Новогоднее чудо

Лешка всегда любил новый год. Для него тридцать первое декабря было даже не праздником. В этот день он чувствовал какой-то всеобъемлющий перелом. Такого не было в другие праздники – ни в дни рождения, ни в день защитника отечества. Возможно, похожие ощущения он испытывал в последние учебные дни перед каникулами, но намного слабее и более лично. Новый год же касался каждого. Этот день всегда начинался, как и другие дни в году, но ближе к вечеру, когда темнота опускалась на светящийся неоном город, гомон мельтешащей по улицам толпы становился все торопливее и радостнее, людская суета смешивалась с запахом хвои и мандаринов и начинала приобретать неуловимый привкус надежды на светлое будущее, от которой в груди становилось очень уютно даже Лешке, не обремененному пока еще планами начать новую жизнь, как все взрослые. Но эта надежда была еще не всем. Вечернее застолье в полумраке, переливающемся красками гирлянды, придурошно веселые песни по телеку, не имеющие ни малейшего смысла, стол, ломящийся от маминых кулинарных изысков, шутливые перепалки родителей, отстраненная ухмылка братика, хлопок бутылки шампанского, сладковатый запах в воздухе, куранты, грохот и вспышки салюта за окном... Все это, встречаясь в одном моменте времени, будто бы выдавливало действительность из сказки, приоткрывая небольшую трещинку, через которую проходило что-то мистическое и судьбоносное, обещающее, что теперь все пойдет совсем по-другому. Каждый раз, вставая на следующее утро, Лешка чувствовал изменения. Все было по-новому, и он был немного другим, он думал, что становился взрослее. И всегда спустя время это чувство затиралось и выветривалось. Он снова становился обычным и ждал следующего нового года, чтобы в этот раз точно ухватить это чувство и больше не отпускать.

Но в этот раз праздничный воздух звенел как-то по-другому. Не морозным хрусталем, а натянутой проволокой. В грациозном веселье маминых хлопот по кухне изредка мелькала нервная дерганость движений, а папа пристально, почти не мигая, смотрел сквозь телевизор с затертой новогодней комедией и ритмично покачивал тапком на закинутой на табуретку ноге. Табуретка стояла перед отцовским креслом вместо пуфа для ног.

Возможно, так сказывался на родителях скорый приезд брата домой. Лешка и сам его ждал, но ждал с радостью и не понимал, почему родители так насторожены, а лица их напряжены, словно в ожидании какого-то подвоха.

К вечеру воздух в квартире искрился от напряжения. Лешке от этого стало совсем не по себе.

– Пап, мы сегодня поедем?

У них с отцом была традиция. Каждый год в предновогодний вечер Лешка с братом и папой ездили в лес запускать фейерверки, а потом на городскую площадь – на ледяные горки. Конечно, папа на горки не лез и просто смотрел со стороны на веселье своих детей. Брат же катался с какой-то особой радостью и даже цинизмом, аккуратно расталкивая малышню и пропуская Лешку вперед. Он любил съезжать с горки, стоя на ногах, но не особо старался – частенько падал, потешно кувыркаясь и валяясь в снегу. Иногда в такие моменты он заходился счастливым хохотом или, когда его пуховик окончательно обрастал снегом, начинал кричать какую-нибудь чушь про то, что Одину стоит бояться его, так как он, великий Бергельмир, обязательно отомстит за своего деда, как только справит праздник со своей семьей инеистых великанов. Для него главным был сам процесс и веселье, и он никогда не обращал внимания ни на крутящих пальцами у висков мамаш, выгуливающих своих детей на большой горке для взрослых, ни на отца, лишь закатывающего глаза и бурчащего, что пора бы повзрослеть. На такие, как выражался сам брат "телеги", он только морщился и отшучивался праздничным настроением. Лешке нравилась такая непосредственность. В этом он старался равняться на брата и наслаждаться жизнью. Фигура облепленного снегом брата, в безудержном веселье грозящего всему Асгарду, отпечаталась в лешкиной памяти как символ независимости и свободы.

К тому же из-за брата Лешка стал интересоваться скандинавскими сказками.

– Пап, так мы поедем сегодня?

Папа не сразу услышал Лешку. После небольшой паузы он медленно повернулся к нему, сфокусировал взгляд на сыне, будто сразу и не разглядел его, и, медленно, словно подбирая слова, сказал:

– Подождем еще немного. Глеб уже скоро должен приехать.

