься в бункер. Окруженный маленьким пузырьком света в непроглядной давящей толще темноты, как батискаф на дне океана. Но даже огонь от факела не отгонял холод.

Или, может, это я так ослаб, что озноб бьет меня отбойным молотком?

Не знаю, но ослаб я точно. Если на меня кто-нибудь нападет, я даже не смогу дать отпора.

Так, не надо сходить с ума, кто может напасть на меня здесь?

Потомство бывших обитателей бункера. Бледные обтянутые кожей скелеты, с горящим от голода взглядом, сошедшие с ума от вечной темноты и гробовой тишины.

Тишина давит, давит на сознание, давит так, что в ушах начинает пищать тонкая струна, готовая в любой момент порваться и...

ЧТО ТАМ?!

Я прижимаюсь спиной к стене, которая, кажется, пульсирует из-за сквозняка. Будто обнялся с дышащим трупом. Неприятно до мурашек, но, по крайней мере, я знаю, что дверь все еще открыта. Что у бункера еще есть выход.

Шорох? Или показалось? Здесь нечему шуршать. Нечему!

Я в панике размахиваю факелом, щурясь в темноту. Желтый свет скачет по стенам, только пугая меня еще больше.

Кажется, шорох был где-то справа.

Я резко поворачиваюсь направо, неловко задеваю факелом стену и он, распавшись на тысячу искр, тухнет, оставляя меня наедине с ничем.

Или с чем-то?

Перед тем, как он затух, в его последней вспышке, в конце коридора?..

Тень?!

Не сходи с ума!

Шорох?!

Я срываюсь с места и, скукожившись от фантомного ощущения чьей-то костлявой руки, уже тянущейся к моему плечу, бегу. Эхо моих шагов разлетается по пустым коридорам, отражается от стен, перекрывает само себя, сбивая меня с толку.

Или не эхо?

Топот десятков ног в переплетении коридоров подстегивает меня. Им не нужен свет, чтобы ориентироваться здесь! Я даже не увижу, если кто-нибудь из них выскочит мне прямо наперерез!

Возможно, прямо сейчас я попадусь в чьи-то жилистые объятия!

Я чувствую чье-то дыхание на лице.

Сейчас!

Я врезаюсь в стены, зацепляю углы, но не чувствую боли, только страх. Клаустрофобичный страх крысы в лабиринте заставляет меня снова и снова врезаться в стены, зацеплять углы и бежать, бежать.

От чего?

Чтобы не пропустить поворот, я скольжу рукой по шершавому цементу. Прямо, налево, налево, прямо... Я помню путь.

Или мне только кажется, что я помню?

Если я тут затеряюсь...

Я стану таким же!

Позорное бегство на поверхность отпечаталось в памяти только звуками. Истерика сердца заглушает и топот каблуков по цементу, и хриплое дыхание. Единственный образ – серые ступени, остро торчащие из темноты.

Выход!

Выбежав на свет, я упал на песок, потом быстро перевернулся, сев на задницу, и несколько минут остекленело смотрел туда, откуда я только что прибежал, запойно глотая горячий воздух.

Конечно, за мной никто не гнался.

Дурак. Мокрые штанишки.

***

Идиот. Трус. Психопат. Психопат-трус.

– Ну, давай, – вяло рычу я под нос.

Кррр-ак! Шов, наконец-то, рвется, и рукав отсоединяется от пиджака, сухо кашлянув мне в лицо облачком пыли.

Это будет мой второй факел.

Я наматываю рукав на ножку от стула, которую не выкинул, даже лоб в лоб встретившись со стеной на очередном повороте моей истеричной гонки. О ножке я тогда попросту забыл.

Доделав факел, я смотрю на четырехэтажку. Наверное, со стороны я выгляжу жалко и дико – сижу тут на заднице в одноруком пиджаке на голое тело, обросший до состояния выходца из пещеры, и просто тупо смотрю исподлобья туда, откуда двадцать минут назад драпал, как крыса с тонущего корабля.

Но это только взгляд со стороны.

Чувствую я себя еще хуже. У меня нет сил даже на то, чтобы встать, не говоря уже об очередном заходе по черному лабиринту забытых коридоров. В первый раз я там чуть не убился. Все мои руки в синяках и ссадинах, а на лбу звенит шишка размером с кулак. Но ободранные руки и чудом уцелевшая голова – это полбеды.

Я устал, и я хочу пить.

Жажда убивает меня. Мой рот и горло будто набиты песком, мне хочется отплевываться, но у меня уже нет слюны. Язык шаркает по небу и щекам, как выброшенный на пляж кит, бьющийся в мучительном предсмертном танце.

Эта идиотская истерика в бункере дорого мне обошлась.

Я совсем ослаб. Руки дрожат, я даже рукав на факел с трудом намотал. Ноги дрожат, если я встану, то, скорее всего, просто подкошусь на месте и так и останусь сохнуть под солнцем. Меня подленько подташнивает, перед глазами плывут круги. А в голове – невыносимая легкость бытия, пусто, только струна все пищит. Не порвалась, видать, в бункере. Даже колокольная пульсация шишки на голове чувствуется слабо, как издалека, как сквозь вату. Да и вообще все чувствуется, как сквозь вату.

Кажется, если я попробую встать, то отключусь.

А если не встану и не пойду в бункер, то точно отключусь.

Меня снова разбирает усталая злость на себя. По спине пробегается холодная дрожь.

Как ребенок. Темноты испугался.

Сейчас, на свету, под злым солнцем, и эта слепая темнота, и эта тяжелая тишина, и барабаны сердца, и стократное эхо собственных шагов, и образ бледных тварей, и страх, все это кажется мне просто осколками только что разбитого сна.

Я все-таки встаю. Звон в голове на мгновение повышается до пронзительной иглы, в глаза бьет белизна. Чтобы не упасть без сознания, я упираюсь руками в колени. Мои ноги готовы в любой момент лопнуть и сдуться, как воздушные шарики.

Я не падаю в обморок.

Это хорошо. Если упаду – не встану.

Перед спуском в бункер я освобождаю рюкзак от вещей. Гениально.

В первый раз я просто бросил рюкзак рядом с крыльцом. Дебил.

Чем я ближе к этой чертовой лестнице, тем сильнее индевеют внутренности. Темнота и шныряющие в ней образы все отчетливее вырисовываются фантазией. Но я отгоняю их, делаю глубокий вдох и, не останавливаясь, ныряю в густую темноту.

Нужно торопиться, пока я еще в состоянии двигаться.

***

Или они просто боятся света?

Я замираю. Эхо моего последнего шага испаряется и оставляет меня наедине со стойким желанием обернуться.

Они уже близко. Совсем. Их костлявые белесые руки, растущие из темноты, уже в считанных сантиметрах от моей спины. Сейчас они схватят меня, до крови вопьются своими грязными обломанными ногтями в плечи, под ребра, обовьют мои руки и ноги, зажмут рот затхлыми ладонями и утащат меня к себе – туда.

Я закусываю губу.

Нет. Еще одна истерика – и мне конец. Либо инфаркт, либо обезвоживание.

Либо разобью свою тупую башку о стену. Самый, пожалуй, закономерный исход в моем случае. Столько лет только и делал, что долбился ей, этой башкой, обо все подряд. В основном – о чужие бошки. Пытался достучаться и вот – достучался.

Я представляю себе лучшее символическое воплощение всего моего существа – неровный, смазанный книзу кровавый отпечаток моего лба на серой стене. Я представляю себе самого себя, лежащего под этим пятном – оборванная и растрепанная куча с густым кровавым нимбом, медленно расплывающимся вокруг головы. Факел, напитываясь кровью, медленно тухнет, последний виток дыма растворяется в воздухе и на мое тело опускается саван черного бархата.

От прозаичности этой сцены мне становится легче.

Вот и все, что мне светит. Лучше уж костлявые монстры.

Я вымученно ухмыляюсь и снова иду вперед.

Абсолютная чернота коридоров – идеальная иллюстрация солипсизма. Существует лишь то, что вырисовывается из тьмы дрожащими желтыми красками факела. Мир проступает сквозь тьму, живет несколько секунд, а потом снова растворяется в ничем. А в самом центре этого туманного ничего – я.

Ничего не изменилось, просто сейчас я наяву плаваю в собственной метафоре.

Я хмыкаю. Вокруг черный хаос, а в самом его сердце – я с факелом. Не самая скромная метафора получается.

Плевать.

Передо мной – еще одна лестница. Темнота внизу еще темнее. Темнота внизу плотная и упругая, масляная, как нефть.

Я делаю еще один глубокий вдох и с холодным сердцем спускаюсь. Сначала мне кажется, что эта тьма не расступится даже перед огнем. Что она сейчас вскипит, взбугрится и слизнет меня со ступеней, поглотит. И что я не смогу выплыть из нее, захлебнусь. Может быть, я пропитаюсь ей и когда-нибудь, через миллион лет, мое законсервированное липкой тьмой тело найдут в этой гробнице былых времен.

Хоть и нехотя, тьма расступается.

Думаю, я смогу пройти до конца.

***

Коридоры не были идеальным солипсизмом. Коридоры не были первозданным хаосом.

Когда я отошел от входа в хранилище на несколько шагов, я оказался в концентрированном нигде. Должно быть, сюда проваливается весь мир, когда я закрываю глаза.

Небольшой пляшущий огненным светом круг цемента под ногами – вот все, что здесь есть. Возможно, это все, что вообще есть.

У меня появляется странное чувство падения в бездну и начинает кружиться голова. Пол подо мной опасно кренится.

Я встряхиваюсь и щипаю себя за ляжку. Пол возвращается на место. Я убеждаю себя, что это от голода и жажды. Я заставляю себя пойти вперед. Не хватало еще в обморок здесь упасть.

