Даника

Два дня не покрывался снежным пухом хрупкий наст. Ветер не тревожил широкие еловые лапы и не срывал с них полные горсти ледяных искр, обрушивая их на расстеленный саван, прошитый цепочкой следов. Вага присел на корточки и протянул мозолистую руку к одному из них. Человек, что и слыхом не слыхивал о сафках, мог бы подумать, что индюк лапами трёхпалыми след этот оставил. Мог бы, да не подумал бы. Потому что не бывает таких больших индюков. Ладонь Ваги в следе этом утопала, как ладошка дитяти малого в руке взрослого мужика. Тварь прошла здесь недавно, задела чешуйчатым боком сосновый ствол и оставила на нём несколько глубоких зазубрин. Капелька живицы, что и зимой хоть чуть-чуть, но жизнь в дереве поддерживает, ещё схватиться не успела. Значило это, что путь Ваги почти к концу подошёл. Ещё до полуночи доберётся он до сафки. Что дальше делать, охотник не знал. Слыхал только байки и сплетни, что старики, на солнышке греясь, рассказывали, да истории, которыми мамки детей пугали.

Из далёка-далека вдруг прорвался в лесную глушь тоненький девичий голосок. Вага вздрогнул так, словно кто его ушатом холодной воды окатил. Ничего страшного в голосе этом не было. Грустная-грустная песня, слова которой он с самого детства знал, не могла испугать смелого охотника. Раньше не могла…

Он оглянулся на сани и, поднявшись во весь свой великанский рост, подошёл к Данике. Вот она, его ненагляда, совсем рядышком, а так далече. В меховую парку закутана, только личико из-под неё видать. Ах, как красива Даника! Брови вразлёт, личико точёное, словно из мрамора умелым мастером высечено. На щеках и веках закрытых иней серебрится. Это Вага виноват. Вага сделал её такой.

Чёрная силушка долгонько в жилах билась да на волю рвалась, но противился ей охотник. В самую глубь сердца загонял. Только, бывало, задумается, жарким летом водицы из колодца испив, спустит тёмное своё умение, как цепного пса, посмотрит на дело рук своих – и бежит без оглядки. А народ потом удивляется: откуда в жару в ведре лёд появился.

Знал Вага, что нельзя никому свой дар показывать. Ни мига не потерпят рядом с собой чёрного колдуна сельчане. Палками да каменьями забьют насмерть. Помнил народ лесной, как много бед на их прадедов колдуны наслали. Как с мест насиженных в лесную глухомань согнали. Потому и таился охотник. До тех пор таился, пока беда на порог не пришла. Теперь он словно зверь лесной, человеческого голоса боялся. Песни, что мамка в детстве пела… Боялся…

В косы заплетала

Вьюга серебро,

За крылечком стало

Вдруг белым-бело.

Не видать дороги,

Так метель метёт.

К моему порогу

Милый не придёт.

Разливалась песня среди деревьев, словно речка невидимая. Заслушался Вага, и стал его по капле страх покидать, что душу острыми коготками царапал. Тепло стало от песни той далёкой. Шажок, потом другой. Там, за леса стеной, заздравные песни, там пироги, что мамка печёт, да крепкие объятья друзей. Не могут они его смерти лютой предать! Ещё шаг…

Обернулся Вага, на Данику глянул. А личико её уж от морозных объятий избавилось. На щёки румянец вернулся, губки алые-алые, а дыхание белыми клубами возле них вьётся. Ещё шаг назад, и дрогнули веки у зазнобушки. Вот-вот глаза откроет и удивлённо так посмотрит.

«Ай, ай, ай, Вага! Что же ты со мной сделал? Зачем кровушку в жилах остановил?»

«НЕТ!»

Бросился обратно к Данике Вага в ту секунду, когда ресницы её дрогнули. Вновь синева кожу милой покрыла, а слезинка, что по щеке скатиться норовила, белым пятнышком застыла.

