Правда Кисурина

  • Кандидат в Самородки
  • Опубликовано на Дзен
Автор:
Андрей Ваон
Правда Кисурина
Аннотация:
Квазаровское
Текст:

За правдой Пётр Иванович ездил по субботам. На станцию "Правда". Брал "Известия", "Советский спорт", "Литературку" и "Правду". Надевал всепогодный плащ, шляпой укрывал лысую голову и шёл до "Белорусской" пешком, чтобы оттуда по кольцу до трёх вокзалов, а там на Загорскую электричку.

Пётр Иванович Кисурин, скоро сорок, крепкий (по утрам регулярные размахивания гантелями на балконе), с массивным строгим лицом. Педантичный и дисциплинированный, он очень подходил для своей профессии – преподавателя метрологии в институте. Правда, искры творческой не имел, поэтому в научной деятельности его талантов хватило лишь на "катээна". На родной кафедре его не любили за желчь и эгоизм, но отдавали должное профессионализму и терпели язвительные сарказмы, сжав зубы. Эпизодически предъявляли претензии и получали в ответ насмешливые взгляды и высокомерные отлупы. Бирюк по натуре, он ни в ком и не нуждался. Работа, чтение, футбол в телевизоре по выходным (болел за прагматичное киевское "Динамо" и терпеть не мог "Спартак") и резьба по дереву. Как брал стамеску в руки, сразу преображался. Вставал на балконе за верстак, подвигал утренние гантели и колдовал над заготовками, вылупляя чудесные фигурки. Лицо его в эти моменты озаряла добрая улыбка.

В Загорск он любил ездить, сколько себя помнил. Это только казалось, что он непробиваем и толстокож, что поплёвывал он на всё и всех с высокой колокольни. А нет, душа под шкурой таилась чуткая и трепетная. Затаённая где-то в глубинах тоска требовала выхода. Побывав в Загорске ещё в карапузовом возрасте с родителями, он находил умиротворение и покой, бродя вокруг лавры и поглядывая исподволь на купола. Глубоко атеистический человек, он не с богом разговаривал, не лицезрением роскошно-православных атрибутов наслаждался, а слушал дыхание веков и осязал смирение Сергия.

В дорогу с недавних пор (себе объяснил – "по возрасту пора уже") стал брать кипу газет, и где-то посредине пути, вскоре за Пушкино начал подмечать странности. Не сразу осознал, а лишь когда впечатления подкопились. Когда вагон дрыгался перед полной остановкой на станции "Правда", перед шиканием открывающихся дверей буквы перед глазами Кисурина разбегались, а потом собирались обратно в назначенный в типографии порядок. Он моргнул раз, моргнул другой. Подумал про зрение своё стопроцентное, про то, как поезд неласково тормозит, про шрифт кривоватый в газете. Но повторилось раз, повторилось два. И привык бы Пётр Иванович, как и остальные пассажиры – кто в окно начинал глядеть при подъезде к станции, кто глаза прикрывал, кто и вовсе не обращал внимания – да только фотографическая память Кисурину не позволила.

Большинству своих немногочисленных успехов в жизни он был обязан этому дару. Глянет на страницу учебника – хлоп, в ячейке мозга отложилось картинка. Когда хочешь вынимай, разглядывай. И не распухал мозг от избыточной информации, складировалось всё плотно и аккуратно, как и всё в жизни Петра Ивановича.

Так и с газетам в электричке - смаргивал он, смаргивал непонятное дрожание текста на станции "Правда", потом стал раздражаться, потом подметил закономерность, потом "сфотографировал" в этот самый момент лист газетный, а в уж дома, за пятичасовым кофием перед трансляцией футбольного матча расшифровал.

Много дивного узнал, вспотел лысиной, несмотря на осеннюю прохладу, проникающую в раскрытую форточку.

"Известия". День ведь какой случился – "Лебединое озеро", три дня траура... Речь Андропова. И вместо слов про "тяжёлую утрату", "крупнейшего политика современности", "обеспеченные при нём могущество и рост" и прочего, вместо этого объёмного некролога личные, даже какие-то эгоистические заботы товарища Андропова проявились. Что ему теперь всё это расхлёбывать, а давно он говорил, давно надо было. И старик, конечно, молодец, что держался, но как же теперь… а и сам Юрий Владимирович не железный… И всё в таком роде, будто индивидуальную программу, как на духу, вывалил Андропов на полосы газет.

Кисурин выдохнул тяжело, кофием волнение лакернул, и сердце распрыгалось окончательно, хотя никогда на сердце он не жаловался. Но картинку туда-сюда ещё мысленно погонял, сравнивая с первоначальным текстом.

- Бред какой-то, - покачал головой.

И дал себе приказ. Это он любил, приказы себе отдавать.

Недоразумение это надо позабыть. И позабыл на неделю.

А в следующую субботу опять всё повторилось. "Советский спорт" теперь отличился. Не успели отойти толком от горестных событий, как подоспели соревнования по расписанию.

Череда решающих матчей, впервые минскому "Динамо" светило чемпионство. И они его не упустили, победив в Москве "Спартак" – тут Кисурин ничего неправильного не увидел, всё по-честному. А вот "его" киевское "Динамо" в Тбилиси фальшивым катком прошлось по местным динамовцам, раздавив их 5:0. Обговорив предварительно условия. И все эти подробности Пётр Иванович, словно отпечатанные увидел. Прямо в электричке, как от станции "Правда" отъехали, так и уяснил про не совсем честную победу любимой команды. Расстроился.

А только потом опомнился, неожиданному дару своему, под новым ракурсом раскрывшемуся, внимая.

- Интересные варианты вырисовываются, - проговорил вслух - соседи по лавочке скосили глаза.