Через несколько шагов передо мной начинают материализоваться складские стеллажи. Мой рассудок хватается за них, как матрос потерпевшего крушение корабля схватился бы за обломок мачты.

Если бы я упал в обморок, умудрившись не разбить голову об пол, то, наверное, очнулся бы через несколько часов. Факел бы уже затух к тому времени. Я бы истерил. Я бы шатался во тьме, натыкаясь на стены, я бы заплутал в стеллажах. Я бы слушал скачущее по стенам эхо собственного крика. Я бы сломал все ногти в попытках проскрестись к выходу. Я бы ползал на четвереньках, окропляя цемент слезами. И, в конце концов, я бы сдался. Я бы оказался частью тьмы. Я бы с ней слился. Я бы сошел с ума и стал бы тем, кого так боялся совсем недавно – бледным безумцем, мечущимся по лабиринтам собственного сознания.

Армии консервных банок тускло и желто блестят, почему-то напоминая мне самураев, держащих наготове свои катаны. Горы мешков с крупами лежат, как трупы на чумных улицах. Баррикады коробок и ящиков, деревянных и металлических, картонных и пластиковых.

А где бутылки? Где банки?! Канистры! Бочки и бочонки! Где?!

И только пройдя почти в самый конец хранилища, уже на пороге новой истерики, злой и безнадежной, я нахожу воду. Лучистые башни из пузатых пятилитровых канистр. Преломляя свет факела, они брызгают на стены желтыми пятнами.

Я сдерживаю себя, но моего самообладания хватает только на то, чтобы аккуратно отложить мой светоч.

Дрожащими руками я хватаю ближнюю канистру, и она тут же выскальзывает из пальцев, падает и подпрыгивает, недовольно булькая. Я валюсь за ней на пол, расшибая колени, откручиваю крышку, обдирая ладони, и прикладываюсь к широкому горлышку.

Холодная!

Я пью.

Я глыкаю.

Я захлебываюсь.

Мой рот был настолько сух, что даже не сразу почувствовал воду. Сначала – только холодок, а потом... Вода! Целые потоки! Не куцые и экономные, а полноценные глотки! Затопление солевой пещеры! Разбухший кит языка со смачным шлепком плюхнулся в море! Он снова двигается! Он снова плавает!

Вода!

Вода льется на грудь, на штаны, на пол целыми потоками. Я буквально сижу в луже. Меня бьет озноб, холод пробирает до костей. Канистра скачет в окостеневших руках.

Я оживаю.

***

Пустынное солнце врезается в глаза раскаленным сверлом – раздирает зрачки и вгрызается в сетчатку, ослепляет. Солнце прожигает опущенные веки, перечеркивая весь солипсизм красными капиллярами. Даже с закрытыми глазами я ощущаю пустыню. Огромная туша ветра шуршит эфирным пузом по бесконечному наждаку. Песчинки пересыпаются и перешептываются. Всего меня, еще мокрого и холодного, обволакивает тепло.

Вся эта какофония ощущений оглушает после звона черной пустоты.

Мне повезло не раствориться там, но здесь я точно растворюсь. В своем вечном видении, одновременно и страхе и фантазии, – бесконечной соленой пустыне.

***

Глаза слипаются...

Я вышел из бункера, булькая и переваливаясь, и припер с собой три канистры воды и целый ранец консервов. Рано или поздно придется снова спускаться туда, но не сейчас. Сейчас мне спокойно.

И уныло.

И обидно.

Но в основном – спокойно.

Я сыт. Я сожрал две банки каких-то консервированных макарон с мясом. Я их даже разогрел на огне.

Я покурил.

Я высох и мне тепло.

Глаза слипаются...

Не надо было разжигать костер. Запас деревянной мебели здесь далеко не бесконечен. Как я буду ходить в бункер без света?

Черт, а ткани уже вообще почти не осталось.

Я лениво отгоняю от себя образы белесых теней. Плевать. Сегодня я могу себе позволить поесть горячей еды.

После пяти иссушающих суток песчаной безнадеги и двух спусков в черную пустоту, где я почти выпал из этого мира.

Теперь две эти пустоты, абсолютно разные и антагонистичные, – горячая и до рези в глазах яркая против холодной и темной – станут моим жизненным циклом.

Нет, я точно растворюсь в одной из них.

Глаза слипаются...

***

Каблучное эхо убегает вперед по темным коридорам ИКОТы. Мимо меня проносятся запертые двери и окна, за которыми курятся черные туманные лохмотья.

Я бегу, что есть мочи. Мокрая от пота одежда обтягивает все тело, сковывает движения.

Меня настигает тьма. Она струится по коридорам, заполняя собой все, она слизывает и проглатывает стены, полы, потолки, окна, двери.

Я не оглядываюсь.

Вся ИКОТа проваливается куда-то. Туман за окном плотнеет, углубляется, концентрируется, полностью заволакивает окна. Скверная чернота сочится через щели, заволакивает коридор передо мной.

Я пытаюсь свернуть, но каждое движение ватное, превозмогаемое. Я просто вязну в слипшемся воздухе, торможу рядом с еще одной дверью и наваливаюсь на нее спиной.

Весь коридор уже затянуло черным, жирным до блеска маревом. Оно подползает, сгущается вокруг меня.

Я нащупываю за спиной дверную ручку, нервозно дергаю ее, но дверь заперта.

Марево глыкает светлое пространство вокруг меня, стягивается. Сквозь него я вижу шатающиеся белесые фигуры.

Я продолжаю истерично теребить ручку.

Марево тяжко выблевывает их – трупно-блеклые человеческие подобия без лиц, без всего. Протяжно отрываясь от темноты, тянущейся за ними своими теневыми щупальцами, они бредут ко мне. Они пошатываются и оступаются. Они – подделка. Они – имитация человека, натянутая на каких-то неведомых членистоногих, паукообразных. Кожа стягивает их движения, они ломано и отрывисто переступают ногами и хватают руками воздух. Их десятки, сотни, тысячи, тьма может плодить их одного за другим.

Я вжимаюсь в дверь.

Тьма уже сочится по полу, завихряется вокруг моих ног, ползет по потолку. Тьма клубится и вихрится внутри самой себя. Она переливается в себе мощными потоками.

А они обступают меня. Они окружают, обжимают меня, шарят по мне змеями своих костлявых рук. От их тел веет холодом. Их гибкие пальцы паучисто перебирают по моему телу, уже под пиджаком, под рубахой, вдавливаются в мою кожу, проникают в меня. Я холодею.

Я уже не вижу ничего кроме их восковой кожи.

Они вжимают меня в себя и вжимаются в меня сами, они полностью обвивают меня, наваливаются. Они толи хотят быть внутри меня, толи хотят меня внутри себя.

Мои ноги уже не держат тяжесть всех навалившихся на меня тел, подгибаются. Я тяжело падаю на колени.

Они вокруг меня, они сверху, они снизу...

Я в кабинете.

Андрей стоит на подоконнике спиной ко мне. За окном со свистом кружит метель, сотканная из тысяч всклоченных теней.

Андрей оглядывается через плечо. На его лице мертвенно застыла сардоническая усмешка. По его щекам сползают кристально ледяные слезы.

– На покой, – шепчет он, и его шепот гулко заволакивает весь кабинет. – Наконец-то.

Андрей отворачивается, приседает и, упруго оттолкнувшись, прыгает вниз.

Медленно до меня доходит, что случилось.

Андрей умер.

Медленно, как под водой, я пытаюсь бежать к окну, но тень давит на меня со всех сторон. Каждый шаг резиново растянут.

Тени вертятся, тени крутятся, тени плывут по полу и снова начинают набухать и слизывать кабинет. Все растворяется.

Тени цепляют меня за ноги, но я невесомо добегаю до подоконника и заваливаюсь на него, перегибаюсь и смотрю вниз. Там – чернота.

Я падаю.

Невероятная скорость свистит в ушах, бьет меня под дых и звенит в моих кишках колотым льдом. Я даже не падаю, я стремительно съезжаю по огромному ледяному шипу, прошивающему мой живот насквозь.

Я тону в темноте.

Грязно-оранжевый пузырящийся блин солнца закрывает собой все небо над ИКОТой, но почти не освещает ее. Весь мир тусклый, будто бы накрытый тенью великана, уже слепо занесшего ногу над этим муравейником.

Солнце смотрит на нас сквозь солнечные очки. В этом просто обязана быть ирония.

Я опускаю взгляд.

ИКОТовские здания уходят прямо в небо, погружаются в солнечную массу.

Из окон ИКОТы зерном сыплются люди. Контрастные тени стремительно скользят по стенам. Пиджаки и брюки, юбки и блузки хлопают и бьются в потоках воздуха. Галстуки следуют за телами, как хвосты воздушных змеев.

Первые этажи зданий уже завалены грудами переломанных трупов, спутанных и переплетенных вывернутыми конечностями. Человеческие кучи по-живому шевелятся под ударами все новых тел, валящихся сверху.

Я понимаю, что где-то там, почти под самым небом, в окне стоит Анджела. Я понимаю, что сейчас она тоже спрыгнет, тоже проскользит над гладью бетонной стены и врежется, исчезнет в трупном вале.

«Только не это. Еще можно... Я еще успею...»

Огромное солнце занимает собой все небо за окнами. Оно бурлит все интенсивнее, набирает обороты. Оно, кажется, закипает. Его желтушный свет превращает Анджелин кабинет в некое подобие янтарной комнаты. На фоне солнца силуэт Анджелы в окне призрачно рябит и расплывается, как мимолетное видение. Ее волосы лениво колышутся в мягком ветряном потоке. Они похожи на водоросли.

