Не все умеют танцевать

Кто не восхищается грациозностью танцоров и танцовщиц? То плавные, то резкие движения, невероятная гибкость и артистизм созданы, чтобы завораживать, уводить зрителя в мир музыки и прекрасного! А эти прямые спины и гордые плечи, хочется следовать за ними всюду. Не важно где: на сцене, на автобусной остановке, в магазине, за школьной партой или в очереди за билетами; вы всегда без ошибки определите танцора по его походке и манере держать себя. И не важен стиль: классический, современный, джаз, хип-хоп или балет. Если человек умеет танцевать, то стоит ему начать, он станет вашим проводником в мир искусства, и вы не сможете оторвать свой взгляд. Но, знаете, не все умеют танцевать. Я вот не умею. Но в шесть лет мама отдала меня в балетную школу, где тренер выворачивала нам суставы, чтобы у станка мы могли развернуть стопы в пятую позицию. У меня не получалось, мама говорила, что мало стараюсь, резко хватала за руку и тащила домой, обрывая на полуслове любую попытку пожаловаться на боль.

Заниматься танцами действительно тяжело. Чтобы добиться результатов, работаешь не только в классе, но и дома. Каждый вечер, едва-едва стрелки часов соединялись на цифре “девять”, я молча уходила в свою комнату, и не важно, чем занималась до этого: убиралась, чистила зубы или ела. Без пятнадцати девять мне должно было становиться к стене у себя в комнате, упереться в шершавые обои, разрисованные белыми мишками в розовых пачках, и давить, всё сильней прижимаясь к чёртовым мишкам лицом, грудью, животом и бёдрами. Колени выворачивались, мышцы бились в истерике, ещё немного и судорога схватила бы их клешнями. А пятки всё никак не хотели быть вместе. Я не могла видеть, но чувствовала, что как бы я не прижималась, стопы оставались всё в том же положении. Тогда приходилось звать маму, она приносила с собой гладильную доску, прижимала её к моей спине и давила, впечатывая мою щёку в выпуклый рисунок обоев.

Дебильно улыбающиеся животные в уродливых пачках.

Но это всё было даже близко не так больно, как заново разбирать и собирать неправильно сросшиеся кости, радовало, что в этот раз хотя бы я не истязала себя сама. Всё что от меня сейчас требовалось — покорно лежать на растяжке и ловить приходы от очередной порции Промедола. Когда действие анальгетика заканчивалось, в мой мир покоя врывалась дьявольская головная боль, сквозь неё я едва различала окружающий мир, больничная палата казалась мне тесным гробом, а под гипсом словно оживали муравьи. Они роились на беззащитной коже, терзая её тысячей цепких лапок. Хотелось почесаться или умереть. Тогда какой-то потусторонний инстинкт, наверно доставшийся мне от всех тех, кто прежде умирал от боли на этой же самой койке, заставлял мою руку из последних сил давить на кнопку вызова дежурной сестры. Ангелом она спускалась ко мне с небес, раздувая края халата белоснежными крыльями, вводила очередную дозу лекарства, и весь ад моей жизни смывался тёплой морской волной накротического забвения. Только мама хмурилась каждый раз, когда мне требовалась новая доза.

Причудливая конструкция для скелетного вытягивания навевала воспоминания о детстве. Знаете, как растягивают юных балерин, чтобы они могли садиться на шпагаты и прыгать? Тренер клала меня спиной на скамью, подзывала помощника, и начиналась пытка, как на тех картинках со страниц учебника по истории. Тренер давила на левую ногу, её помощник — на правую, и они рвали мне мышцы, выдергивали одну за другой, тянули в разные стороны, раздирая связки, хрящи и проворачивая суставы внутри суставных сумок, как это делаете вы, когда нужно оторвать от запечённой курицы сочный окорочок, только чтобы моё боковое гранд жете было сносным. Остальные девочки держали меня за руки и утирали слёзы. Каждая из нас проходила через это и не раз, все мы знали цену красивым па.

Словно гусеница, что вот-вот должна раскрыться красивой бабочкой, я была замурована в кокон с ног до головы. Из гипса торчали только уродливые кончики пальцев с потрескавшимися кривыми ногтями. В старшей школе я стеснялась носить из-за них босоножки. В закрытой обуви летом мои ноги запекались от жары и жутко воняли, это не добавляло мне популярности. Но у меня не было времени завоёвывать расположение сверстников. Неказистая, тощая от постоянных диет, абсолютно безгрудая, я выбирала самый дальний столик в столовой и старалась слиться с ним. Однажды во время перемены мне на голову натянули чьи-то грязные трусы. Ребята сказали, я пахну точно чей-то зад.

Не легче было и среди танцовщиц, высокая конкуренция и тяжёлый груз родительских надежд не давали нам и шанса на дружбу друг с другом. Нельзя было оставлять без присмотра одежду, милые хрупкие балерины без зазрения совести сыпали соперницам битое стекло в обувь, втыкали иголки в джинсы и выливали молоко в сумки.

Моей лучшей подругой всегда была мама, только она выслушивала меня, бинтовала истоптанные в кровь ноги и делала расслабляющий массаж. Единственный человек во всём мире, который всегда был на моей стороне. Даже сейчас она почти круглосуточно караулила у больничной койки, меняя мне повязки и пытаясь понять, что значит это нечленораздельное мычание, периодически вырывающееся из моего рта.