Так и повелось. Человек рассудительный и основательный, не кинулся он в ежедневные поездки по Ярославской дороге. Правдоведение устраивал по субботам. Разбавлял забавой свою устаканившуюся жизнь.

Нельзя сказать, чтобы каждый раз откровение случалось. Многое и так читалось между строк, и не такое ходило по кухням. Но всё-таки детали иногда поражали. А кое-чего всплывало, так никем и не озвученное ни до, ни после. Кисурин в такие моменты крякал и победоносно глядел на других людей в электричке.

Коллеги подметили перемены. К худшему. Хотя и не выносил Кисурин на люди своего нового умения – человек он был, мягко говоря, не общительный – и тайные знания общественности не доверял, но чувством собственной значимости, хочешь, не хочешь, переполнялся. И брызгал едким высокомерием теперь чаще.

***

- Петьк, взял бы разок с собой, - сказал однажды балагур и кафедральный весельчак, черноусый Володя Быков. И подмигнул остальным коллегам в комнате.

Кто-то сидел с проверкой студенческих работ; Кисурин отлаживал стенд для лабораторок, тыкаясь щупами осциллографа в плату с проводами; а Быков скучал в преддверии лекции. За окном подтаивал февраль, разбавляя рабочую тишину стуком капели.

- На лабораторку? – хмыкнул Кисурин.

- Не, сам с ними возись, - отмахнулся Володя. – В Загорск. Ты ж, поди, каждый камень там знаешь.

Кисурину сказанное не понравилось. Как ни скрывал он свой образ жизни, как ни давал от ворот поворот на всякие дружественные и не очень дружественные намёки, про регулярные поездки к лавре знали все. Просочилась как-то информация и распространилась лавиной. Кисурину потом ещё перед парторгом ответ держать пришлось – заподозрили в религиозной привязанности. От клерикального клейма он отбился, но факт поездок стал достоянием общественности.

- Я дочек хочу свозить, - качался на стуле Володя, покручивая в пальцах карандаш. – А ты показал бы и рассказал. Чего тебе, сложно, что ли?

Ножки стукнули по рассохшемуся паркету, приземляя стул.

- Экскурсоводом не работаю, - отбрил Кисурин.

А Володя и бровью не повёл. То ли скучно ему было, то ли Кисурина хотел достать. Спас Петра Ивановича звонок на пару. Быков схватил папку и побежал.

- Потом договорим, - пообещал он.

И таким он клещом вцепился в Кисурина, что тот вздрагивал, когда усатый коллега входил громогласно на кафедру, раскидывая шуточки направо и налево. С постоянным теперь вопросом персональным для Петра Ивановича: "Когда в Загорск едем?". Коллеги такое приставание молча одобряли. Позлить всё больше борзевшего Кисурина рады были многие, но мало кто решался. А Быков веселился и о последствиях не думал.

В конце концов, Кисурин сдался.

- В субботу, в десять на Ярославском возле памятника Ленину, - назначил свидание.

Все удивились уступничеству Кисурина и расстроились немного, что представление окончилось. А Володя нет, он не ради цирка старался. Он всегда за просто так тянулся к людям, улыбался им. И когда не улыбались в ответ, он прилипал намертво.

***

Когда Кисурин пришёл на вокзал, Быков уже топтался возле памятника вместе с дочками. Где жена, почему без неё – Кисурина совершенно не интересовало.

Вера и Алёна, одной семь, другой пять. Старшая стояла с совершенно взрослым спокойным лицом, держа в за руку рвущуюся "с поводка" сестрёнку.

- Билеты уже взяли, - сказал Быков, заглядывая коллеге в глаза, словно вынуть оттуда хотел всю его желчь.

Тот только бровью под шапкой меховой двинул и пошёл к поездам. Быковы поспешили за ним.

В электричке Кисурин разложил газету.

- Эх, надо было лыжи захватить, а Пётр Иваныч? – хлопнул его по плечу Быков.

- Может, и санки ещё? – фыркнул Кисурин, пытаясь читать.

Но где там. Гудели кругом многочисленные лыжники. В вагоне стоял смолёный дух вперемежку с апельсиновыми ароматами. Возле ног сновала самая маленькая из Быковых. А старшая пыталась её угомонить, одёргивая постоянными: "не шуми", "не залезай с ногами", "потому...". Сам же отец семейства доставал Петра Ивановича пиханиями в плечо и восхищениями то снегом в проносящихся пейзажах, то хорошими студентами в этом семестре, то "классной вон той" лыжницей в белой шапочке.

Чтения не выходило, и Кисурин мрачно смотрел в окно, постоянно подталкиваемый Алёной, которая ловко выскальзывала из объятий сестры.

- А мама ваша где? – спросил доведённый до белого каления Пётр Иванович. Брякнул от отчаяния.

И всё. Замерли они все. Быков перестал улыбаться, Алёна вжалась в сиденье, испуганно таращась на лысого дядю, а Вера отвернулась в окно. Поезд притормаживал на станции "Правда". И неважно, что начал мягко говорить Быков про "уехавшую в командировку", слова не достигали Кисурина. Он читал печальную правду с побледневшего личика Алёны.

В Загорске Кисурин переменился. Быков открыл рот, удивляясь незнакомым талантам коллеги. Пётр Иванович брал на руки визжащую радостно (а поначалу от страха) Алёну, с Верой разговаривал, как со взрослой, всем вместе выдавал историческую справку невзначай, с легендами, слухами и байками и сдабривал это всё купленными пирожками. Лишь про своё подслушивание вечности возле стен Кисурин не распространялся.

А на обратном пути он перед "Правдой" взмок весь, постоянно утирая лысину платком, и пялился в окно, чтобы не дай бог на глаза ему никто не попался.

***

Прошло три года.