– Не прыгай, – собственный голос звучит гулко и как будто бы со стороны.

– Надо прыгать, – говорит Анджела, не поворачиваясь. – Все прыгают. Как же я без всех?

Расправив руки, она перешагивает грань между кабинетом и солнцем и даже не падает – растворяется в оранжевом вихре.

Солнце уже закипело – оно горит. Оно горит, исторгая низкий гул, резонирующий с моим сердцем. Мне кажется, мы с ним уже неотделимы. Возможно, этот гул всегда был внутри меня.

Солнце разливается по небу.

Я подхожу к окну. Там не видно ничего кроме огня. Одна бесконечная огненная стена за окном. Небо горит, пустыня горит, сама ИКОТА горит. Все горит.

И я.

***

Совершенно разбитый, я просыпаюсь от беспощадной пустынной жары. Такое ощущение, будто бы я заснул в печи. Песок вокруг меня раскалился, как угли.

Я не йог и становиться им у меня нет никакого желания. Надо вставать.

Воздух над песком загустел в дрожащее желе.

Отряхнув от песка костюм и лицо, я морщусь от хруста на зубах и хмуро осматриваю свои владения. Пустое здание и куча склепов. Прекрасно.

Смотреть дальше, вглубь пустыни, мне тошно.

И что теперь?

Вопрос о моем будущем безответно зависает в воздухе. Все мои мечты о тишине и спокойствии разбиваются о пустоту. Подумать только, я же вроде этого и хотел? Или нет?

Скорее нет.

Я вообще ничего не хотел. Меня просто раздражала бессмысленность и идиотичность той чуши, которую мы называли работой. Хотя, наверное, даже не работой, а жизнью. Или чем это там было, борьбой с пустотой?

В любом случае, ничего другого у меня не было.

Я все-таки всматриваюсь вдаль. Горизонт волнится в горячем мареве. Из-за этого кажется, что пустыня плещется, пытаясь забраться на небо и окружить меня со всех сторон.

Теперь же я свободен. И что, в моей жизни появился какой-то смысл? Не думаю. Да, мне больше не нужно разговаривать с камнями и инспектировать соблюдение прав трудящихся мертвецов на призрачном вокзале. Но мне теперь вообще нечего делать. У меня теперь нет никакой цели, хоть и навязанной и бессмысленной, но цели. Мне не к чему идти.

Мои бессмысленность с идиотичностью теперь возведены в квадрат.

Или просто права была Анджела? Что я вечно недовольный ребенок, которому и там нехорошо и здесь не очень?

А может быть, я уже начинаю скучать по ИКОТе?

Я пытаюсь ухмыльнуться, но вспоминаю блаженное лицо Андрея, заваливающегося из окна.

Нет уж. Гореть этой ИКОТе синим пламенем.

Злое солнце уже начинает напекать башку. Пиджак превращается в какой-то рукав для запекания недовольных и ненужных мыслителей, приговоренных к свободе.

Я вытряхиваю всю демагогию из головы и решаю определиться с планом на день. Хотя бы на день.

Поесть. Точно, сначала поесть.

А потом?

Думаю, надо будет осмотреть здание. Может быть, найду что-нибудь.

В любом случае, скоротаю пару часиков.

***

А Иван Иваныч все такой же. Сидит себе за своим столом, сверкает лысиной, и нет ему дела ни до чего. Вот он, настоящий дзен-буддист нашего времени. Судя по его спокойствию и равнодушию, работает его нехитрая философия.

– Здравствуйте, Иван Иваныч, – говорю я ему. – Как ваше ничего?

Мой вопрос остается без ответа. Ну да, очевидно, на меня его философия тоже распространяется. И меня туда же.

Я подхожу ближе.

– Я вот теперь тоже здесь жить буду. Будемте соседями.

Иван Иваныч, по-моему, не против. Лыбится улыбкою своей загадочной. Я уже даже не знаю, что ему еще сказать.

– Я вам мешать не буду... Работать.

Я присаживаюсь перед ним на краешек стола.

Нет, ну это уже невежливо! Скелет продолжает меня игнорировать. Не зная, как обратить на себя его внимание, я оглядываюсь и натыкаюсь глазами на печатную машинку.

– Хорошая у вас машинка. Старенькая, правда. Сколько ей лет? – молчит, гад. Никакого гостеприимства. – Конечно, состояние у нее совсем никудышное. Потертая вся, пыльная. Кнопок половины нет. Что же вы вещи-то так не бережете? Тем более, хорошие? Как можно было умудриться так ее разбить?

Иван Иванович разве что «О-ом» не тянет. Вот это нирвана, а Андрей еще моей задумчивостью был недоволен.

От этой мысли я холодею. И начинаю злиться.

– Ну, что вы все молчите, Иван Иванович? Сидите тут уже сто лет, если не больше! За такое время от одиночества уже совсем с ума сойти можно было! А тут – наконец-то с вами человек поговорить пытается! А вы и не рады. Нельзя так, – эта тирада только злит меня еще больше. Я вскакиваю со стола. – Ну! Что вы? Совсем ничего не скажете?! Ну и... – я замолкаю.

Черт. Я это все сейчас серьезно говорил?

– Я вот уже. Схожу, – бормочу я и, не глядя на скелет, разворачиваюсь на каблуках.

Черт! Это что сейчас вообще было?!

Я выхожу на улицу, тяжело дыша и сжимая кулаки.

Так я на себя еще никогда не злился. Даже тогда, когда пытался извиниться перед семьсот одиннадцатым. Чувствую себя сейчас как-то... Будто провалился куда-то. Как перепивший именинник, которого несет, который уже всех раздражает и сам это понимает, но остановиться не может.

Психопат, точно.

А ведь это только первый день.

Точно, растворюсь я здесь.

***

Не помню такого злого солнца. Наверное, с климатом что-то творится.

Первые дни были мучительны. Иногда я по-настоящему задыхался. Мне не хватало воздуха, а тот сухой горячий ветер, которым я раздувал свои легкие, обжигал меня изнутри. Несколько раз, выходя из тени, я падал в обморок. Я просыпался из-за пекла на спине. Я обгорал. Вся кожа пузырилась и шла блином. Я горел снаружи и пыхал жаром внутри. Я до крови расчесывал плечи и бока, запутываясь пальцами в лохмотьях отошедшей от тела кожи.

Голова была полна свинцовой пустоты, ее одновременно уносило к небу и тянуло к земле. Меня рвало так, что глаза лезли на лоб.

Сейчас я привык. Мои спина и шея уже перестали гореть, волдыри давно сошли. Кожа приобрела грязный цыганский оттенок. Теперь я настоящий бедуин.

Сам понимаю, что это глупо. Что ребячество и идиотия. Но к Ивану Ивановичу я больше не заходил. Обиделся я на него. Не хочет говорить – ну и ладно, ну и пусть. Я ему тут тоже не шут гороховый.

Думаю, я был прав насчет ИКОТы. По-моему, я проникся ее идеей. Нет, от ее шизофренической реализации мне до сих пор не по себе. Я этого до сих пор не понимаю. Но идея. Идея – хороша. Достаточно отстраненно и нейтрально, чтобы не повторять прошлых ошибок и не прийти снова к началу цикла, но при этом – достаточно динамично, чтобы не топтаться на месте.

Дни проходят мучительно медленно и ленно. Но все дни одинаковы. День за днем песка и солнца пустыни, день за днем крошеного кирпича и заброшенных кабинетов. День за днем застиранного неба. День за днем холодных консервов и безвкусной воды. От консервов меня уже выворачивает. Я просто стараюсь проглотить их и забыть, как можно быстрее.

Дни проходят медленно, но я не помню ни одного.

Сколько я здесь?

Я сбился со счета.

Я ходил в бункер уже... Десять раз? Двадцать?

Нет, не помню.

Я перестал запоминать походы в бункер, когда возвышенный ужас от пустого вакуума выродился в развлекательный онанизм фантазии. Бункер превратился в комнату страха, а она мне быстро наскучила. Даже погружение в потустороннюю, загробную пустоту превратилось в рутину.

Надо будет столкнуть эту работу на Ивана Иваныча, он у нас тут спец по дзенской философии. Пустота – это его.

Иногда меня распирает жажда деятельности. В ИКОТе со мной редко такое случалось. А здесь, бывает, прямо подзигиваю. Энергичность, приподнятое настроение, надо что-то делать, делать!

А что?

Крылатой пружине на взводе некуда распрямляться и она, напрягаясь, начинает давить, начинает чесаться в мозгу и дрожащих руках, ходить ходуном и раскачивать меня из стороны в сторону, как ломающегося наркомана.

И чем дальше, тем сильнее.

Первые дни я провел, шатаясь туда и сюда. Обгорая и вялясь, я снова и снова вспахивал ботинками песок вокруг здания и вокруг дольменов. Я пересчитал их все. Семьдесят восемь. Я пересчитывал их несколько раз. Но ничего не менялось, их всегда было семьдесят восемь. И до сих пор их семьдесят восемь. Я в этом абсолютно уверен. Я несколько раз обошел все кабинеты в поисках хотя бы чего-нибудь. Не нашел. Потом я решил перетащить все деревянное в один кабинет, на первый этаж. Перетащил. Первоначально замысел был в том, чтобы материал для факелов всегда был под рукой. Но поверхностный самоанализ показал, что все это было просто от нечего делать. В общем-то, потому же я даже решился на доскональную инвентаризацию хранилища. Там я нашел все, кроме того, что искал в кабинетах.

Фонари и батарейки, одеяло и подушку, горелку и газ, в общем, все, что нужно для комфортной жизни. Там был даже запас одежды – туфли, пиджаки, брюки, рубашки, даже галстуки, – но я уже привык к изодранным брюкам, однорукому пиджаку и разношенным туфлям.

