4

Очередной день в психбольнице начинается намного хуже предыдущего. Раньше у меня просто не работала одна рука, и я была полна надежд умереть, а сейчас всё совсем по-другому.

Я снова в Клетке, только на этот раз меня, как Принца, привязывают к кровати. Рука под гипсом ноет, в горле саднит, и вместо того, чтобы говорить, я хриплю. Каждое слово, каждая таблетка, которую мне назначает Хриза, каждый глоток воды вызывают боль. Хорошо ещё, что со мной сидит не слишком разговорчивый Птичник. Но даже его взгляд сложно выдержать. Особенно когда он ставит капельницы или кормит супом с ложечки – мне не рекомендуют твёрдую пищу. Взгляд можно истолковать как «за что мне такие проблемы», и «как же вы все мне надоели», и ещё «не понимаю, что происходит».

В последнем он сам мне признаётся, говоря:

– Никак не могу понять.

– Что? – хриплю я.

– Одна рука у тебя в гипсе. До шеи ты не дотянешься, но на ней следы двух ладоней. Откуда?

Вопросительно смотрю на него. Он выходит из Клетки и возвращается с зеркалом, в котором я могу рассмотреть свою шею. Действительно – красно-синие отпечатки двух ладоней. Роскошные синяки.

– Я слышал про подобные случаи, но не видел, – признаётся Птичник.

Я только тяжело вздыхаю и осматриваю углы комнаты. Сестры нигде нет.

Может, она больше и не появится?

Может, она исчезла насовсем?

Птичник, правда, не сидит со мной постоянно. Он регулярно уходит проверить отделение, или выходит за новым раствором для моей капельницы, или отдаёт какие-то ценные указания на кухню. Но я не всегда замечаю его отсутствие. Это капельницы, или таблетки, или недостаток кислорода, или всё вместе. Я постоянно сплю, а если не сплю, не могу найти хоть одну мысль в голове. Я тону в подушке, теряюсь в трещинах на потолке. Мрачный взгляд Птичника или иголка в вене возвращают меня в реальность, если это и есть реальность, если я не сплю во сне.

И в этом сне меня постоянно кто-то навещает.

Первой, к сожалению, приходит Хриза. Спотыкается сначала о порог, цепляется халатом за торчащий гвоздь на стуле Птичника, роняет блокнот. Я ожидаю рассказа о новых схемах лечения, но она запланировала допрос.

– Ты не хочешь рассказать о том, что случилось?

Нет, совсем не хочу. И выражаю это тем, что отворачиваюсь к стене, натягивая ремни.

– Меня очень интересует, что конкретно ты видела. Если я буду знать, то смогу помочь тебе.

В этом я сомневаюсь. Какой бы продвинутой не была медицина, какие бы невероятные лекарства не изобретали, какие бы сложнейшие операции не делали, они не умеют изгонять призраков.

Тут бы больше подошёл экзорцист, но у нас такого нет.

Хриза теребит ярко-зелёный шарфик. Ян молчит, но даже отвернув голову к стене, я чувствую его взгляд. И её тоже.

– Эва, ты не разговариваешь, потому что у тебя болит горло или потому, что не хочешь?

Это тоже не её дело. В конце концов, меня тут убить пытались, если она забыла. Пусть на это и списывает неразговорчивость.

Хриза ещё пару минут вздыхает около меня и уходит. Птичника она утягивает с собой: я слышу, как она спотыкается о порог и падает ему на руки. А потом они шепчутся, прикрыв дверь Клетки, и я не могу ничего разобрать. Мне остаётся только гадать, что со мной будет дальше. Никто из нас в проявлениях ненормальности не доходил до такого.

И виновата эта тварь, с которой мне не повезло иметь один набор хромосом на двоих. Где она теперь? Почему мне одной приходится разбираться с последствиями?

Оглядываю углы снова. Её нет.

Птичник возвращается и запирает дверь. Смотрит на часы, ставит мнекапельницу. Вот, опять. Я скоро усну, а когда проснусь, не буду в состоянии мыслить ясно. Чувства притупятся. Моё тело – не моё тело. Я стала призраком, тело невесомое, и оно готово провалиться через матрас, через пол, глубоко, куда-нибудь в несуществующий Ад.

Меня пытались убить. Меня пыталась убить моя же сестра близнец. Я должна, наверное, быть в ярости, или в депрессии. Должна хотеть вытащить её из астрала и ударить несколько раз или закончить начатое ей, удушив себя ремнями, стягивающими мои руки. Вместо этого я хочу спать. А даже если не хочу, не могу найти в себе злости или страха.