За это время Кисурин заметно подобрел, коллеги вздохнули с некоторым подозрением, но потом поверили. А он за правдой ездить не перестал, просто от газеты глаз теперь не отрывал, в поездки никого с собой не брал, а сведения почерпнутые принимал сухо, лишь иногда удивляясь лжепечатанию, кривомыслию и неискренности. Вздыхал. Но в воздухе и так дрожало всё под нажимом молодого генсека с демократическим говорком. Из его пятнатой головы Кисурин тоже выудил немало интересного, хотя и несильно отличающееся от настоящих дел.

Время шло, и не замечал Пётр Иванович, как читает он газеты листы за листом, всё дальше отъезжая от станции "Правда", но всё с таким же дрожанием сути, с перевёртыванием печатных букв в правдивые.

***

Конец апреля разухабился теплом. Перевалило за двадцать градусов, и граждане вывалили на улицы гулять, радоваться зелёной траве и вылупляющимся листикам; кто-то засобирался на дачи, чего-то копнуть успеть до майских, покрасить, чтобы потом с чистой душой отмечать праздник.

В субботу Кисурин вклинился в плотную толпу дачников, распухших рассадами (перевезти с подоконников в свои картонные домики), ощерившихся черенками лопат и граблей, и сел в почти родную загорскую электричку. Плащ через руку, в руках газеты. Незаметно для себя он привык ловить то самое превращение слов вскоре после отправления электрички с вокзала, позабыв про момент торможения возле "Правды".

Читал он в "Труде" про "руки прочь от Ливии", но тут буквы перемешались и выстроились в страшные слова. Правдивый отрезок времени расширился и безо всякого "фотографирования" картинки. У Кисурина было время вчитаться в ужас разверзшейся пропасти.

В Загорске он ещё долго сидел в вагоне, заехав вместе с составом в тупик. Буквы в газете давно вернулись к своему типографическому изначалию. А Кисурин сидел, буравил стеклянным взглядом сидение напротив, не видя и не слыша ничего. "Авария на Чернобыльской АЭС" – громыхали в его мозгу беспрерывно проговариваемые чёрные слова.

Электричка часа через два неохотно выползла, посвистывая, в обратный путь до Москвы.

- Так. Так… - хлопнул себя по коленям Пётр Иванович и встал, выходя из ступора. Как никогда ему было нужно коснуться древних стен.

Стены молчали, прохладная их поверхность успокаивала. И первые кошмарные видения, порывы бежать, кричать, собирать помощь отхлынули.

- Молчать. Это правильно. Паника, она не поспособствует. А вот добровольцем – это можно, - решил он.

Но погуляв, приглушил не только пустившую ростки панику, но и последовавший за ней энтузиазм. Совесть, конечно, заворчала, но разум пересилил. Не землетрясение, добровольцы тут не помощники.

Молчали ещё и день, и два. Кисурин набухал гневом и готов был прорваться тайным знанием, когда ТАСС обронило краткое сообщение. В Москве народ, конечно, заволновался. Кто-то рванул на восток. Но на фоне слухов панических шептали и успокаивающее - радиационное облако ушло на запад. И стало ясно, что это надолго, а планета на всех одна, не спрячешься.

Выдохнул и Кисурин. Везде обсуждали одно, и его голова была занята Чернобылем.

Утром вышел на зарядку – прямо-таки выгнал себя, боясь расхлябнуть в слабоволии – вдохнул пряный весенний воздух, глянул на щербатый монумент на Тишинской площади. В восемьдесят третьем праздновали двухсотлетие русско-грузинской дружбы – поставили памятник. Народ сразу прозвал творение "шампуром" и "початком кукурузы" за внешнее сходство. Не хотели граждане внимать задумке архитекторов и видеть сплетение русских и грузинских букв в братские слова на высоком столбе.

"Шампур" показался Петру Ивановичу покосившимся.

- Разнюнился совсем! – разозлился он на своё кривое восприятие пространства, списывая на трагичный фон, и стал размахивать гантелями.

***

В этот день пришёл к нему на консультацию по курсовому проекту один из лучших его студентов. Звали студента Гурам, по фамилии Чхартишвили. На кафедре многие симпатизировали этому смышлёному пареньку с бледным лицом, тонким носом и густой шевелюрой в рыжину. "Из князей, наверное", - шутил Быков, делая выводы из аристократической утончённости студента.

- Вот, Пётр Иванович, - Гурам выложил свои расчёты из уже почти готового курсового. Хотя до защиты ещё было недели три. – Не могу понять, как лучше аппроксимировать между точками на графике давления…

- Давай посмотрим, - сказал Кисурин.

А в голову лез утренний монумент со своей кривобокостью, вытесняя чернобыльское смятение.

- Да тут просто всё – квадратичное берёшь, и нормально, - сказал он, отдавая листы. Про курсовой ему больше говорить не хотелось. И он отпустил бы уже студента, не будь он грузином. Вылетело само: – Гурам, а ты из Тбилиси родом?

Гурам, не очень удовлетворённый краткостью консультации, намеревался задать ещё несколько вопросов и шуршал листами, отыскивая нужные, с пометками. Услышав странный вопрос, замер на секунду, а потом поднял на преподавателя большие умные глаза.

- Из Мцхеты, - обычно по-русски он говорил чисто, а сейчас на родном топониме прорезался акцент, слово произнёс с придыханием на "х" и загрублением "е". – Это рядом с Тбилиси.

Кисурин кивнул, мол, понятно, и рассеяно на него уставился.

- А поедешь на каникулы? – спросил, думая о чём-то своём.

- Если бы не отец, не остался бы здесь никогда! Надоел ваш дурацкий язык, надоели вы сами! Зима ваша противная! И то, что вы других за людей не считаете! Топчите другие народы! – прокричал с заметным акцентом Гурам и загортанил что-то по-грузински, а в конце тирады добавил: - Ничего, Грузия ещё покажет себя…

У Петра Ивановича кожа на лысине собралась складками от удивления. Он раскрыл рот осадить наглеца, но услышал спокойный, опять без акцента голос Гурама.