«Нельзя тебе просыпаться, Даника! И десяти вдохов не сделаешь, как смерть лютая за тобой придёт…»

Вспомнил Вага, как под вечер к дому милой шёл, словно на крыльях летел. Три дня провёл он в дальнем урочище и воротился с добычей богатой. Сердце, что ныло сладостно в ожидании, замерло в ужасе, когда он выбитое окно увидел, да след от когтей на брёвнах. Хоть и говаривали, что сафки давно перевелись в лесах, но Вага знал, что неправда это. Часто у дальнего рубежа он эти следы видел. Не смели твари за черту переступать и к жилищам человеческим подходить. Помнили, как народ их огню предавал.

Невеста его в горнице лежала. Кровь из ранки платье слегка смочила. Тварь в бедро девицу ужалила и в окно сиганула. Знала, что в её власти отныне Даника. И пяти минут не пройдёт, как смерть косой своей младую жизнь подрубит, а через час из тела распухшего сотни детёнышей полезут. Недолго думал Вага. Заморозил Данику даром своим, на сани погрузил и по следу свежему в лес подался. И ему, и милой его путь в село отныне заказан был. Никто колдуна и ужаленную сафкой рядом терпеть не будет. На одном костре сожгут.

Лишь одна надежда оставалась у Ваги. Слыхал он, что сафки колдовским даром наделены. Что молодняк их в жертвах за счёт этой силы зарождается. Если убить тварь до того, как кровь по венам впрыснутый яд разнесёт, спасётся Даника. Потому и спешил охотник. Потому и тянул за собой сани. Ведь рядом должна быть милая, чтоб мог он от неё даром своим смерть отпугивать.

***

Почитай сотню лет никто из селян сафку не видел. Уж забываться стало то время, когда ночью боялись за порог выходить, а окна крепкими ставнями прикрывали. Вырождался род поганый, да не выродился. Последняя сафка всё не решалась к людям приближаться, всё зову природы противилась. Но век её к концу шёл. Последние капли жизни из неё утекали. И вот, когда снова год сменился, поняла она чутьём своим звериным, что до следующего ей не дожить. Страх перед людьми забываться стал. Что ей смерть, коль потомства не завела? А молодняк только ужалив человека получить можно было. Лишь кровь человечья столько силы скрытой имела, чтоб его взрастить. Шаг за шагом ступила сафка на землю людскую. Осмелела настолько, что в сумерках вечерних на околицу пробралась, да в дом залезла.

И вот, когда уже всё сделано, когда потомство её подобно мышам-полёвкам по подполам да сараям должно разбежаться, что-то изменилось. Не чувствовала сафка свои создания. Бег её замедлился, в шаг перешёл. Потом сафка и вовсе встала, с ноги на ногу переминаясь и словно прислушиваясь, вскликнула горестно, и бросилась по следам своим обратно.

***

Вага все повадки звериные знал. Зимой случалось и лося подраненного преследовать, и на кабана в одиночку ходить. Слух у охотника – что у зайца. Здесь наст под лапой хрустнул, там ветка свой снежный груз сбросила – всё слышит. Крупный зверь уж минут двадцать как кругами ходил, всё никак напасть не решался. Нет, не было страха за свою жизнь у Ваги. Но сердце сжималось, когда он о Данике думал. А след их тем временем на поляну вывел. Луна полная снег нетронутый серебрит. Кажется, словно кто-то щедрой рукой самоцветы по поляне рассыпал. Ни одного следа.

Понял Вага, что тварь по своему следу обратно пошла. Обернулся охотник, да так и замер. Сафка в пяти шагах стояла. Ростом немногим выше Ваги. Голова на череп коровий похожа, язык змеиный раздвоенный так и мелькает. На двух больших лапах стояла, покачивалась, а глаза в лунном свете словно рубины поблескивали. Сафки – тоже из плоти и крови слеплены. Убить такую тварь – дело нехитрое, кабы не одно её свойство.