Я обустроил себе уютное и, что самое главное, прохладное гнездышко на первом этаже, занавесив окно одеялами. Какое-то время я блаженствовал, лежа на мягком и пуская кольца дыма в потолок.

Ах, да, я же научился пускать дым колечками!

Я собрал все оставшиеся от меня консервные банки и навырезал из них колокольчиков. Я развесил их целыми гроздями по всей округе, по всему зданию и на каждом дольмене. Ветер перебирает ими на удивление виртуозно. Конечно, моим музыкальным подвескам далеко до фуринов, звучат они хрипловато, с жестяными тонами. Зато они звучат. Хоть что-то здесь звучит громче шепчущего песка. И мелодичнее.

Целыми днями я лежал, пускал кольца в потолок и слушал свои банки, перекидывающиеся звоном друг с другом. Я почти медитировал. Мое сознание уносило куда-то далеко, в такие сферы, что потом, очнувшись через несколько часов, я даже не мог вспомнить, о чем думал.

Просто перезвон, дым и обшарпанный, засаленный потолок.

Абсолютное спокойствие.

Через несколько дней, а может, и недель я снова задрожал. Мои пальцы нервно заползали, ища, чем заняться. Я уже не мог успокоиться и расслабиться, отстраниться. Дурацкое звяканье стало раздражать, пробираться в подкорку. Каждый звяк проходил по коже волной холодка и дыбарящихся, дрожащих в напряжении волос. Словно острые зазубренные кромки вскрытых жестяных банок вгрызались мне в мозг.

Я снял их все и остался наедине с ехидным свистом ветра, играющего с песком.

Лучше не стало. Стало хуже. Без музыкального скрежета банок песчаное шуршание звучало даже более пусто, чем совсем ничего. Оно диссонировало даже с вечным протяжным писком на задворках моего слуха. Без жестяных мелодий потолок был просто потолком, а кольца дыма были просто кольцами дыма, я был отстранен от них. Пропала вся психоделическая гармония единения с самим собой. Я снова осознал себя одинокой точкой на полотне пустыни и у меня в горле встал ком. Вернулась обида, вернулось уныние, вернулись мысли.

А вот чего мне совсем не хотелось, так это мыслей. Я себя знаю, я из-за этих мыслей совсем с ума сойти могу.

Я снова повесил банки и больше их не снимал. Я снова медитировал, очищая свое сознание от бытности, какой бы то ни было. Я не познал ни себя, ни тайн мироздания, я не узрел господа, я не стал мудрее. Я просто отвлекался.

В следующий раз, когда зубы заскрежетали от бессильной жажды деятельности, я начал строить башни. Небольшие пирамидки из жестянок. В конце концов, надо же их куда-то девать? Не выбрасывать же...

Первая же пирамида зарядила мне оплеуху, от которой я, признаться, осел. Я построил ее высотой в семь банок. Достаточно высокая, какая-то солидная даже. Она выглядела почти как настоящая пирамида, а не детская башенка из кубиков. В ней была важность, в ней было значение и смысл. Какая-то монолитность, хоть и иллюзорная. И еще в ней было сто сорок банок.

Я посмотрел на кучи разбросанных вокруг жестянок и словно увидел их в первый раз. Все вокруг было завалено чертовыми банками. Они лежали тут и там целыми грудами, нагреваясь на солнце, они укрывали полы кабинетов твердыми и острыми коврами, от них чуть ли не ломились мегалиты.

Сколько я здесь?!

Мои часы уже давно остановились.

Я продолжил строить. Банок хватило на восемь целых пирамид. По другую сторону четырехэтажки от дольменов начало расти еще одно кладбище. Кладбище моих дней.

Из скромного расчета две банки консервов в день, учитывая, сколько ушло на жестяное музыкальное сопровождение, я вывел, что нахожусь здесь уже без малого два года.

***

Честно говоря, я не испытал сильных эмоций. Только легкое удивление.

Да, два года, ну и что? Мне уже все равно. Я их и не заметил как-то. Да, они тянулись жвачкой, медленно и сонно, но я их совсем не помню. Да, были солнце и жара, были песок и песчаные бури, но они и так всегда были.

Все то же самое.

Эти два года были лишь беспокойным забытьем, которое и само уже почти забылось.

Все то же самое.

Я продолжил с отвращением проглатывать консервы и выстраивать их в пирамиды. В какой-то момент меня начала забавить мысль: в бункере консервы тоже стоят пирамидами. Не такими, как у меня, но пирамидами. Интересный круговорот: пирамиды консервов из бункера проходят через меня и становятся пирамидами пустых жестянок в пустыне. Что-то вроде гастрономическо-культурной дефекации.

Иногда я просыпался утром и обнаруживал, что ветер разрушил часть моих строений. Я восстанавливал их и строил заново. В привычку вошел утренний обход территории. Едва встав, даже не завтракая, я шел к своим пирамидам и смотрел, не случилось ли с ними что-нибудь за ночь.

Так начал зарождаться распорядок дня.

Подъем.

Обход жестяного кладбища.

Утренний прием пищи.

Подсчет пустых банок, пригодных для возведения новых пирамид.

При наличии достаточного количества банок – строительство.

Дневной прием пищи.

Прогулка или медитация.

Еще один обход.

Вечерний прием пищи.

Прогулка или медитация.

Отход ко сну.

Мне совсем не было весело, зато не надо было ни о чем думать. Но спустя полторы башни мне в затылок начала долбиться неприятная мысль. Я отгонял ее, надеясь защитить свое здравомыслие. Я отбрыкивался и уворачивался. Я старался думать о банках. Я считал, сколько мне еще нужно нажрать консервов для следующей пирамиды. Я извивался и хитрил, но эта мысль меня настигла.

Сидя на заднице, перед полупостроенной пирамидой из пустых консервных банок, рядом с почти таким же полем, где вместо маленьких пирамидок – большие каменные мегалиты, я ощутил себя ребенком, слепо подражающего взрослым. Ребенком, сидящим за детским столиком рядом с большими друзьями мамы и папы, серьезно кивающим каждому непонятному слову о политике и экономике.

Кажется, я не могу найти себе достойного занятия. Кажется, мне совсем нечего делать.

Я это и так знал, но уже почти забыл. Однако именно сейчас эта мыслишка, вылезшая откуда-то из тяжелого сундука, в который я ее засунул, который обвязал цепями и утопил в глубине подсознания, именно сейчас она всплыла, пронеслась через голову и оставила на прощание это идиотское ощущение детской отчужденности.

Зачем мне все это? Почему я этим занимаюсь?

И снова старые вопросы, и снова старые ответы. Я пришел к началу. Все это было слишком похоже на попытку вернуться к ИКОТе. Бессознательная, бездумная, почти инстинктивная тяга к былому. К тому, к чему привык, к тому, чем я всегда жил.

Я пытался противиться и упираться. Я с капризным упорством продолжал строить. Я начал есть больше консервов, чтобы пирамиды росли быстрее. Я настырно давился и злобно насиловал себя.

И этим только еще больше напоминал себе ребенка.

Пирамиды перестали удовлетворять меня. Рутина жестяного прораба стала раздражать. Руки снова задрожали, пальцы снова заползали, ноги снова нервно затряслись.

И я забросил. В конце концов, я просто отложил банку, которую уже готов был поставить на вершину очередной пирамиды, и не закончил ее.

Я ушел со своего кладбища и снова увидел бесконечную пустошь.

Колесо судьбы завершило очередной поворот.

Я снова стоял, дрожа, как наркоман, и не знал, что мне делать.

Может, я еще переломаюсь?

Переломаюсь, и станет мне, наконец, все равно. И стану я сам каким-нибудь камнем.

– ... как вот, например, вы, – неряшливо обливая грудь водой, я делаю глоток и смотрю на своего собеседника. – Без обид, – добавляю я.

Семьсот двадцать восьмой молчит.

Интересно, как он боролся со всем этим? Ладно, жара и солнцепек ему не страшны, но с одиночеством и скукой? Интересно, как он еще не свихнулся? Ведь ему-то заняться совсем нечем. Интересно, сколько он всего передумал, лежа вот здесь без движения годы напролет? Прямо здесь...

Я оглядываюсь. Мы сидим на крыльце моей четырехэтажки.

Меня пробирает холодок, сердце екает.

Как он сюда попал? Он что, сам сюда приперся? Когда?!

Все-таки скучно ему стало...

Нет, нет-нет-нет, не может такого быть!

Его кто-то принес! Кто?!

Я?!

Не отрывая глаз от камня, на негнущихся ногах я поднимаюсь с крыльца.

Я не помню, чтобы я приносил его... Да и какого бы хрена мне пришло в голову тащиться за ним, он ведь лежал в километре, наверное, отсюда!

Меня снова пробирает злость, но какая-то боязливая, как кошка, огрызающаяся из-под дивана на пылесос.

«Шутка... Опять шутка... Опять эти розыгрыши... Я думал, все. Я думал, я свободен. Нет, они никак не оставят меня в покое... Они хотят свести меня с ума! Точно! Они хотят...» – все эти мысли прокрадываются в голове вразброд, разрозненным неуверенным строем пьяных оправданий.

Я сглатываю, пересиливая себя, отрываю взгляд от ехидно щерящегося камня и торопливо ретируюсь к себе в берлогу.

Мне надо подумать. Успокоиться, абстрагироваться от эмоций и подумать.

Но прежде всего – спрятаться.

***

Я нервно хожу из угла в угол, иногда запинаясь о кучу своих одеял. В голове сумятица.

Что со мной происходит?

Пиджак колко и холодно слипся со спиной.

Они добились своего? Свели меня с ума?