Лешка думал, что родители так сильно волновались из-за долгой разлуки с сыном. По окончанию института Глебу пришлось переехать в другой город, где он устроился работать инспектором СРОС. Там он и жил уже почти год. Лешка слабо понимал, что это, и чем его брат занимается, но, судя по тому, что папа никогда не упускал возможности с особой гордостью в голосе упомянуть об этом факте при встрече со знакомыми и просто попавшимися под руку собеседниками, эта работа была крайне престижной и заслуживающей уважения.

Лешке уже не терпелось встретиться с братом, и он очень хотел вместе с ним запустить фейерверки. Поэтому он не стал настаивать и принялся терпеливо ждать, наблюдая, как мама ловко орудует кухонной утварью, готовя одновременно два салата и несколько горячих блюд. Потом он пошел и дотошно осмотрел елку на предмет готовности к празднику. Он перевесил пару шариков, чтобы смотрелись погармоничнее, кое-где поправил мишуру. Лешка осознавал, что таким способом он борется с той же нервозностью, которую все-таки подхватил от родителей, но поделать с собой ничего не мог.

Уже несколько лет подряд они ставили искусственную елку, но для Лешки это не имело такого большого значения, как для некоторых других детей его возраста. Нарядная и радующая глаз, для него она была одним из ключей к тем воротам, из-за которых на какое-то время к людям снисходила настоящая сказка.

Время давило и тянулось, но оживленные разговоры и знакомые праздничные мелодии, звучавшие из телевизора, сохраняли бодрое настроение и напоминали о том, что вот, уже скоро наступит Новый Год.

Пронзительный зуд дверного звонка будто бы ткнул иглой в воздушный шарик их квартиры, готовый уже взорваться самостоятельно. Время вырвалось из тревожной мороки и пошло своим чередом. Все пришло в движение. Лешка, едва услышав звонок, сразу же поспешил к двери, чтобы первым встретить брата, но когда он выскочил в прихожую, родители уже были там. Отец суетливо оттаскивал в сторону тяжелую спортивную сумку, а мать обнимала брата, крепко прижимаясь к его груди. Глеб же почти никак не реагировал. Он стоял, как тряпичная кукла, с опущенными руками и пусто смотрел на стену.

Увидев брата, Лешка как-то оторопел и остался стоять в растерянности рядом с дверью в свою комнату. Брат всегда был высоким, но теперь он словно нависал над прихожей огромной серой тенью. Он сильно похудел, так что щеки немного впали, побледнел. Глаза осели в темных от недосыпа глазницах и болезненно блестели оттуда. Брат выглядел совсем измученным и изможденным, в своем черном форменном плаще он был похож на вампира из древних, еще немых фильмов ужасов.

Мать принялась осыпать Глеба обычными материнскими вопросами, но почти сразу же осеклась, разбившись об апатичность его реплик: «Нормально... Да как всегда... Да все так же... Как обычно...» Отец же, оттащив, наконец, его сумку, воспользовался своей очередью крепко обнять сына и, будто не замечая его отстраненности, задорно почти выкрикнул:

– Мы-то уже думали, без тебя поедем!

Глеб поднял бровь:

– Поедем? Куда?

– Ну как же! Салюты бахать. Ты вон с горки покатаешься, – отец шутливо тыкнул Глеба локтем в плечо.

Глеб раздраженно вздохнул.

– Знаешь, я как-то накатался за последние пару суток. Мне бы помыться и...

– А мы тебя ждали... – расстроенно выдохнул Лешка.

Глеб, до того совсем не заметивший братишку за родительским мельтешением, посмотрел на Лешку, и раздраженность на его лице разгладилась. Он улыбнулся, устало и совсем не так, как раньше, но чисто и искренне.

– Леш, ты что ли? – пробормотал он, смутившись разочарованием брата. – Я-то думал, ты уже в институте где-нибудь учишься... В Оксфорде.

– Почему в Оксфорде? – не понял Лешка.

– Ну, ты же умный.

– Так ты с нами не поедешь?

Мама попыталась вмешаться в разговор:

– Ну, ладно, Леш, Глеб с дороги, устал...

Но брат кашлянул, перебив мать, и с растерянным видом почесал затылок.

– Ладно-ладно, как же я без салюта. Дайте только переодеться во что-нибудь... – он с брезгливостью передернул плечами плаща, – поприличнее.

– А что, не хочешь по родным пенатам – да в форменном-то плаще? – с той самой выпирающей гордостью спросил отец.

Глеб закатил глаза к потолку и с видным отвращением поморщился, но нашел в себе силы только отшутиться:

– Детишек на горках распугаю. Сами-то одевайтесь.

Он скинул плащ, бесцеремонно бросил его на свою сумку и пошел было в комнату, но резко остановился и притворно шлепнул себя ладонью по лбу:

– Чуть не забыл. Погодьте-ка.