- Конечно, - улыбнулся он. – А потом в Батуми, к бабушке. Там море. Будем есть персики, бабушка будет готовить лобио, сациви, оджахури, чахохбили…

- Пить Киндзмараули… – ошарашено добавил Кисурин.

- Немножко, - засмущался провокации в эти антиалкогольные времена Гурам и тут же добавил презрительно: - Как вы водку не будем жрать, уж наверное. Из-за вашего пьянства виноградники нам и рубят… гады!

Пётр Иванович в этот момент всё и понял. А уж рука дрогнула съездить по морде паршивца. Раздвинул Кисурин границы правдорубия. Вот уже и станция ему не нужна, и газеты (это-то он понял ещё тогда, с семейством Быкова), вгляделся сейчас в Гурама и вот, полилась националистическая гневь и ненависть (кто бы мог подумать, ведь катаются, как сыры, чего не устраивает…). Он помотал головой, прижал пальцы к вискам.

- Что с вами, Пётр Иванович? – спросил Гурам.

- Чего-то голова раскалывается. Давай на сегодня всё. Нормально у тебя идёт, доделывай, - преодолев себя, выдавил Пётр Иванович. Боялся глядеть на студента, понимая, что ничего приятного не "услышит".

Гурам, внешне оробевший, засобирался и, сказав всей комнате: "До свидания", вышел.

- Хороший парень, да? – повернулся со своего места Быков. – Они вообще радушные, грузины-то… - закачался он на стуле мечтательно. – Хорошо у них там…

- Националисты они паршивые! Чуть что, нож в спину, - прошипел Кисурин.

Быков сначала не понял, нахмурился, осознавая, потом пожал плечами.

- Кавказцы… Тут уж… но всё-таки получше многих. Не воинственные, им бы погулять, попеть, попить…

"А ведь прав грузинчик, - подумал Кисурин, - мы ж снисходительно ко всем… за что им нас любить?". И тут же одёрнул себя: "Ну да, ну да… самая дотируемая республика… бандит на бандите и управы нет", - вспомнил он правду из газет.

- Слушай, Володь, у меня пар нет сегодня. А чего-то не очень себя чувствую. Пойду. Скажешь тогда, если кто спрашивать будет.

- Хорошо, - кивнул Быков, с тревогой провожая взглядом занемогшего коллегу. Про радиацию в эти дни вспоминали по поводу и без.

***

Кисурин стоял на балконе и курил. Обычно курил он очень редко. Чуть ли не раз в год. Или в задумчивости великой или вот, как сейчас, в момент сильного потрясения. За последние пять дней это была уже пятая сигарета.

Даже пачка теперь нервировала - вместо "Минздрав предупреждает", в глаза била надпись "Гробьте себя на здоровье".

А "Кукурзина" и правда накренилась. Под определённым ракурсом, после пристального на неё глядения - в глазах Кисурина окривела она изрядно. Многочисленные трещины рубили монумент на нестройные куски.

- Понятно, чего уж тут не понять, - говорил себе Пётр Иванович, выдыхая дым.

И начались у него трудные времена.

Нет, конечно, всем в стране пришлось несладко. Все вместе широкими шагами перестраивались и двигались к гласности, всё ощутимее приближаясь к пропасти. И не надобно было правдорубия Кисуринского, чтобы понимать гнетущих перспектив; келейно говаривали такое, о чём Пётр Иванович и в газетах своих ни читал, о чём с трибун в телевизоре ни кричали под пристальным его взглядом. Но детали…

На кухнях всё больше гремели фантазийно, пытаясь поразить жён, приятелей, девчонок, себя завести, в конце концов – не тварь ведь дрожащая. А Пётр Иванович видел неизбежность мыслей и желаний властителей. Скоро завиднелись и следствия.

***

Пытаясь отвлечься от советского поезда, летящего на всех порах в туманные дали, он размышлял, чего ему со своим разросшимся даром делать. Незаметно для себя перестал ездить в Загорск по субботам, наведываясь туда всё реже и реже.

"В цирке бы с руками оторвали", - усмехнулся он как-то, придумав беспроигрышный "гипнотизёрский" номер. Но шутки отложил в сторону, не по нему был цилиндр фокусника.

С опаской "просветил" всех коллег. Думал перед этим, что после - всё, хана, его желчь прорвётся плотиной, смоёт остатки уважения к нему, а его к ним. Разругаются вдрызг, и придётся ему искать другую стезю. Но уберечься не смог, нет, нет, да и утыкался глазами в лица. И удивлялся. Если что и скрывали, то не неприязнь, зависть и угрозы какие малосбыточные, а свои неурядицы, беды даже, сокровенные печали. Не выносили сор, а зла за спиной почти никто не прятал.

Вот только Сан Саныч, казалось бы, добрейшей души человек, заслуженный, всеми уважаемый профессор, не одно поколение воспитал. Вот он пыхал искренней злобой в адрес почти каждого. Кисурин отпрянул даже, когда с лица обычно улыбчивого старикашки считал всё это. Что характерно, в адрес Петра Ивановича профессор ядовитых стрел выпускал меньше всего, считая за своего. А вот другим от него доставалось за глупость житейскую, ум и энергию, пускаемые в пыль.

Удивился Кисурин, он-то предполагал, что пропорции обратными окажутся, подумал, может, выборка не полноценная - такая вот кафедра у них замечательная оказалась.

Сосредоточился на студентах. На сессиях приноровился обрабатывать их со скоростью пулемёта, вызывая недоумённый ропот коллег – раньше Кисурин мурыжил каждого минут по сорок.