Кто они-то? Кто они? Что за паранойя? Нет никаких их. Никто бы сюда не поперся только из-за меня. Про меня уже давно забыли. Меня уже давно сломали и выкинули. Так что нет никаких их. Здесь только я.

Нужно успокоиться. Сделай глубокий вдо-ох... вы-ыдох...

Так что со мной?

Ведь у меня еще не едет крыша, нет? Нет. Я осознаю самого себя как себя, я понимаю, что я делаю. Правда, не помню... Ничего не помню.

Вот он я, как есть. Почти такой же как был, только поизношеннее и поизмучиннее. А где я был только что? На крыльце. Что я там делал?

Рассказывал камню про свою жизнь. Дьявол.

А до этого? Как я его притащил – точно не помню, ну а как душу начал ему изливать? Не помню...

Что я помню последнее? Так, пирамиды, банки... Наверное, это. Нет, я потом еще ел. Или не ел? Нет, не ел, я же как раз после еды хотел последнюю банку на пирамиду водрузить.

Ладно, и что, я пошел в пустыню за семьсот двадцать восьмым? Почему? Зачем? Как?

Я все-таки схожу с ума.

Я падаю на одеяла и закуриваю. Дым лениво тянется к потолку. Где-то снаружи лязгают жестяные колокольчики.

Может быть, это все галлюцинации? Просто голову напекло, вот и все. От этих оправданий мне становится как-то уныло и тоскливо.

Нет, не галлюцинации. Просто я притащил сюда камень и не помню об этом. Зачем притащил, почему, это все и так понятно. Скучно мне стало, а пирамиды больше не вставляли. Взыграли во мне инстинкты постгосударственного служащего. Вырубился и пошел работать, как в былые времена.

Я вхожу в какой-то странный эмоциональный транс. Мне кажется, что все куда-то едет и плывет. Не в том смысле, что перед глазами плывет, а в том, что мир меняется. Сдвигается. Или я сам меняюсь. Скорее, я сам.

Наверное, вот так и закатываются шарики за ролики. Сначала боишься, отрицаешь, придумываешь оправдания, всяких там «их». Потом просто боишься. А потом принимаешь. Вот, мол, и все, до свидания, я в космос. На марс. За яблоками.

Меня до костей пробирает тоска. Тяжелая и возвышенная лирическая тоска. Сердце щемит от грусти.

А мог ведь быть нормальным человеком. Работать себе в ИКОТе, бумажки под камни подсовывать. Женился бы. На Анджелке вон, почему нет? Детей завел... Сдал бы их на воспитание в бюрократическую нашу мозгоправку. Все как у людей...

ОЙ, БЛЯДЬ, ДА ИДИ ОНО ВСЕ НАХУЙ!

Я вскакиваю с одеял и сам себе даю мощную пощечину. Сухой шлепок повисает в воздухе и эхом звенит в голове.

Дурак, идиот, кретин!

Вот оно все зачем было! Вот я нахрена камень сюда припер! Чтобы поплакаться! Подраматизировать! Себя пожалеть! Отличное развлечение, вот догадался-то! Молодец!

– С-скотина, – цежу я, поглаживая горящую щеку. – Сам себя довожу уже. Д-дурак! Нет, все, так больше нельзя!

Я решительно шагаю к двери и распахиваю ее злым пинком. Проржавевшие петли пискляво стонут.

За дверью я останавливаюсь.

И что? Так, конечно, нельзя, а как можно?

Можно лежать на мягком и пускать дым в потолок! Вот что можно! Можно бегать! Точно, бегать! Ежедневные пробежки! И для здоровья полезно.

Или поискать в хранилище бумаги и книгу начать писать. Я точно видел в хранилище груды бумаги. Мемуары. «Как я потерял все и обрел свободу». Или: «Да ну все это нахуй. Один шаг к просветлению». Вот это можно. А шизофренией развлекаться – это точно нельзя.

Но для начала нужно этот долбанный камень закинуть куда-нибудь подальше. Чтобы глаза не мозолил. И из злости.

Нехрен тут шастать.

***

Меня оглушает чувство, которое можно передать только по-французски.

Сбивчивое дыхание оглушающе заполняет кабинет.

Dejavu.

В хранилище были ручки, но паста в них засохла еще до того, как я родился на свет. Так что я взял только бумагу и карандаши.

Во всем здании остался один стол. Все остальные я перетащил вниз, пытаясь побороть скуку. Один лишь стол, за которым сидит Иван Иваныч.

– Я вас не потревожу, – буркаю я раздраженно.

Вот, вроде бы откинул все въевшиеся привычки, а к скелету в кабинет все не могу войти без какого-то вступительного слова. Аж злость берет.

Иван Иванович все так же светит лысиной. Просвещенная лампочка в пиджаке. Нашелся тут, светоч истины и мудрости.

Я сажусь за противоположный конец стола и кладу перед собой первый лист.

О чем бы написать?

Дыхание обжигает верхнюю губу. Я только что начал новую жизнь в пустоте. Для начала я отнес семьсот двадцать восьмого в ближайший дольмен и присыпал песком, чтобы не мозолил глаза. Я чувствовал себя только что нагадившим котом, зарывающим дерьмо наполнителем для лотка. Гаденькое ощущение, но мне стало легче.

Затем я пробежался.

Я до сих пор не могу избавиться от одышки. Сижу и пыхчу разъяренным быком в чистый лист.

Как дурак.

В голове – ничего, только густой височный стук. Это эхо сорока минут бега под прямыми лучами солнца и по вязкому песку, хватающемуся за ноги в попытках утащить меня под землю.

Я бежал, пока ноги не превратились в смешанный с опилками и гвоздями пластилин. Потом я тащился. Ковылял, загребая ногами песок. Я остановился, только когда земля начала кружиться и качаться, как палуба тонущего корабля. Глаза прострелила белизна, и я понял – сейчас я потеряю сознание. Только тогда я разрешил себе упасть. В здание я заполз на четвереньках.

Не думаю, что я в состоянии придумать сейчас хоть что-нибудь.

Я снова смотрю на чистый лист, испытывая какую-то глупую ответственность.

Зачем мне вообще это нужно? Лег бы себе, да лежал. Отлеживался бы целую неделю.

Ах, да, точно. Чтобы не сойти с ума. Взять свое воображение в кулак и направить куда-нибудь в другую сторону от одушевления камней.

И что, мемуары?

Я закрываю глаза и проношусь сквозь все, что было. На закрытых веках, как на экране проектируются образы. Песок, солончак, небо, песок до неба, здания ИКОТы, камни... Вокзал, кассирши, директор. Треплемые песчаной бурей очереди к избирательным кабинкам. Камень на кресле... Лица, лица. Хмурое лицо Петра Тимофеича, улыбка Анджелки, предсмертное спокойствие Андрея...

Внутренности поджимаются. Мне хочется открыть глаза, откинуть это все, но я продолжаю мучать себя.

Вмятины на столе семьсот одиннадцатого, пустая камера и дверь с окошечком для еды. Анджела, жалко смотрящая на меня с соседних нар. Суровый кактус-следователь, дымящаяся сигарета перед ним. Судья, со смаком стучащая молотком. Ее лицо, отстраненное и закрытое, когда я сказал ей про «самоубийство». Она так резко изменилась... Что, ее тоже укусил тот приказ? Оторвал кого-то близкого?

А потом – снова песок, песок до неба.

Я встряхиваюсь и снова смотрю на посеревший от времени лист.

Нет, про свою жизнь я точно писать не буду. И так я все помню, хоть и хотел бы забыть.

А про что тогда? Про что писали раньше?

Я вспоминаю те книги, что успел прочитать.

Сейчас даже исторические описания читаются, как сказки. Раньше все было по другому. Раньше было так много всего. Были города, были леса, были реки. Дожди, снега. Толпы людей, столько разных дел. Я даже представить все это могу только размыто, статично. По все тем же книжным описаниям и картинкам.

Тук-тук-тук.

А вот ИКОТы не было. По крайней мере, я ни у кого не читал про ИКОТу. Хотя нет, наверняка она была.

Тук-тук-тук.

Просто кому в голову может прийти писать про ИКОТу?

Тук-тук-тук.

Раньше люди так много всего придумывали. Целые миры. У них был почти бесконечный запас вдохновения. Столько материала для сублимации. А у меня что? Песок и три здания. И все, и ничего я больше... Что это?

Тук-тук-тук.

Я поднимаю глаза на Ивана Иваныча. Он все еще светится в солнечных лучах, но... Он больше не скелет. Его голова окружена пушистым венцом светлых волос. Солнце превратило их в облачный, почти святой нимб. Из светлого пятна его лица иногда выскакивают ослепительные брызги. Он в очках.

Тук-тук-тук.

Он печатает что-то на своей машинке. Его пальцы торопливо скачут по клавишам, отстукивая сухую лязгающую дробь.

Тук-тук-тук.

– Иван Иванович?.. – я не знаю, зачем я это сказал. Как во сне, я просто наблюдаю за самим собой.

Тук...

Его пальцы замирают. Солнечное пятно лица поднимается и вопросительно смотрит на меня отблесками очков.

– Вы... вы как здесь... очутились?

Он ведет головой, оглядывает кабинет, смотрит за окно. Потом снова поворачивается ко мне и, наконец, произносит спокойно:

– Умерев, наверное. Не мешай.

И снова склоняется над машинкой.

Тук-тук-тук.

Я смотрю на свой чистый лист.

Как это? Что это?

Я крепко закрываю глаза и обхватываю голову руками, зарывая пальцы в волосы.

Не может быть, нет. Я в это не верю. Я же в здравом уме, это точно. Или что, все, я уже не осознаю реальность такой, как она есть? Утонул в безумии? Да нет же, если это галлюцинация... Такая реалистичная. Нет.