Вага был наслышан о том, что тварь лесная может огнём плеваться. Потому, когда сафка пасть распахнула так широко, словно ей воздуха не хватило, да огненный шар в охотника выпустила, он уже ладони вперед себя держал, холодной стеной себя и Данику защищая. Сафка фыркнула в раздражении и закружилась вокруг саней, снег выше головы взметая. Вага шагу боится от милой ступить, а тварь, словно чуя, что на нём сила завязана, которая не даёт молодняку на свет появиться, ни минуты роздыха не даёт. То огнём полыхнёт, то когтями на верхних лапах полоснуть норовит. Хоть и старая сафка, но сил в ней побольше, чем в охотнике. Чует Вага, что изводит его тварь, да поделать ничего не может. Если отойдёт от саней, то пробудится от ледяного сна Даника. И тут удача охотничья улыбнулась Ваге. Застряла лапа лесной твари в развилке меж двух стволов. На миг застряла, но охотнику большего и не понадобилось. Прикинул он на глазок расстояние, да и бросился к сафке. Ни пламя выпустить, ни когтем оцарапать тварь не успела. Ледяной коркой вмиг покрылась, как только руки колдуна её чешуи коснулись. Не усыпил её охотник, как милую свою, а смерти быстрой предал. Смотрел Вага на статую сверкающую, в которую его дар сафку обратил, да взгляда оторвать не мог, пока за спиной голос не услышал:

– Так вот ты какой, Вага-охотник…

Озорной голос. Словно колокольчик серебряный. Вага бросился к милой, сжал в объятьях. Повиниться хотел, сказать, что не по своей воле стал колдуном, что сызмальства эта сила в нём сидела и ничегошеньки он с ней поделать не мог. Но только с его губ первые слова сорвались, как тёплая ладошка ему рот прикрыла.

«Не говори ничего, милый! Я не сужу тебя! Я всё понимаю…»

Высоко-высоко над лесом глаз луны жемчужный на влюблённых посматривал. Сверху всё видно, как на ладошке. Полянка среди вековых деревьев, словно озерцо белое. У самого краешка ледяная статуя чудного зверя блестит, переливается. Рядышком сани. И две фигурки, что крепко обнявшись стоят.

***

– А как у тебя, Вага, всё это получается? Слова какие тайные знаешь?

Вага отпустил ремень, за который сани тянул, и к Данике, что рядом шагала, повернулся. Свёл руки вместе, лишь промежуток малый между ними оставил.

– Смотри!

И сразу меж ладоней снежинки появились, закрутились в танце, словно мотыльки вокруг свечки горящей. От красоты такой у Даники дух захватило. Всплеснула руками, засмеялась заливисто. А снежинки всё прибывали и прибывали, свивались в кокон, а из кокона этого роза ледяная распустилась лепесток за лепестком. Даника руку протянула, и цветок, словно хрусталик переливаясь, в ладонь ей опустился. И в тот же миг на эту красоту кровь брызнула. Одна стрела Ваге горло пробила, другая глубоко в глазницу вошла. Стояла Даника недвижно, цветок ледяной держала, и смотрела невидящими глазами, как двое её братьев, что ещё вчера хлеб с Вагой делили, рубят тесаками уже мёртвое тело её суженого.

«Вага, Вага! Обо всём на свете забыл, мне угождая! Не услышал, как братья мои по следам нашим пришли да в засаде затаились… Хотел уменье своё показать? И себя сгубил, и меня одну оставил!»

Один из молодцев голову поднял и посмотрел на Данику так, словно подозревал в чём-то. Под взглядом этим затряслась она, словно лист на ветру. Губы сами собой слова сказали. Не Даника их говорила, а страх её, что кольцом холодным сердце сжал.

– Увёл меня из дому. Усыпил колдовством своим чёрным да на санях в лес уволок. Спасибо вам. Погубил бы меня, проклятый.

Сощурил глаза детина, подумал малость, да тяжёлой рукой её слегка в грудь толкнул.

– Отойди, сестра! Не мешай! Твоё счастье, что мы следом пошли! Кто мог подумать, что женишок твой, что через месяц тебя из отчего дома забрать собрался – колдун мерзкий! Тьфу!

Вот уж и снег кровью пропитался, а Даника глаз отвести от картины этой страшной не может. Цветок ледяной от тепла подтаял, всю красоту растерял. Уронила его в снег кровавый Даника. Ни слова не проронила, ни стона не издала. Лишь раз оглянулась, когда с охотниками в сторону деревни шла. Лишь одна одинокая слезинка по щеке скатилась.