Глеб присел на корточки перед своими пожитками, с видимым удовольствием откинул плащ на пол и начал копаться в сумке.

– Что ж ты так, форму-то? – отца явно задевало такое святотатство по отношению к форменному обмундированию, но Глеб только ухмыльнулся.

– Она и не такое говно видела... Так, сейчас. Лешка, иди-ка сюда.

Лешка робко подошел к брату. Тот выудил из сумки увесистый сверток, неумело завернутый в переливающуюся подарочную бумагу, и вручил Лешке.

– Вот. С новым годом, братик!

«Спасибо» – хотел сказать Лешка, но его слова утонули в плече Глеба, который в каком-то несвойственном ему растроганном порыве неумело обнял брата.

– Потом откроешь, – Глеб отпустил Лешку и снова начал рыться в сумке. – С остальными. Тебе должно понравиться. Я надеюсь... Так, а это вам с матерью, – он встал, держа в руках большой подарочный пакет, подвернутый сверху. – Извините, что помято, но неудобно все это тащить.

Он отдал подарок родителям. Отец приоткрыл пакет, оценивающе пошерудил внутри глазами и довольно крякнул:

– Ну, спасибо, Глеб, молодец. Смотри, мать.

Мама тоже заглянула в пакет и всплеснула руками:

– Ух ты, сынок, где же ты нашел?

Он довольно ухмыльнулся, став почти похожим на того давнишнего себя, и только подмигнул родителям.

– Ладно, я сейчас переоденусь. Лешка, одевайся тоже, сам же говоришь «ждали».

Пока Глеб переодевался, отец пошел заводить машину. Лешка остался ждать брата. Тот вышел из комнаты, поправляя на себе старенький спортивный костюм. Его лицо ничего не выражало, но, увидев брата, он снова улыбнулся и нарочито помахал руками.

– Давно я не носил нормальной одежды. Ты, Леш, конечно, как хочешь, но не советую тебе идти под форму. Душит. Ладно, пошли. Побабахаем, эти ваши салюты.

***

В городе гуляла метель. Слабая, мелкоснежная, но это было не так уж важно. Лешка сидел на заднем сидении, прислонив голову к стеклу. Яркие рекламные вывески, неоновые лампы, гирлянды и иллюминация расплывались по вечернему мраку дрожащими полосами, скрещиваясь друг с другом. Метель спиралью закручивалась вокруг машины, сжимая ее потоком снега и огней, и казалось, что они летят по пылающему кислотному туннелю, проложенному из ниоткуда в никуда где-то посреди бесконечной тьмы. Этот туннель был необходимым элементом перехода в Новый Год. Возможно, падение в этот туннель было тем самым моментом, когда ворота начинали приоткрываться. Ведь когда – по этому же туннелю – они вернутся обратно, дома все уже будет немного по-другому: стол будет накрыт, свет в зале будет приглушен в угоду мерцанию елочной гирлянды, разноцветные огоньки будут вспыхивать по стенам и блестеть в мишуре. Именно с этой поездки Лешка всегда начинал отсчитывать минуты до боя курантов.

Когда Глеб говорил, что устал от поездок за последнее время, он сильно лукавил. Он любил поездки. Когда ты едешь пассажиром – в поезде или в машине – от тебя уже ничего не зависит. В каком-то роде для Глеба любая поездка была таким же переходом от одного этапа к другому. Глеб любил эти минуты спокойствия, когда все, что от него требовалось, – просто ждать. Такие моменты давали передышку, необходимую при его работе. Покачиваясь в ритм вагону или скользя по дороге вместе с машиной, он мог забыться, задуматься, собрать пучок мыслей в кулак и худо-бедно распутать их и привести в порядок. Пребывая в таком пространном, рассеянном спокойствии, Глеб всегда ощущал в груди зарождение какого-то предчувствия. Это был не страх, скорее что-то вроде слабой надежды. Ему казалось, что прямо сейчас что-то в мире меняется, и вот, вот сейчас что-то произойдет. Что-то случится и повернет вспять всю его жизнь. Когда-то это даже казалось ему оправданным. В смысле, эта занудная книжка, в которой он был главным героем, в ней уже двадцать с лишним глав, сюжету пора было бы начинать набирать обороты.

Но чем дольше он жил, тем болезненнее и безнадежней становилось это ощущение. В глубине души он еще пытался раздуть каждую такую искру жажды по жизни, хоть и понимал, что все это не более чем экзистенциальный пердеж невыветрившейся из его сердца романтики. И с каждым разом сердце ныло все сильнее, силясь как-то привести это ощущение в согласие с тем, что было снаружи.