А теперь он сразу брал быка за рога – есть ли что там, кроме пустоты и голых ног одногруппницы, нового альбома "Кино", джинсов у того барыги и киношки по вечерам? Не рубил с плеча, иногда приходилось перетряхнуть пыльные склады студенческих мозгов, чтобы отыскать знания по предмету. А что он или она выписали на лист, "бомба" или "шпора" экзотическая помогла, вызубрил или, наоборот, от волнения всё куда-то улетучилось – это уже не имело значения.

Слушок про Кисурина пополз. Желающих попасть к нему на экзамене стало как ни странно больше. Вопреки расхожему мнению, студент хотел справедливости. Репутация "нормального препода" начала замещать прошлый, сопутствующий ему шлейф "злобный и мстительный лысач".

Он привыкал к новым своим возможностям, а коллеги привыкали к нему новому. Нельзя сказать, чтобы он резко подобрел, и стал в доску своим. Но плеваться высокомерными замечаниями, придирками и сарказмами он прекратил. Всё больше задумчиво поглядывал на других преподавателей, покачивая иногда головой. Сам он как-то высох, потерял былую массивность. Шелестели слова вослед: "Постарел".

Тяжело давались ему индивидуальные и общественные истины. Будь похлипче Кисурин, давно переломился бы хребтом. А он прыть свою первоначальную приструнил, переживания подкрутил и пользовался даром деловито. Когда нужно было выдохнуть, сбросить это вечное теперь напряжение, он резал фигурки из дерева или перебирал старые. В них правда была одна, с какой стороны на них не глянь. Искренне творил их Пётр Иванович.

Раз в несколько месяцев наезжал к молчаливым стенам в Загорск. Стены тоже не менялись под пристальными разглядываниями Кисурина. И он словно вдыхал воздух перед погружением под воду.

Привыкнув к открывшимся с исконной стороны коллегам, он стал понемногу участвовать в кафедральных сборищах и совместных выездах на природу более узким составом с Быковом во главе. Коллеги же постепенно прониклись мастерством Кисурина определять годность студента с полувзгляда, подкидывали ему особо сложные случаи и к вхождению в тесную свою компанию Петра Ивановича отнеслись, в целом, положительно. Хотя тот не пил, а всё больше помалкивал, слушая досужие разговоры.

На обочине мужского коллектива кафедры окопалась Сонечка, "вечная аспирантка", весёлая и симпатичная, отчего-то всё увереннее вживающаяся в роль старой девы. Хотя и за тридцать уже, но популярностью у мужского пола она пользовалась масштабной. Почему отшивала многочисленные ухаживания, никто не знал. Кроме Кисурина.

***

Отбрыкавшись от самых нерадивых студиозусов, заперлись в лаборатории, где уже была нашинкована колбаса, открыты шпроты, стояли солёные огурцы, белела квашеная капустка. Спиртное, добытое с трудом и под страхом, до поры держали в тайнике, мало ли что.

- Красота! – потёр руки Быков.

Да и остальные роняли слюни, рассаживаясь. Вынутый пузырь то ли разбавленного спирта, то ли непонятного самогона встретили тихими восторгами. Разлили. Кисурин сидел в уголке, уютно устроившись на скрипучем стуле. Жевал докторскую и закусывал хрусткой капустой. Лениво заглядывал в головы своих товарищей. И в который уже раз утвердился, что даже не успевшие ещё охмелеть мозги работали на настоящее – что заботы новогодние (конечно, мелькало про завтрашнее тридцать первое; и ёлка; и жена сказала что-то купить; и детям подарков нормальных не достать…) упрямо задвигались текущим застольем. Что на уме, то и на языке. И это Кисурину нравилось, он уже давно чувствовал себя высшим судьёй, разграничивая чётко: вот этот лицемер и лгун, а этот ничего, нормальный товарищ. Вердикты выносил исключительно внутри себя, не разглашая и не вынося ничего наружу.

- Сидит, не пьёт. Хоть бы взглянул на меня. Ведь не старый ещё. Что ж до баб дела нет совсем… - разрушил тихий голосок какофонию поздравлений, политических споров и пережёвываний учебных дел завершающегося семестра.

Это Пётр Иванович чуть глазами приятное лицо Сонечки зацепил, вот голосок её мысленный и прорезался, при этом разговаривала она с другим, поглядывая на Кисурина искоса.

Вздохнул он тяжело. Не раз он слышал этот ясный, но грустный голос внутри себя, как будто рядом она пригорюнилась. И ничего не делал со знанием этим своим, всё также мимо проходил. А сейчас, разлившаяся благодать от разомлевших коллег лизнула и его, и уставился он на Сонечку внаглую.

- Э, ты чего это, Пётр Иваныч? – пихнул пьяно его Юрий Желудков, молодой доцент, шумный рубаха-парень. – На Сонечку? Ты это брось!

Кисурин посмотрел на него и серьёзность намерений уяснил сразу.

- Задумался, Юр. Всё в порядке! – похлопал успокаивающе того по плечу.

Тот хмыкнул, покачивая головой.

А Сонечкина правда застыла молчанием. Заметила в свой адрес брожения и замкнулась безмолвием.

Женоненавистник, Кисурин наделял женщин поистине адскими характеристиками. Но всё это было ещё до правды. До дочек Быкова. Тогда он задумался первый раз. А последние полгода думал об этом постоянно. Так ли уж чужд он женского тепла...

***

Первого января они проснулись непоздно, не хотелось им спать. Сонечка всё говорила, говорила, рассказывая про себя и любовь свою давнюю к Кисурину. Ещё когда он преподавал в их группе, втрескалась. А он, как ни всматривался внутрь неё, не улавливал разницы между тем, что говорила она, и что думала. "Выходит, всё так и есть?", - удивился он её прямодушию. И ещё больше удивился он тому, что его, оказывается, можно любить. Но мог ли любить он сам?