Расписание с самого детства было спланировано до мелочей: половинка яйца и грейпфрута на завтрак, утренняя кардио-тренировка, школа, обед из каши, отварной куриной грудки и чая без сахара, ещё немного школы и вечерняя тренировка. Чаще всего к ужину сил не оставалось, потому что тело завязывалось в узел, безвольно волочилось за сознанием, едва поспевая, а все мысли были заняты лишь тем, что я недостаточно стараюсь. Пусть к средней школе я наконец смогла соединить пятки в первой позиции и стоять так по нескольку часов, а к средней своим гранд жете выбила ведущую партию, танцевать у меня не выходило. Мама вечно хмурилась, штопая тренировочные пуанты, бурчала, что я машу руками подобно медведю, которого достали пчёлы.

Ничего удивительного не было и в том, что танцмейстеры меня вовсе не жаловали. Им не хватало во мне силы, рвения, мастерства, эмоций. Снова и снова я выходила на сцену, повторяла заученные вариации и бесконечные балансе, глиссады, па де буре и бризе. Одинаково тяжело мне давались и лёгкие па, и сложная кода. Только тяжелая ежедневная работа над собой и свёрнутое в трубочку тело под вечер, держали меня на сцене.

Школьные годы пролетели незаметно. Мама не отпустила меня на выпускной, потому что следующим утром я давала концерт в местной филармонии. Помню, как в тот вечер со вздохом она в очередной раз достала старый альбом, посадила меня рядом и начала рассказ, который я слышала уже тысячу раз. Мама пролистывала фотографию за фотографией так быстро, будто хотела, чтобы они все превратились в черно-белое кино.

Вот у станка совсем маленькая девчушка, отдалённо напоминающая меня, вот она беззубо улыбается на сцене, пусть даже стоит где-то в середине массовки (тощая фигурка солистки была скрупулёзно выцарапана булавкой, так что уже и не разобрать даже, человек ли там или нелепое нечто, сотканное из штрихов и обрывков), а вот маме уже пятнадцать, и она пробуется на роль. Первый и последний её кастинг, альбом на этом обрывался, а долгая история успеха кончалась кратким: “А потом появилась ты, тебе нужно хорошо постараться, чтобы научиться танцевать!”

И я старалась. Всегда, каждую минуту, каждую секунду я тянулась к тому самому эфемерному умению. Исполняя адажио из балета «Спартак», делая фуэте в «Танце Феи Драже» я пыталась постичь его. Но у меня ничего не выходило. Словно золотоискатель я прерывала вновь и вновь грязную руду, но меня обманули, и я не находила в песке и иле ни следа золота.

Мама говорила, что аплодисменты — моя награда за все труды, но каждый раз в конце выступления, я исступлённо смотрела на зрителей, понимая, как отвратительно я только что танцевала. Даже если весь зал стоял, мама никогда не хлопала, молча она покидала своё место, готовясь дома указать мне на все ошибки и неточности, которые я допустила.

Всегда, всегда я старалась недостаточно, пусть даже выбивалась из последних сил. Мама была недовольна и когда меня пригласили в столицу, пришлось продавать дом, потому ей пришлось остаться на какое-то время и отправить меня одну в чужой город. Каждый день утром, днём и вечером, словно по часам мой телефон разрывался, и, не допусти Господь, я не смогла бы ответить. Я уверена, не смотря на тысячу километров мама обрушила бы на меня торнадо или цунами одной силой своего гнева.

И надо же, она мне позвонила очень вовремя. Именно из-за звонка я задержалась на тротуаре, копошась судорожно в сумке, чтобы не играть с тонкими струнами материнского терпения. Это спасло мне жизнь, возможно. Пронёсшийся мимо взбешённый отказом торомозов автобус лишь бортом зацепил меня, проволок несколько метров и отпустил. Тем, кто тогда оказался на переходе, повезло меньше. Неуправляемые тонны одичавшего металла пронеслись по дороге, сминая людей, покрывая асфальт их костями, внутренностями и последними мыслями.

Я ничего не знаю о судьбе других пострадавших, но, вероятно, они недостаточно старались, чтобы выжить.

Оказавшись прикованной к больничной кровати, мне удалось вздохнуть с облегчением. Пусть вздох этот был и слабым, наполненным прерывистым, захлёбывающимся кашлем. Здесь было всё, что мне нужно. Обезболивающее, постельный режим и моя верная и единственная подруга.

Благодаря статусу балетной примы (теперь уже, наверняка, экс), мама выбила мне отдельную палату, так что никто не мешал ей включать Чайковского и монотонно раскачиваться, подшивая мои старые тренировочные пуанты. Она собрала целый альбом с моими старыми фотографиями, бережно листала его и рассказывала мне истории о чудесных исцелениях, о том как какая-то гимнастка смогла восстановиться после перелома обеих ног, и даже поехала на олимпиаду. О том, как некая фигуристка благодаря силе воли вновь встала на коньки после серьёзной черепно-мозговой травмы. Мама верила, что если я постараюсь, я обязательно снова выйду на сцену. Просила меня наплевать на слова врача, о том, что я никогда больше не смогу ходить без костылей, а уж танцевать и подавно.

Но я была так счастлива услышать это. Хотелось расцеловать каждое слово, и чёртов автобус тоже. Как хорошо, как замечательно, что мне не придётся танцевать больше, ведь я совершенно этого не умею!