Глеб, рассчитывая отвлечься от этой тупой сердечной рези, повернулся к брату:

– Леш, о... Заснул.

– Да, он сегодня намаялся, – отец смотрел только вперед на дорогу, метр за метром вырываемую из тьмы светом фар. – Утренник с утра, потом мамке помогал. Тебя ждал.

Глеб хмыкнул и ничего не ответил.

– Ты сам-то когда собираешься? Пора уже.

Глеб досадливо скривил губы.

– Я же говорил уже. Не в ближайшие восемьдесят лет.

– Сынок. Расстраиваешь ты нас с матерью. Мы хотим внуков потетешкать на старости лет, расстраиваешь, – отец говорил со слабо скрываемой грустью в голосе.

– У вас Лешка есть, – сухо бросил Глеб. Он тоже смотрел только вперед. На дорогу.

– До Лешкиных мы можем и не дожить, сын. Не те уже.

– Ну да, не те. До полтинника еще даже не дотянули, а все туда же. Папа, пойми, у меня уже есть такой атрибут успешного взрослого человека, как работа, которую я ненавижу. И я не собираюсь еще глубже... усугублять свое положение, только потому что вам скучно будет на старости лет. Найдите хобби нормальное, чтобы было, чем заняться.

– Э-эх, сынок, вот не станет нас с мамкой... – отец завел тоскливую шарманку. Под шутливой досадой он пытался спрятать какую-то стариковскую обиду.

Но Глеб уже давно знал все оттенки родительских голосов. К тому же он уже завелся.

– Ой, папа, не зуди. Не надо еще заставлять меня виноватым себя чувствовать. Ужасная привычка, ужасная. Подлость какая... К тому же слушай, – Глеб впервые за поездку повернулся к отцу. – Ты ведь уже седой. А тебе еще сорокет-то недавно стукнул. Ты налысо бреешься, а все равно седину видно. И я понимаю, что это и из-за меня в том числе. Я и так пожизненно виноватый, а ты мне еще накидываешь.

– Да ладно, Глеб, – отцу стало неловко.

– А я ведь не самый х**вый ребенок, папа! – в глазах Глеба блеснуло отчаяние. – Бывают ведь хуже. Намного. Но все равно... А ведь ты нормальный мужик, да и мать не дура. Все ведь правильно делали, я ведь вам даже в укор ничего поставить не могу. Вот и опять я во всем виноват. А если у вас – у нормальных людей – я такой вышел, представь, я каких долбоебов воспитаю. Это же страшно подумать, – Глеб откинулся в кресле и злобно посмотрел в окно. Там уже кончался город, яркий высящийся центр сменился двухэтажным пригородом, заметно более темным за отсутствием пестрящей отовсюду рекламы, освещенный только редкими фонарями да окнами самих домов.

– Все так думают, сын, – отец пытался настроить ободряющий голос. – Я, когда ты родился, тоже ничего не знал. Так мне и подсказать некому было. Сами с матерью доперли, ничего.

– Эксперимент не удачен.

– Глеб...

– Извини, папа, – Глеб вздохнул, закрыл глаза ладонями. От него веяло усталостью. – Извини. Но не нужны мне дети никакие. Я с работы прихожу – удавиться хочется. Только тишиной и отдыхаю. А если дети... у-у-у... Нет. Не по мне оно все. В одиночестве хочу умереть.

– Глеб, что ты говоришь глупости-то?

– Сам-то... «Вот нас не ста-анет... Вот потом вспомнишь», – Глеб достаточно похоже скопировал интонации отца.

Отец обреченно махнул рукой. Он совсем не понимал настроений сына. Не так должен ощущать жизнь молодой парень, совсем по-другому.

– Так и останешься один, когда у всех вокруг семьи будут, а тебе – даже поговорить не с кем. Будешь, как дурачок.

– Так я и не хочу особо ни с кем... К тому же, пап, ты же всегда говорил мне: повзрослей уже, хватит дурака валять, ты уже взрослый... Но заводить семью, только потому что другие заводят, это разве по-взрослому? А если они в окно выпрыгнут? – Глеб опять посмотрел в окно. – Да и слишком это серьезная штука, семья, чтобы ее можно было из таких соображений заводить. Слишком большая цена за то, чтобы казаться нормальным.

– Мы же твоя семья, – раздался сзади недоуменный Лешкин голос.

Глеб с отцом синхронно вздрогнули. Глеб повернулся к братику и подмигнул ему:

– Вот вас мне и хватает.