- А мне только правду можно говорить, - сказал он, вклиниваясь в потоки её исповеди.

Она затихла ненадолго, а потом продолжила обвивать его ласковыми речами, поверив ему сразу и безоговорочно. И не была она дурочкой, наоборот, всегда она на кафедре поражала оригинальными суждениями ("Устами младенца", - комментировал Быков), чтобы не понять того, что объяснял ей про станцию "Правда" Кисурин, про его фотографическую память, про распространение дара на всё его жизненное пространство. Но не поразилась, просто приняла и всё. У каждого свои недостатки, у меня, мол, вот родинка на затылке – пощупай. Справимся – и льнула к нему. С удивлением Кисурин понимал, что ему это нравится. Нравится, что порушено его одиночество, так холимое им и пестованное ранее.

Надев олимпийку, поверх неё набросил овчинную тужурку и вышел покурить. "Зачастил", - подумал, поглядев на пустеющую пачку. А потом посмотрел на площадь, на заснеженную, опустошённую морозом и первым января. "Дружба навеки" накренилась и потрескалась ещё сильнее.

***

Всё посыпалось резко, без предупреждения. Пришла беда, отворяй ворота. Как ни готовился Кисурин к чему-то подобному, потрясён оказался до глубины души. А может, разомлел в своём свежем неизведанном доселе семейном счастье.

С Сонечкой расписались, жила она у него, щебетала, окутав заботой, даря ему добро. И он продолжал добреть, даже брюшко отрастил, хотя и занимался с гантелями усиленно – просто Сонечка готовила вкусно даже на фоне пустых прилавков. Исхитрялась. На работе продолжал сортировать студентов, по рентгену тяжёлого взгляда понимая, у кого правда в знаниях, а кто вихляет неуверенно.

Газеты читал по утрам, хмыкая иногда:

- Я так и думал.

Сонечка спрашивала, что именно. Он просвещал. Она кивала. Её больше волновало меню на неделю.

Подсыпало снежка, и хоть март уж маячил, весной не пахло совсем. Тут все газеты и прокричали аршинными заголовками про Сумгаитский погром. Нехорошо засвербело у Кисурина внутри. Следил он за событиями, за резнёй обоюдной, за тем, как Баку превращается в моноэтнический город, а Карабах начинает полыхать ярким пламенем, за тем, как преступно бездействует Горби и Ко. А в настоящем, не столь правдивом мире ползали только слухи.

Сонечка беспокойством его прониклась, в длинном летнем отпуске не отдыхали они, а больше мучились. "Вести с полей" приходили всё тревожнее и тревожнее. Время ускорилось. Казалось Кисурину, что отпущена напряжённая так долго катапульта, и шпарят теперь перемены одна за другой, карточный домик сыплется, не уследить. Громыхнул Тбилиси, заволновалась Средняя Азия.

Девяносто первый встретили Кисурины совершенно измождённые. Она переживаниями мужа, он - видимыми своим правдивым умом переменами. Не принимал в расчёт радостные визги простых граждан, упивающихся дуновениями свободы.

Он видел испуганные речи всех этих новоявленных лидеров и тех, кто вроде бы пытался их сдержать. Видел маниакально-туповатую искренность Ельцина, и предательскую трусость его соперников. Видел, как грызутся они каждый за своё, а народ в искренних порывах лезет на баррикады. Только правда эта выплавлялась новой безоглядной верой, сменившей другую, прогнившую и исчерпавшую себя. Новые веяния ложились на истаявшие почти души; люди с радостью кидались в неизведанный омут, весело внимая надвигающимся грозам.

***

- Сам же говорил, что он правду режет, - сказал Сонечка, стоя рядом на балконе.

Они вернулись от "Белого дома".

Кисурин курил. Вторую за час.

- Горби тоже правду говорил. Иногда, - сказал Кисурин, выдыхая дым. – А "Дружба навеки" - всё, рожки да ножки одни, - сказал он про развалившийся в руины монумент. В его глазах развалившийся.

- Тебе твоя правда все мозги свихнула. Ты понимаешь, что так правильно? Что изжил себя Союз, нет дороги назад, - устало объяснила Сонечка, глазея на запущенный, но всё же целёхонький монумент.

- Да? А чего ж они изгаляются? Проект союзного договора один за другим меняют, Борька соглашается, и сам сразу же другое строчит… Ты знаешь, чего у него в башке? – дёрнул плечом Кисурин.

- Если бы ты знал, как я устала от твоей правды… - покачала головой Сонечка и ушла с балкона.

А он в раздражении затушил сигарету в пепельнице и уставился на тёмную площадь. Давно он уже не заглядывал за правдой в людские души. Простых людей рядом. Студентов проверял по старинке, с женой разговаривал только о политике. Да, он мало отличался этим от остальных сограждан - исторический котёл вскипел, готовясь переварить очередную эпоху, поленца подкидывали в костёр под ним всем миром. Но он со своим даром впитывал всю эту правду и ложь каждой порой, изводя всего себя. И для жены от него оставалось совсем мало.

И сейчас он вдруг понял, как отдалился, что не знает, чем сам живёт, что променял цветы на горшки.

Она сидела на кровати в спальне, поджав колени и уставившись в одну точку. Кисурин встал напротив, вперев в её отрешённое лицо тяжёлый взгляд.

- Что слышно? – спросила она, всё также буравя стену.

А он слышал тишину.

- Я ухожу, - сказал она.

- Зачем? – тупо спросил он

- Полюбила другого, - отвернулась она, но сквозь тишину на её лице он успел услышать: "Не могу больше так… любить без ответа".