С замиранием сердца я разжимаю глаза и смотрю на Ивана Иваныча.

Солнце уже ушло светить в другие окна. Иван Иванович сидит пожелтевшим от старости скелетом, как всегда и сидел. И нет на нем никаких волос и очков – только пустые глазницы и дурацкая костяная ухмылка.

Облегчение наполняет меня, как воздушный шар, и отрывает от стула. Пошатываясь на негнущихся ногах, я выхожу из кабинета и даже не оглядываюсь. В коридоре я на несколько минут прижимаюсь лбом к стене. Меня колотит усталость, будто бы я только что экзамен какой-то сдал.

И сомнение.

Нет, не надо сомневаться. Надо хотя бы себе верить. А то сомнение только глубже в это болото может завести.

Я отталкиваю лбом стену и направляюсь к себе.

Черт с ней, с книгой, и черт с ней, с фантазией. Нужно взять ее в кулак и засунуть подальше.

Для себя я решаю, что мне просто напекло голову. Конечно, сорок минут бегать по жаре, тут и не такое увидишь.

У меня снова появляется чувство, что я запихиваю ногой монстров под кровать. Но в этот раз – своих монстров.

Ничего, главное, чтобы они оттуда не вылезли. И все будет хорошо.

А в кабинет этот я, конечно, больше не пойду.

***

От моего бродяжьего гнезда, свитого из нескольких засаленных одеял и подушек, веет так себе запашок. Честно говоря, воняет конкретно. Смесь уже въевшегося пота и так и не выветрившейся затхлости.

После пробежек я падаю на него с величайшим наслаждением. Вот оно, нашел свое спокойствие в куче вонючего тряпья. Надеюсь, его я смогу сохранить дольше, чем спокойствие от строительства жестяных пирамид.

Чувствую себя великим психологом.

Все-таки, физические нагрузки начисто убивают любое желание думать. Не надо думать, не надо тревожиться, не надо убиваться... Не надо объективировать свою скуку на камни, скелеты и жестянки.

Однако. Уже через несколько дней я заметил, что когда все тело сводит тупой усталой болью, а свинцовые ноги вообще уползают куда-то за границы восприятия, сознание абстрагируется и переходит в состояние чистой рефлексии.

Мне это не понравилось. Я тут пытался задавить собственную фантазию, вообще-то.

Стало быть, все равно нужно направлять ее в более контролируемое русло.

Подумал я тогда.

И украдкой, убедившись, что Иван Иваныч на данный момент мертв, а не одушевлен силами великого Ра, слямзил из его кабинета свою бумагу с карандашами.

***

До храма оставалось всего-ничего. Сегодня утром мы наконец-то поднялись на эту чертову скалу и увидели его. Совсем маленький, всего лишь небольшое пятнышко в центре бесконечного поля. Поля, которое нам осталось преодолеть. Не думаю, что это будет сложно. Пустыня тоже казалась нам бесконечной. Но она осталась позади.

Антон сказал, что этот храм будто сошел с картин Босха.

Я спросил, на каких это картинах Босха он видел храмы и знает ли он вообще хоть одну из его картин.

Антон гордо сказал: "Конечно! Триптих!"

Я флегматично кивнул: "Ясно".

Этот храм был для Антона чем-то вроде Темной Башни. Расплывчатый миф, необходимый для жизни. Чтобы была цель. Чтобы был смысл.

Антон начал спускаться первым. Я смотрел, как он идет, иногда оступаясь, иногда поскальзываясь, и представлял, что будет там, внизу. Представлял, как мы утонем в этой сочно-зеленой траве. Отсюда поле больше похоже на аморфный ковер, волнующийся под легкой ладонью ветра. Само воплощение пассивности.

Я зевнул и пошел за Антоном.

Когда мы ступили в траву, солнце уже клонилось к закату.

– Скоро придется ходить босиком, – Антон критически покачал ботинком, шлепающим отваливающейся подошвой.

– Ничего, по травке можно и босиком, – меня больше волновало состояние моих джинсов. Лучше босиком, чем в трусах.

Трава, кстати, была не такой уж и высокой. Чуть ниже колена. Если ее хорошенько примять, она будет мягче любой перины.

– Ну так что? – спросил я Антона, глядя на звезды. – Думаешь, скоро ты услышишь свою мелодию?

Он помедлил.

– Смотри, вон там Марс, – он показал пальцем в небо.

– Почему ты так охотишься за ней? – спросил я.

– Я слышал, Москва тоже пала. Князь умер и все пошло прахом.

– Это уже давно было известно.

Я заснул раньше Антона.

Он, судя по мешкам под глазами, вообще не спал. Видимо, все думал о своей музыке камней. Нам с детства рассказывали сказки про мелодию, когда-то, может быть, тысячи лет назад, пронизывающую все сущее, но теперь исчезнувшую. Я их никогда не понимал, а вот он всегда слушал с открытым ртом. Он искал ее всю жизнь. А когда нашел, потянул меня за собой.

Мы перешли поле за несколько дней. Я не считал. Я сбился со счета еще в пустыне.

Не знаю, что такого Босховского Антон увидел в этом храме, но я, даже стоя прямо перед его дверью, видел только огромный каменный куб. Даже без окон.

Антон был в восторге. Он сказал, что этот храм прекрасен.

Я сказал, что храм похож на лишний кусочек пазла в наборе.

В храме было светлее, чем снаружи. Подумать только, последнее место на земле, где осталось электричество, – это неотесанный кусок камня на краю вселенной!

Внутри было пусто. Абсолютно. Только в полу зиял широкий колодец, дно которого утопало во тьме. Колодец, наполненный тьмой.

Антон встал у края колодца, замер. Я никогда не видел его таким. Он потянулся рукой к карману, отдернул ее. Снова потянулся. Достал маленький камешек.

– Ну... Ты готов услышать музыку камней?

Я пожал плечами.

Антон вытянул руку над колодцем и отпустил камешек.

Ничего не произошло.

Антон стоял, прислушиваясь. Минуту. Другую. Пять минут.

И вдруг по его лицу расплылась улыбка. Легкая, мечтательная и такая спокойная. Он был по-настоящему счастлив. Он поднес руку к глазам, и я увидел блеск его слез.

– Ну... – он всхлипнул. – Теперь можно идти обратно.

***

Я откладываю карандаш.

Стоило только задуматься о траве... Ярко-зеленой, до рези в глазах траве, влажной от ледяных росинок.

Такое что, правда было?

От одной мысли мне томительно сводит челюсти. Я бы хотел походить по ней. Босиком. Вдохнуть ее запах, попробовать на вкус. Она должна быть сочной.

Черт, я не могу себе представить, что такое мягкая, влажная, сочная трава. Только какие-то фантомные потуги. Только бумажные слова.

Глаза уже слипаются. В тусклой красноте заходящего солнца разобрать что-то на исписанном листе невозможно.

Что ж, сегодня я доволен с собой. Я сделал все, что мог, чтобы не разговаривать со всякими там камнями и скелетами. Будем продолжать в том же духе.

Пора спать.

***

Стрелок уже свыкся с тем, что проведет в пустошах всю свою жизнь, но человек в черном нашел его.

Это фраза была бы отличным вступлением для какой-нибудь истории в стиле вестерн, но я уже решил, что не буду писать мемуары.

Я как раз стоял на карачках, пытаясь не выплюнуть свои внутренности после утреннего забега, когда меня накрыла чья-то тень и сверху прозвучало:

– Кхм-кхм...

Я поднимаю голову. Сверху на меня смотрит строгого вида юноша в костюме, болтающемся на нем, как тряпка на швабре, но зато идеально чистом. Я снова опускаю голову и смотрю на его туфли. Они лишь слегка пыльные.

Он что сюда, на коне приехал? Откуда в ИКОТе кони, у них же у всех давно уже срок годности истек? Или снова галлюцинации?

– Кхм-кхм, – раздается сверху настойчивее и раздраженнее.

Я хрипло вздыхаю и встаю.

– Привет. Ты кто?

Юноша с видимым неудовольствием хмурится. Видимо, новенький. Не привык еще к хамству поднадзорных. А к корочкам привык. Сразу же их из кармана выуживает и мне чуть ли не в харю своейной фотографией тычет:

– Пешков Василий Александрович. Инспектор отдела территориального надзора за исполнением законов.

Во как! Я же там работал!

Я морщусь, отодвигаю от лица корочку и критически осматриваю юношу, заставляя его неуютно поежиться. Ну и нашли же они мне замену. Сморчок-сморчком, только очков каких-нибудь не хватает.

– Ну и что тебе надо?

Юношины брови от удивления пытаются убежать со лба и заползти под волосы, но им не удается – слишком юноша коротко стрижен. Возможно, поэтому ему удается справиться с бровями и произнести хоть и негодующим, но деловым тоном:

– Как это что?! Проверку провести!

Я хмуро смотрю на него и спрашиваю:

– Какую проверку?

– Проверку соблюдения законодательства на поднадзорном объекте!

Юношу явно раздражает мое непонимание, он аж дрожит. Я же постепенно начинаю осознавать.

– Так. С каких это пор здесь поднадзорный объект?

– А с тех пор, – с напористым нетерпением говорит юноша, – как эта территория была признана подпадающей под компетенцию исполнительно-контрольного органа территориального администрирования!

От этой тирады я морщусь. Отвык я от таких сложных конструкций. Компетенция, администрирование... Но смысл, кажется, понял.

– И, значит, ты теперь будешь постоянно шастать сюда со своими проверками, да? – бесцеремонно интересуюсь я у юноши.

Он, все еще еле сдерживаясь, кивает.

– Да, может быть, уже начнем...

Вот же сволочи!