Не могу найти вообще ничего.

Следующим приходит Кит. Он стучится в дверь во время одного из моих просветлений. Птичник выглядывает за створку перед тем, как пустить его.

– Говорить можно, трогать нельзя, – бросает он и утыкается в какую-то очень медицинскую книгу. Но я всё равно чувствую его взгляд.

– Привет, – хриплю я.

У Кита в руках блокнот, половина листов из которого уже вырвана. Ручку он носит за ухом, и сейчас, достав её, пишет мне

«У тебя страшный голос»

– Прости, я тут не при чём.

В этот раз я говорю абсолютную правду.

«Мы смотрели фильм ужасов. Ты звучишь как монстр»

– Нам же нельзя смотреть ужасы.

– Санитары, пока я сижу тут с тобой, ставят то, что нравится им, – мрачно тянет Ян.

«И мне понравилось» – пишет Кит и садится на кровать. Под пристальным взглядом Птичника он быстро прикасается к моей руке и снова пишет.

«Всё остальное как обычно. Меня недавно чуть не поймали на кухне, только никому не рассказывай».

Я издаю звук, отдалённо похожий на смех.

«Ольга, пока тебя нет, каждый день убирается в твоей комнате».

– Если ей так нравится…

«Она говорила, что у тебя кошмарно пыльно под кроватью»

– Я туда просто не смотрю, – так и представляю Ольгу с отвращением заглядывающую под мою кровать. А пятна на простынях должны были привести её в ужас.

«На улице третий день дождь», – Кит опускает ручку и снова трогает мою ладонь.

Я часто не понимаю, почему его вообще заперли здесь, с нами. Подумаешь, что он не говорит и много сидит один, погружённый в свои мысли. Неужели это настолько большая проблема?

«Скоро обед. Мне пора», – он перелистывает страницу и пишет: «Я ещё приду?», – чтобы показать блокнот Яну.

Тот отрывается от книги.

– Да, можешь.

Напоследок Кит улыбается мне. Птичник закрывает за ним дверь Клетки.

Следующей приходит Ольга. Точнее, она четыре раза стучится в дверь, заглядывает внутрь и закрывает лицо руками.

– Здесь стоит вымыть пол, – говорит она. – И стереть пятна со стен.

– Так ты будешь заходить или нет? – спрашивает Птичник. Я изворачиваюсь в ремнях, чтобы увидеть, как она мотает головой.

– Прости, Психе, я не могу.

– Ничего, я понимаю, – я хриплю уже меньше. – Не расстраивайся.

– Возвращайся скорее, – говорит она, прежде чем, передёрнув плечами, удалиться наверх.

Ещё через день на пороге стоит Ник. Он сразу, отстраняя Птичника, проходит в Клетку, забирается на мою кровать. У него заразительно хорошее настроение, и у меня даже получается улыбнуться.

Мы разговариваем минут десять. Точнее, говорит по большей части он. Рассказывает про то, как Кит решил нарисовать портреты всех санитаров, и ходит за ними по пятам, чтобы сделать наброски. Как Хриза увеличила ему дозу таблеток, как Ольга пыталась подстричь его, как Эда рассказывала всем, что видит в облаках ладью Викингов, а потом попыталась зубами оторвать от своей руки кусок мяса.

В голове что-то щёлкает, и я, скрывая смущение, спрашиваю.

– Эда ко мне ни разу не зашла. С ней больше ничего не случилось?

Как я могла забыть о Эде – другой вопрос.

Ник пожимает плечами.

– Её в последнее время часто запирают.

– За что? – Ян опускает книгу, да, я смотрю прямо на него. – Что она сделала?

– Спроси её саму, – советует Ник. – Когда выйдешь. Ты же скоро выйдешь?

Теперь мы оба пожираем взглядами Птичника. Тот пожимает плечами и утыкается в книгу.

– Скучные вы, – бурчит Ник и, встав с кровати, начинает бродить кругами по комнате. Подходит к зарешёченному окну, заглядывает через плечо Птичника в его книгу, поправляет мне подушку.

Я смотрю на него, на бесконечное движение по кругу, когда нет никакой возможности вырваться, и у меня в голове снова щёлкает. Мне больше не нужно спрашивать себя, сплю ли я, потому что я уверена – это уже не сон. Это реальность, где я привязана к кровати, по моим рукам бегают мурашки, а жизнь, даже заторможенная жизнь больницы, проходит мимо меня.

Надо что-то с этим делать. Главное – успеть до следующей капельницы.