***

Кисурин завязал ботинки, одёрнул смокинг и подошёл к зеркалу поправить бабочку. Перед зеркалом усмехнулся – от самого себя правду не скрыть. На него смотрел не крепкий мужик в самом соку, а утомлённый старик с морщинистым лысым черепом в липовом пиджаке с несуразной бабочкой.

- Ладно, - махнул он рукой и вышел из квартиры.

Решил идти пешком, обозреть, так сказать, окрестности. Казино близко – через два квартала.

По дороге прогудел мощный джип, Кисурин проводил его взглядом – джип чуть дрогнул изображением, превращаясь в ржавый рыдван, громыхающий гайками. Кисурин сморгнул – джип скрылся в потоке машин.

На новенький дом для богатых, из которого он только что вышел, можно было и не глядеть. Для всех - красивый монолит всего в пять этажей с эркерами, окнами в пол и черепичной крышей. Кисурин же слышал в кривых стенах тарабарщину заморских строителей, заливающих кое-как бетон вокруг ржавой арматуры. Видел потёки вокруг протекающих уже труб и гнилую электрику.

Не оборачиваясь, он шёл в казино.

Завсегдатаи и знатоки с ним давно не играли. Но всегда находились новенькие, только вот шагнувшие из грязи и не знавшие ничего о Кисурине с дамокловым мечом игральных карт в руке.

Возле входа он увидел тот самый обогнавший его джип и характерного хозяина, грузно и барственно вылезающего из двери.

За столом сидело таких одинаковых, как близнецы-братья, три штуки перед ним. Кисурин с вялым интересом скидывал своим проницательным взглядом кровавые их пиджаки, обнаруживая неизменного пацана с района в майке, трениках и тапках. С семками и папиросой. А их карты в Кисурине не вызывали никакого интереса. Выигрыш он делал на автомате, выбивая безжалостно из бритых затылков всё до копейки. И все их угрозы считывал из мозгов – хотя лились они и напрямую из уст, но, по правде говоря, почти все они были далеко не смельчаки, хоть и угрохали уже прилично народу. Но этот лысый, на Брюса Уиллиса похожий, нагонял на них жуть, поэтому в мозгах проносилась: "Ну его к такой-то матери". И уходили, раздетые, по-тихому.

С хлыщами было интереснее, но тоже приелось. Маменькины сынки, объевшиеся шальных денег, усиженные дорогими шалавами, дрожали потом осиновым листом. И хоть у некоторых что-то там кроилось за душой, но было плотно погребено разнузданной новой жизнью.

Обратно Кисурин шёл уже в сумерках, цепляясь иногда взглядом за тут и там висящие плакаты. Он читал: "Голосуй и всё равно проиграешь".

- Надоело…

Но нет, не надоело, не мог обмануть себя.

Дома осел в кресло, врубил телевизор. И внимал потокам лжи, с наркоманской улыбкой задурманивая себе мозг. Деревянные фигурки пылились на полке рядом. Всё реже бросал на них мутный взгляд Кисурин, немогущий выбраться из сладостного болота вранья.

Другие работы автора:
+8
12:10
1004
12:57
+3
Квазаровское удалось)). Хорошо передали доперестроечную эпоху. И фандоп очень даже удался, идея немного по сути напоминает старый фильм «Изобретение лжи».
13:02
+3
Хорошо написано! Финал неожиданный — не принесла ему пользы правда. sad И Чхартишвили здесь неспроста — слишком явно перекликается с героем его «Фантастики». Там тоже был герой, который в эти же годы, на сломе времен и государственного строя, читал правду в чужих глазах.
Отличный рассказ, но на самом деле интересно, как вы не побоялись обвинений в плагиате, вынося работу на такой серьёзный конкурс? )))
Ведь одного этого достаточно, чтобы загнобить хорошую работу…
13:23
+2
Чего, правда, такое есть?) Я Акунина не читал совсем)
Народ на Квазаре, наверное, тоже не читал, потому что никто не ткнул) Забавно.
13:26
+2
Все идеи хранятся в едином информационном поле Земли. Вопрос в том — кто раньше ухватит laugh
13:27
+3
Я так думаю, даже вторым и третьим быть незазорно, если идея годная) Какая-нибудь теорема Котельникова… Говорят, буржуи, Найквистом называют)
13:38
+1
Ага. laugh Ну Акунин тоже знатный таскатель идей, так что всё норм.

10 мая 1980 года на Колиной горе в Басманном районе произошла трагедия «областного масштаба». Автобус загадочным образом был расплющен об неизвестный объект. Погибли все, кроме двоих молодых людей: Сергея Дронова и Роберта Дарновского. Перед столкновением ребята смогли разглядеть только Белую Колонну — ярко светящийся объект, который из ниоткуда появился посреди дороги. В результате катастрофы у каждого из них появилась своя уникальная способность: Роберт слышит мысли людей, когда смотрит им в глаза, а Сергей способен двигаться в 4 раза быстрее обычного человека. Спустя 10 лет, в течение которых герои смогли, применяя свои способности, добиться определенных успехов в жизни,...