Паскуды! Я столько времени здесь торчал на грани помешательства, игрался, как дебил, с этими драными жестянками, загибался, как червь под током, от этой идиотской, взращенной во мне еще с детства жажды деятельности! И только я переломался, только я свыкся со своей жизнью, со своей свободой, только привык, только принял и только полюбил, вся эта поебень снова меня настигает! Бюрократический аппарат и сюда дополз, и теперь снова начнутся бумаги, представления, иски, только в этот раз я по другую сторону.

Нет уж, нет, нет и нет! Шли бы вы все дружным строем с флагом и песнями прямиком в дьяволову пасть!

У-ух! Меня аж трясет!

Но я сжимаю зубы и сквозь них пытаюсь максимально спокойно процедить:

– Нет. Ничего мы не начнем. Катись-ка ты отсюда.

– Что?! – лицо паренька мгновенно краснеет от переполняющего его возмущения. Он снова лезет за своим удостовереньицем, запутывается рукой в рукаве и, судорожно, как подстреленный пингвин, молотя локтем по воздуху, срывающимся мальчишеским голосом пищит: – Вы, кажется, не поняли! Я государственный служащий! Я уполномочен...

Я грабастаю его за плечи пиджака и повышаю тон:

–Да насрать мне, какой ты там служащий! Никаких проверок! Вы все мне здесь нахрен не упали! Шагом марш отсюда и скажи начальству, что здесь частная собственность! Если снова кто-нибудь из ваших заявится, ноги переломаю! Палками! – последние фразы я чуть ли не с пеной у рта рычу прямо внутрь пиджака, куда юноша, подобно черепахе пытался втянуть голову.

Я отталкиваю его. Юноша отшатывается на несколько шагов, но сохраняет равновесие, выравнивается, поправляет пиджак и выпученными глазами оглядывается вокруг.

Зря я, наверное, так с ним. К такому в ИКОТе точно не готовят.

Он, наконец, находит меня взглядом и, сглотнув, начинает блеять:

– Что вы себе... Что вы себе позволяете?! Я же... Я же... – он, видимо, не решается снова ляпнуть про государственного служащего и меняет тему: – И какая тут частная собственность?! Эта территория...

Но я его перебиваю:

– Моя! Частная геологическая станция «Ультима Туле»! Ясно?!

Юноша, более-менее оправившись, подбоченивается.

– Тогда покажите мне ваши уставные документы! Вы директор? Попрошу бухгалтерию мне на стол!

– ДА ЕБАНАРОТ! – юноша вздрагивает и снова начинает втягиваться в пиджак. – А НУ-КА ПШЕЛ ОТСЮДА! – я делаю дикие глаза и обозначаю стремительное движение в его направлении. Он торопливо семенит несколько шагов спиной вперед, а потом разворачивается и, взъерошивая песок, бежит. Бежит, как лань, бежит, как гепард, оставляя мне на память мрачное удовлетворение.

Отбежав на приличное расстояние, он немного сбрасывает темп и кричит через плечо:

– Это вам так не сойдет! Я государственный служащий! Мы применим меры!

Я провожаю его взглядом до бархана, преодолев который, юноша исчез из моего сегодня.

Мое сердце грызет тоска. Ведь снова он вернется, гаденыш. А если не он, так другой кто-нибудь. И снова пойдет-поедет, как в былые времена. А я-то уже надеялся, что вот оно, нашел себя, обрел свободу. Нет, надо все испортить.

Сволочи.

***

И снова закатная темень падает на лист. Но в этот раз читать на этом листе нечего.

Скоты! Даже сюда добрались!

Я пытаюсь расслабиться. Прочистить чакры. Отбросить мирскую суету и погрузиться в тот мир, который пытаюсь придумать.

Я назвал свой рассказик «Музыка камней». Я решил дописать его. Придумать начало, написать подноготную героев и отправить их в путешествие. Их путешествие – вот, что самое главное. Я провел бы их через разрушенные города, через отвесные скалы, через бесконечную пустыню. Я заставил бы их испить семь бед. Чтобы в конце они спустились на мягкий ковер из травы и испытали то же облегчение, что и я, когда писал тот отрывок.

Но я закрываю глаза и вижу только этого паренька, размахивающего бумагами у меня перед лицом.

Тьфу, черт!

Надо мной словно нависло что-то. Так напоминает то старое ощущение от работы – снова придется что-то делать, отчитываться, выкручиваться. Морока.

И самое обидное – он заявился ровно в тот момент, когда я начал получать удовольствие от жизни. Только я понял, что мне действительно по душе – удивляться убежавшим сквозь пальцы часам, очнувшись от своей направленной медитации. Вставать с крыльца, хрустя спиной, и идти спать усталым и довольным проделанной работой. Работой, которая мне действительно нравится.

Но нет, снова все разбилось и снова я сижу, хоть и не в кресле, а на крыльце, как на иголках, елозя на заднице от бесполезной пустой тревоги.

Что же, посмотрим, как все развернется дальше. Может, поленится этот Вася ходить сюда по пять суток и не вернется больше?

***

Вернулся. Даже двух недель не прошло. Паренек совсем себя не бережет, без отдыха туда-обратно шпилил. Идиот или карьерист. Скорее, второе. Выслуживается, наверное, все поначалу стараются выслуживаться. Заработать какое-то уважение, признание, обрасти репутацией. Связи, опять, же завести.

А идиоты, они не такие. Идиоты не понимают, как им повезло. Потому филонят, опаздывают и вообще дисциплину хулиганят. В особо запущенных случаях даже умудряются совсем все запустить и быть вытуренными. Или распуститься и быть вытуренными. Результат, в общем-то, один.

Я саркастично хмыкаю своим рассуждениям.

Или его так задело мое отношение к государственным служащим?

В этот раз я заметил струящийся в пустынном мареве силуэт где-то около полудня. Сначала я думал, что мне показалось, но нет. Приглядевшись, я понял – Вася. Он был уже достаточно близко, чтобы я мог узнать эти острые плечи пиджака и ветрящиеся брюки-паруса. Так что дабы не посрамиться перед государственным служащим, я подготовился. Нашел хорошую деревянную ножку от стола, по-моему, из столовой, и вышел на крыльцо встречать гостя.

Лицо гостя светится триумфом, как первый кубок юного спортсмена. Василий полон уверенности в себе и своем превосходстве над кем бы то ни было. Он смотрит на меня легким ироническим взглядом картежника, раскусившего жалкую попытку блефа.

Думаю, я смогу угадать, почему. Вариант первый – ему выдали табельное оружие. Вариант второй – ему выдали какой-то очень весомый документ, которым он меня сейчас раздавит так, что только усы из-под тапка торчать будут. Я ставлю на второе.

Метров за десять до крыльца парень ныряет рукой за пазуху и, даже не запутавшись в пиджаке, победно вскидывает над головой белый листочек невиданной силы.

– Вот! – говорит он, пропуская все приличия и прелюдии, и по его лицу разливается по-детски наивная открытая улыбка. По моему лицу прохаживается шершавая бумажка.

– Тьфу, да не лезь ты в морду... – я выдергиваю у него листочек. – Ну, и что это?

– Требование! – Василий опасливо косится на ножку в моей руке, но улыбку свою держит. – Об устранении...

– Ладно, сам прочитаю, – перебиваю я его и нехотя смотрю в бумажку.

Ага, требование об устранении препятствий в исследовании поднадзорного объекта за подписью его начальника.

Я смотрю на Василия. Он важно кивает на документ в моих руках и недвусмысленно поднимает брови.

Прогнать его сейчас палкой значит нанести непоправимый ущерб его психике. Нельзя вот так просто взять и выпнуть человека с олимпа. Он этого может не пережить. Даже у меня, отщепенца и изгоя, есть еще в сердце место для милости.

– Я же тебе говорил, – я стараюсь пустить в голос мрачную угрозу, – что это вам никакой не поднадзорный объект. Частная собственность.

К моему удивлению, Васина улыбка растягивается еще шире. Он снова лезет в пиджак и достает другой листик.

Я успеваю выхватить его у Васи до того, как он залепляет мне им в лицо. Может, он думает, что я слепой? Или, может, он сам слепой? Странный парень.

Вторая бумажка оказывается справкой, выданной в отделе картографии, о том, что данная территория, координаты такие-то и такие-то, поднадзорна отделу территориального надзора за исполнением законов. В нижней половине справки – картинка с картой, на которой отмечена эта область пустыни. Или, может быть, не эта. Я в картах не разбираюсь.

Но от справки хмурюсь.

Вот паренек замутился-то. И требование, и справка и умудрился еще все это получить с подписями всего-то за те день-два, что был в ИКОТе. Неугомонный, скотина, потреплет же он мне нервы.

Я вздыхаю.

– Ты ведь от меня не отвяжешься, пока эту хренову проверку не проведешь, да?

Он радостно кивает деревенским дурачком.

Я машу рукой.

– Ладно. Давай только быстрее. Задрал уже...

***

Во-первых. Это что за домики? Вы здесь, случаем, иностранных граждан каких-нибудь без регистрации не селите? Очень похоже. Ах, вот оно, что! И почему же, в таком случае, это ваше место захоронения не ограждено по установленным правилам? Что значит, не ваше, а чье? Это что, должно быть смешным? Кто лежит, того и захоронение... Ограждением обнести!

Теперь, собственно здание. Вы его вообще видели? Со всех сторон? Где половина западной стены? Я вообще не понимаю, как это здание вам на голову еще не рухнуло! Нет, я абсолютно серьезно, я не шучу и не преувеличиваю. Внешняя стена, несущая, в таком состоянии, почти отсутствующем, в любой ведь момент развалиться может. Вам что, жить надоело? Нет? А где тогда заявление на признание постройки аварийной? Что-то я его не видел. Может быть, вы стоите в очереди на капитальный ремонт? Знаю, что не стоите, ее нет! Потому нет, что ваше здание единственное в своем роде! Даже за вокзалом его директор лучше следит! Хотя, у него своих нарушений... Но вокзал, по крайней мере, не обещает обвалиться с минуты на минуту! Живете, как на пороховой бочке, и в ус не дуете.