Снова заходит Кит. У него на пальцах крошки от печенья, кудряшки в беспорядке и он улыбается мне так, что я хочу сделать фотографию или закрыть ауру этой улыбки в банку и поставить на полку.

Он пишет «Всё нормально. Эда только ноет чаще, чем обычно. Ольге не нравится, что за столом мы сидим не как всегда».

– Передай ей, что мне жаль.

Он записывает это на чистом листе и аккуратно вырывает его. Ольга расстроится, если край будет неровным.

«У Принца без изменений»

– Это ожидаемо, – говорю я вслух. Что я точно не буду говорить: надеюсь, они не нашли мой нож. Он мне ещё пригодится.

«А Ник редко бывает внутри. Дожди закончились, и он много бегает сейчас».

– Я тоже хочу… – хочу на улицу. Очень хочу на улицу. Не могу же я лежать здесь вечно?

«Без него тихо. Эде, когда она с нами, это не нравится, и она пытается компенсировать».

– Оу, – выдыхаю я.

«Я не удивлюсь, если Принц проснётся».

В этот раз смех звучит почти нормально.

Заглядывает Хриза и держит меня за руку, считая пульс. От неё пахнет кофе и лекарствами, запахи бьются, пытаясь заглушить друг друга. На её лице – любопытство.

– Нам рассказывали о подобных вещах, знаешь. Самоубеждение.

Она мягко трогает тёплыми ладонями мою шею, но я всё равно дёргаюсь. Сестра прикасалась там же, когда вдавливала меня в кровать и сжимала горло. Хриза отдёргивает руку так быстро, что ударяется о спинку кровати.

– Прости. Но это действительно редко встречается, по крайней мере, я не видела ни разу. Так же работают стигматы. При нервных расстройствах эмоциональное возбуждение может проявляться очень необычно. Возникают синяки или даже открываются раны. А при наличии и галлюцинаций…

– Я не галлюцинация!

Я дёргаюсь, натягивая ремни.

Сестра стоит за спиной Хризы. В глазах – ярость. И она шипит, сжимая призрачные кулаки:

– Сама ты галлюцинация! Я, может, и не жива, но реальна, слышишь, реальна!

Конечно, Хриза не слышит. А я, я так хочу ей ответить, накричать на неё, выругаться, да что угодно, но если сделаю это на глазах у Хризы, то ещё долго пролежу в Клетке, замученная капельницами и таблетками. Поэтому я сжимаю зубы и молчу. Хриза разливается о возможных причинах появления синяков, а сестра снова растворяется в воздухе. Слишком много посетителей за раз.

Хриза уводит Птичника из Клетки, и они шепчутся там. И когда Ян возвращается, он не запирает дверь. Облокачивается на створку, скрестив руки, долго смотрит на меня и наконец говорит:

– Ну что, возвращаемся?

Я киваю.

Он приводит меня прямо в палату. Будто и не было той ночи – кровать аккуратно заправлена, подушка взбита, на покрывале ни одной складки. Понятно, кто здесь был. Я жду, что Птичник сейчас достанет связку ключей и снова запрёт меня, не в Клетке, так здесь, но когда я оборачиваюсь, его нет и дверь открыта.

Птичку выпустили на волю!

Сразу иду в общую комнату. Хоть бы всё было как обычно. Ольга бы читала, а Ник и Эда гадали старый кроссворд, потягивая чай. И позвали бы меня к себе, и Эда бы рассматривала следы синяков на моей шее, и мы бы смеялись, и всё бы было хорошо.

Всё почти как обычно.

Ольга читает «Джейн Эйр», устроившись в кресле и закутавшись в шаль. Ник листает какой-то старый журнальчик, а Эда дремлет на диване. Так мне кажется. Но когда я подхожу ближе, понимаю – она не спит. Глаза полузакрыты, но через ресницы она неотрывно смотрит в окно. Пальцы сцеплены в замок, на руках новые бинты.

Даже не могу предположить, насколько она далеко сейчас.

Я тянусь к ней. Если я могу вызывать призраков, то почему бы и не отогнать их, не вытащить её? Я скучала по Эде. Без неё тихо, жизнь застывает, да она даже моей сестре нравится!

Но Ник, вытянувшись, ловит меня за запястье.

– Не надо, – говорит он. – Если она хотя бы немного придёт в себя, то сразу начнёт, – и изображает, что разрывает себе горло.

Смотрю на новые бинты, нашлёпки пластырей, длинные следы от ногтей на бёдрах, уходящие под серые больничные шорты – и верю ему.