Чтение мыслей при визуальном контакте, начало истории до Перестройки и конец после, слом жизненного уклада героя, знакомство с женщинами путем чтения мыслей, часть истории проходит в институте (там герой студент) и даже один из второстепенных персонажей думает мимоходом о поездке в Лавру rofl

В своё время мне понравилось…
14:36
+1
Круто. «Может, и мне прочитать»))
14:22
+1
Достойно.
16:22
+2
Фараон был прав, что правда всегда одна))))
Хороший рассказ. Я каждый раз поражаюсь, как ты крепко сбиваешь рассказ), ничего не провисает нигде. И очень импонирует подача.
По поводу Акунина. Я то его всего прочла)) Не могу согласится, что сюжет похож. Этот приём (даже сюжетом не могу его назвать), эта фишка использовалась много раз много кем. Это как градообразующий завод, вокруг которого наворачивается всё остальное) Кстати, щас подумала и пришла к выводу, что андрюхин стиль на акунинский похож)
16:49
+1
«андрюхин стиль на акунинский» — пойду, утоплюсь(
16:59
+2
Возможно, ошибаюсь, но в стиле повествования привиделось нечто довлатовское. Рассказ очень понравился.
17:35
+1
Спасибо.
А про стиль — кто его знает. Думал, кого читаю на данный момент, тому и подражаю. Но Акунина не читал совершенно, ни строчки, ни грамма. А Довлатов был лет десять назад, наверное0
18:08
+2
Акунин для тебя че-то вроде Марининой? Чего так расстроился то?
Акунин прекрасен, на мой взгляд. Он исписался только, к сожалению((( Ранние работы очень хорошие. Да, этот жанр историко-приключенческий подразумевает легкость и изобретательность, чего, к примеру, у Юзефовича я не нахожу совсем.
Че за предрассудки у тебя по поводу Акунина? Он сочетает в себе то, к чему многие литераторы стремятся, — вдохновение и бабки.
18:10
+1
Кто его знает) Может, сама личность не нравится. И мне казалось, что беллетристика чистой воды.
18:11
+3
Маша, я дура такая, сижу, думаю, он же не только для бабок писал, я же себя бабкой еще не чувствую))))))))
18:19
+1
Это потому, что он в оппозиции щас?)))) Потому что Путина не выносит?
18:22
+1
Ну, этого как-то маловато, чтобы мне не нравиться).
18:51
+1
Бабок надо было в кавычки заключить)))
Хорошо показан контраст между эпохами, настроение через мельчайшие детали. Язык богатый. Молодец, Андрей!
16:51
+1
Спасибо, Белка)
Вот чего делать, когда деталей вертится до фига, а сюжета нет? У меня куча есть начал — пишется так легко, раззудись рука прямо, смакование деталей — прямо кайф получаешь. А потом — БАЦ! Вторая смена тупик…
А пожалуйста! А не знаю, что делать))) Попробуй собрать солянку из похожих по теме сюжетов, глядишь, оно своё и вынырнет. У меня сейчас период «жду первую фразу»))) А она из космоса подаётся))))
17:52
+1
Да? А мне вот хоть соли — этих первых фраз)))
Отсыпь))))) А то мои все какие-то негодные)))
18:04
+1
Пожалуйста: «Надо городом вставала кровавая заря»))))
Отт спасибо!
Всё! Ушла писать!
19:14
+1
Поёт группа Любе: «Занималась алая, занималась алая, занималась ааааалая заря, заря, заря...»
19:15
+1
Не, а диалог там такой: «О, Роман!»
20:18
+1
Грустно.
20:31
+1
Ага, вроде того.
21:37
+1
А на Квазаре-то что? В сборник вошел?
21:39
+1
Говорят, надо расписку писать — вроде все финалисты в сборнике. Влад, наверное, знает)
21:42
+1
так пиши те
21:44
+1
Слушаюс!
21:47
+1
laugh бумажные не делают?
21:57
+1
Что бумажные?
21:58
+1
деньги!
Книжки, конечно
22:02
+1
Да вроде бумажные)
23:17
+1
вот и хорошо
22:00
+1
Поняла, что мне напомнил этот рассказ. «Ионыч» Чехова. Безнадежностью веет.
22:04
+1
Знаете, что удивительно?
Что я, когда уже написал этот рассказ, и нужно было писать другой для другого конкурса, то я вспомнил «Ионыча». И перечитал.
Но, правда, никуда потом прочитанное не вложил.)
22:24
+1
Случайности не случайны. ))
23:07
И не Акунинское, и не Довлатовское. Ваоновское!
Прочитала с огромным удовольствием.
Я хорошо помню это время, всё — правда. И всё понравилось: и идея, и герой, и даже печальный конец.
Написано замечательно, всего лишь одну опечатку заметила:
«Привыкнув к открывшимся с исконной стороны коллегам, он стал понемногу участвовать в кафедральных сборищах и совместных выездах на природу более узким составом с БыковЫм во главе».
Автору огромное спасибо! bravo
09:34
+1
Светлана, спасибо!
За опечатку особенно — поправлю
11:48
+2
"… и где-то посредине пути, вскоре за Пушкино,_ начал подмечать странности" — сюда запятуня просится.
"… потом «сфотографировал» в этот самый момент лист газетный, а (в) уж дома, за пятичасовым кофием перед трансляцией футбольного матча расшифровал" — лишний затесалсо.
«Кисурин выдохнул тяжело, кофием волнение лакернул...» — ну, эт залакировал тоись, полирнул? тада мошть лакирнул? эле как…
«И все эти подробности Пётр Иванович,_ словно отпечатанные увидел» — эта вродьба никчаму.
"… тайные знания общественности не доверял, но чувством собственной значимости, хочешь(,) не хочешь, переполнялся" — здесь тож нинада, поскоку устойчивый выражень.

Ну их там ишо манешко есть, если нада, маякните.

Жалко такта дядьку. Да и нас всех с ним вместе… раньше-то, не задумываясь, наивняками проще жилось, спокойнее. Хоть и лохами, а зато хыть фсёшки без никаких напрягов. sad
11:51
+2
Признателен за внимание)
Гран мерси.
Про запятые не понимаю никак, когда нужны, поэтому и втыкаю почаще)
12:13
+1
ну и пральна, мну мужа тож так фсигда, погуще норовит — фигле жалеть буржуйских зопетык!
Дальше-то нада, эле так сойдёть?
12:21
+2
Надо, надо. Конечно)
Загрузка...
Ольга Силаева