Вот это что такое? Какие еще пирамиды? Что, вавилонские? Вы это бросьте! Хоть египетские! Разрешение на застройку покажите. Технический паспорт и утвержденный исполнительным органом план застройки покажите. Конечно, я так и знал. Вы знаете, что это уже уголовщина? Несанкционированная застройка, статья! Разобрать!

Это еще что? Что? Склад? Вот это вот, это склад, да? Это не склад, а живой укор технике пожарной безопасности. То есть, просто вот так лежит куча мебели, ни пожарной сигнализации, ни огнетушителей? Кстати, об огнетушителях. Что-то я здесь вообще ни одного еще не видел? Как это их нет? Какое это вам финансирование не позволяет, вы же частное лицо! Не наглейте! Финансирование... Я вам дам добрый совет – заведите себе огнетушители и пожарную сигнализацию. Дешевле выйдет, чем потом семьям ваших сотрудников компенсации выплачивать, когда ваша конторка прогорит.

В смысле, каким сотрудникам, а тот, который там за столом сидит? Ну, за большим таким, для совещаний. Да, он самый. Что, как это ему все равно? Ну и что, что скелет? Вы меня пугаете... Отношение у вас какое-то... Вы ему, кстати, когда последний раз заработную плату выплачивали? Что? А, не сотрудник... Ладно. А кто? Знакомый? А что это ваш знакомый делает в зале для совещаний? Чего ждет? Второго пришествия Иис... Прекращайте-ка уже свои шуточки!

Ага, а это, я вижу, финальный штрих. Последняя соломинка, переломившая пожарную безопасность... Кто же газовую горелку прямо в помещении располагает? Да еще и рядом с одеялами и... Так, я надеюсь, эти баллоны из-под газа, они пустые? Что?! Вы вообще в своем уме?! Горелка в одном помещении с горючим! Мне уже самому страшно здесь находиться... Либо под завалом сгинешь, либо на воздух взлетишь. Либо сначала засыпет, а потом еще и взорвется...

Ладно, техника пожарной безопасности – это для вас в новинку, я это понял уже. А просто техника безопасности? Везде осколки стекол, битый кирпич, про состояние самого строения я уже говорил. Вот это что за бездна? Подвал... И как же спускаться в ваш подвал по этой лестнице? Ни освещения, ни поручней, шею кто-нибудь сломает, засудят вас. И правильно сделают. Так, то есть подвал еще не бездной был, да? Это что за... Бункер? А почему это он вскрыт?! Стратегический объект, заходите, кто хочет, вы в своем уме?! И что, что не смазана, смажьте! Не закрывается у него, да вас самого закрыть надо! Объект государственной обороны у него не смазан! Что вы себе позволяете?!

Так, мы вроде все уже обошли, но! Где у вас бухгалтерия? Архив? И где вы всю документацию храните? Я не могу в это поверить. Это уже третье нарушение, которое вполне тянет на уголовное дело! И это с одной только проверки! Чему это я должен радоваться?! Повысят... Но... Ай, да с вами невозможно говорить нормально! Все вам шутки, вам тут лет десять минимум светят!

Нда, ну, после этого санитарно-гигиенические нарушения просто мелочью кажутся. Душевые не работают, в туалете смыв не работает, одеяла эти ваши вонючие... Чьи это вообще одеяла? Ваши, вы что... А, ну да. Можно было догадаться.

А сами вы не понимаете, на что я намекаю? Вы как выглядите? Как будто из пещеры вылезли, после пяти лет изгнания! Костюм без рукава, брюки изорваны, обросли весь... Ну, я вам не мама, чтобы вас отчитывать, но взрослый же человек, как самому-то не неприятно? Таким заведением заведуете... Что себя запустили, что заведение. Смотреть грустно.

***

Мальчишка пружинистой походкой задетой гордости удаляется в вечереющую пустыню, а я стою, теребя в руке его дурацкое представление об устранении нарушений, выписанное на директора АО «Ультима Туле», которым теперь являюсь я. На меня напала апатия. Все понятно. Не отвяжутся они и не поленятся. Будут снова и снова ходить сюда с проверками, выписывать мне представления, а потом, когда поймут, что не собираюсь я ни бункер закрывать, ни сигнализацию пожарную проводить, ни тем более дольмены огораживать, еще и исковое впаяют. Причем так впаяют, что мне нужно будет явиться в ОСпу на следующий день после получения повестки. А пока я буду пять дней топать туда по пустыне, я встречу пристава, который будет идти мне навстречу с еще одной повесткой и вопросом: «А почему это ты не явился в назначенный день?»

Я так хорошо знаю устройство всей этой службы, что вижу все наперед. Скука.

Может быть, тоже в бункер перебраться, как мои предшественники-отшельники?

Нет, там темно и страшно. Вот где свет точно не помешал бы.

Горестно вздохнув, я направляюсь к своим асонитарным и негигиеничным одеялам.

Перед сном я со сладострастием слежу, как корчится над горелкой комок представления, похожий на увядающий розовый бутон. Когда со стен исчезают последние отблески огня, я проваливаюсь в угрюмый крепкий сон.

***

Моя душа несмело заскреблась в реберной клетке и тоненьким голосом запросилась на свободу, когда я опять увидел решительно топающую в мою сторону фигуру. С последнего визита докучливого проверяльщика прошло всего дней семь-восемь, так что я до последнего не верил, что это был он.

Это был он. Его лицо выражало самые серьезные намерения.

Этого просто быть не может! Он что, спринтом по этой пустыне бегает? Как он еще не слег от какого-нибудь обезвоживания или не взорвался от избытка энергии?

Мое замешательство выползло на мое лицо и осталось там лежать в кататоническом ступоре, так что я никак не отреагировал на очередную бумажку, щекочущую мою удивленно оттопыренную губу.

– Повестка в суд! – бодро сообщает мой юный мучитель.

Я вяло отплевываюсь от бумажки и забираю ее, пока она не размокла от моей слюны.

– И по какому же поводу? – мрачно спрашиваю я. – Разграбление объекта государственной обороны? Или похищение и убийство камня?

Кстати, хорошо, что он дольмены эти досконально не осматривал. Увидь он там присыпанного песком семьсот двадцать восьмого, тут бы такое началось. Хотя, может мне подарили бы еще пятнадцать-двадцать лет свободы.

– По какому поводу! – юноша взвивается в гневе. – Вы знаете, что тут, между прочим, объект исторического и культурного наследия?

Да, припоминаю что-то. Черт, это все Андрей. Мало того, что тогда меня загонял с этим объектом хреновым, так еще и сквозь года подкинул мороки.

Я пожимаю плечами.

– А вы здесь развели бардак, чем наносите ущерб! Еще и ультиму тулю тут свою открыли! Незаконно землю присвоили и от регистрации уклоняетесь!

Я киваю:

– Ага. Понятно. Ну ладно.

Василия явно не устраивает мой ответ.

– Что понятно?! Что ладно?! Я ведь вас знаю! Чтобы завтра же явились в отдел судопроизводства на заседание!

Мне не удается не хмыкнуть. Может быть, я потомок великого Нострадамуса, а со мной обращаются, как с каким-то камнем. Грустно, товарищи.

– Что вы ухмыляетесь? Вы вообще понимаете, что вы по уши в... в проблемах?

– Ты мне скажи, – флегматично начинаю я, – как я тебе должен явиться в ОСпу завтра, если до ИКОТы топать дней пять минимум?

– А мне все равно, как вы будете добираться! Чтобы в установленный час!

Меня уже начинает раздражать это юношеское рвение. Чтобы, не чтобы... Раскомандовался.

Я заглядываю в повестку, чтобы ознакомиться с установленным часом. Значит, завтра, четвертого августа, в девять утра. Я саркастично замечаю, что до разбирательства остается меньше суток. Вася-то, конечно, может и добежит до завтра, а вот у меня возраст уже...

Завтра. Четвертого августа.

Значит, сегодня третье августа.

Значит... Я здесь почти два года и три месяца.

Я киваю. Мои грубые жестяные вычисления не на много отклонились от истины.

– О чем это вы там задумались? – подозрительно щурится вьюнок правосудия.

Я снова переключаюсь на него.

– Ладно, говорю. Приду. Доволен?

– Доволен, – передразнивает, сволочь. И смотрит на меня с каким-то сомнением. В общем-то, правильно. – Эх, не пойдете же вы никуда, а? Уклонитесь.

– Пойду-пойду, – мне уже до смерти надоел этот диалог. – Ты сам-то тоже шел бы уже... Опоздаешь. Скороход.

Он все стоит, мнется в нерешительности. Я вздыхаю и молча отправляюсь к себе в берлогу, оставляя Васю дальше топтаться на месте.

– Слушайте, – по мягкому голосу чувствуется, что он изо всех сил старается меня вразумить. – Вы сами ведь понимаете. Будете уклоняться – вам же хуже. В следующий раз к вам уже приставы придут, и что? Вы в бега ударитесь? Куда?

Я останавливаюсь.

Черт, а прав ведь, чертяка. Они же меня просто так не оставят. Не запрусь же я, правда, в бункере, в конце концов. Да и бежать мне действительно некуда, тут он в точку попал.

Скотина.

Я снова уныло вздыхаю и, не поворачиваясь, бурчу:

– Ладно. Убедил. Жди здесь, пока я вещи собираю. Вместе пойдем.