Мне остаётся только сесть между Ником и Ольгой, тоже взять журнал и наблюдать за тем, как Эда бродит в своих снах наяву.

Это тянется, тянется и тянется. Эда или сидит запертая в палате, или ни с кем не разговаривает. Я как-то останавливаюсь у приоткрытой двери и смотрю, как Птичник затягивает на ней смирительную рубашку, а она пытается укусить себя или схватить его за полу халата.

«Ян и Хриза сами не понимают, что с ней», – пишет мне Кит, когда мы вместе стоим у двери на улицу. Он выглядывает в сад и улыбается, я не могу не подхватить.

– Откуда знаешь?

«Подслушал, пока пытался залезть на кухню. Они говорили около её кабинета. Только никому не рассказывай».

Я обещаю хранить секрет, и мы вместе смотрим в окно, на красное закатное небо. В отделении слишком тихо. Я не люблю тишину, она затягивает, отрезает. Я даже жалею, что Кит не говорит, сейчас я бы хотела услышать хоть чей-то голос.

Эда бьётся о дверь палаты. С другого конца коридора раздаётся звук торопливых шагов Птичника.

Не этого я хотела, но тоже сойдёт.

Юпитер

У стен есть глаза.

Это не идиома или метафора, у стен есть глаза и они всегда карие. Они смотрят на меня, не моргая, и это неправильно, у стен не должно быть глаз, и я пытаюсь убежать, но мне некуда. Тогда я пытаюсь заставить их уйти. Это сон, и мне нужно проснуться.

В моей сумке лежит косметический набор, в нём – пилочка для ногтей. Мне бы лучше попросить кого-нибудь ущипнуть меня, как это смешно и мило, чтобы я проснулась, но я одна, коридоры пустые, все уже сидят в аудиториях, а я как всегда опоздала. И теперь мне приходится просыпаться самой.

Пилочка не сразу протыкает ткань джинсов, приходится замахиваться, а глаза, глаза везде, даже на потолке, когда я запрокидываю голову, чтобы не смотреть на стены. Опустить её – и видно капли на полу. Моя кровь, пилочка тёплая и мокрая, теперь они должны закрыться, пусть они закроются…

Да, это был один из плохих дней, я знаю. Хотя плохие дни случаются так часто, что их уже можно назвать нормальными, а хорошие выделить отдельно. Под хорошими я понимаю дни, когда не выпадаю из реальности.

Это я сейчас так говорю, потому что действуют таблетки, или ещё что-то. На самом деле, я не слишком-то понимаю, где реальность, а где всё остальное. Я вижу, как исчезают плитки пола, а под ними чёрная вода. Если нырнуть туда, то окажешься среди длинных водорослей, которые оплетут тебя, и это будет похоже на прикосновение рук. Очень реальное прикосновение.

Я опять расцарапала предплечье, да? Всё, вижу. Мне нужно что-то, чтобы вытереть кровь, Птичник потом обработает царапины. Это я, кстати, придумала называть его Птичником, вы не знали?

Может, он ещё одна галлюцинация. Может, они все галлюцинация, Птичник, Психе, Ник и остальные. Я не хочу проверять. Неважно, реальны или нет, я люблю их.

Как я сюда попала? Грустная история. Я вообще-то на преподавателя училась. Пятый курс, почти закончила, а потом меня увезли в больницу, потому что я залезла на парту посреди лекции и начала кричать. Не спрашивайте, что я видела, не помню. Врачи сказали, что мне нужно лечение. В смысле, это же очевидно, что мне нужно лечение, нет?

Не слишком люблю говорить о прошлом. Но да, я помню, как умерла моя мать. Ей голоса сказали выпрыгнуть из окна, надев себе на голову наволочку. Очень глупо, наверное, смотрелось. Мне голоса ничего такого не говорили. А если и говорили, то это только наше с голосами дело.

А она мне рассказывала, как умер её отец. Если бы у меня была дочь, или сын, или близнецы, как Психе и её сестра, я бы продолжила цепочку. Первый облил себя бензином и щёлкнул зажигалкой, вторая выбросилась из окна, третья – это я.

Дурная наследственность, вот как подобное называется.

Не надо на меня так испуганно смотреть. Это всего лишь кровь. Да, противно, но как ещё мне убедиться, что вы не моя фантазия? Хватит смотреть, я же сказала. Хотите сделать что-то полезное, принесите перекись и пластырь, а лучше позовите Птичника.

Что вы сказали? Вы точно не галлюцинация, я могу быть уверена. Да ладно.

А вы сами уверены в этом?