Лешка заметил, что брат иногда слишком старательно пытается казаться веселым. Будто он скрывает что-то неприятное. Лешке было не по себе. Он никогда не думал, что увидит своего брата, непоколебимо неунывающего брата, в таком состоянии – апатичном, озлобленном, почти истеричном.

Город кончился уже давно. Туннель иссяк, осталась только снежная спираль.

Отец остановил машину на их традиционном месте – большой ровной поляне, открытой для лунного света. Он поставил машину включенными фарами на поляну, чтобы можно было быстро поджечь фитиль фейерверка и отбежать.

Глеб стоял рядом с машиной, немного позади отца и брата, и наблюдал за ними. Как отец распаковывает фейерверки, объясняет Лешке, что и как надо ставить и поджигать, что фейерверк должен смотреть прямо в небо и не крениться (тем более в сторону машины). Как Лешка кивает, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу, как он сам идет к центру поляны и ставит фейерверк. Как поджигает фитиль и бежит назад с улыбкой до ушей.

Как вспышка зеленого пламени вырывается из картонной трубки и взмывает в небеса.

Как там она в резком раскате грома разрывается на несколько вспышек поменьше.

Как те вспышки с треском рвутся на отдельные искры и осыпаются с неба, растворяясь над лесом.

Как сухая стрельба картонных батарей заставляет небо менять цвета.

Как небо вспыхивает зеленым.

Как небо вспыхивает красным.

Как небо вспыхивает синим.

У Глеба в груди ковырялось странное чувство. Будто он давно уже потерял эти фейерверки и никогда уже не найдет их. Будто то, что происходит сейчас – лишь еще одно тусклое воспоминание, которое он достал с пыльной полки в самом дальнем углу своей памяти.

Он смотрел в небо завороженно, совсем не мигая. Его лицо сохраняло строгое озабоченное выражение, брови были задумчиво сведены к переносице. Когда вспышки, опадая с неба, переставали озарять собой поляну, лицо брата было просто белым пятном с двумя черными провалами на месте глаз. Но каждый залп салюта опрокидывал на него свой цвет, выкрашивая его лицо то в синий, то в зеленый. Глаза казались стеклянными, но в них билась какая-то запредельная тоска. А, может, это были лишь отражения вспышек фейерверка.

В любом случае, этот образ брата остался при Лешке на все последующие годы: высокий и худющий молодой человек с впавшими глазами, вытянувшийся и чуть ли не на цыпочки вставший, ищущий чего-то в разрываемом залпами небе. Уставившийся вверх взглядом, полным ожидания, попытки ухватить что-то или сохранить это, оставить при себе. И все то же алкание надежды в глазах, в лице, в напряженной позе.

Когда салюты кончились, Глеб еще смотрел в небо несколько секунд, а потом моргнул, встрепенулся и молча сел в машину.

***

На обратном пути Лешка с папой обсуждали салют. Они сошлись на том мнении, что тонкие фейерверки, расстреливающие небо очередью разноцветных залпов, самые зрелищные, а тот толстенький тубус, который десять минут шипел снопом искр и плевался небольшими кометообразными пучками огня, не стоит затраченных на него средств. Глеб же в разговоре не участвовал, медленно отогреваясь от своей задумчивости. Он только смог отметить про себя, что совсем не помнит искрящего тубуса.

К тому моменту, когда они въехали в город, он, наконец, поборол это ностальгическое оцепенение и решил тоже поучаствовать в разговоре.

– Ну, Леш, не обессудь, но на горки я уже не полезу. Не те мои годы.

– А мы не поедем на горки, – ответил Лешка как-то незаинтересованно.

– А что так? – удивился Глеб.

– Ты горку-то эту видел? – в свою очередь удивился отец. – Мы же мимо проезжали.

Лешка хихикнул с присущим детям ехидством.

– Нет, как-то не обратил внимания. Совсем плоха?

– Ну... – отец замешкался, но на помощь с подбором слов пришел Лешка.

– В следующем году там будет просто доска на камне. И палка рядом торчать – типа, елка.

Глеб хмыкнул.

Горки на городской площади действительно становились все хуже и хуже год от года. Лет десять-восемь назад на площади строили настоящий ледяной городок – штук пять-шесть горок разных форм и размеров, для детей и взрослых. Причем это были не просто ледяные блоки со скатом – горки украшали резьбой, различными узорами, на большой горке умудрялись вырезать целые барельефы со сценками из жизни деда мороза, снегурочки, зайчат и прочей сказочной живности. На самих горках были резные перила, башенки с вырезанной на них текстурой кирпича, по бокам от подъемов и скатов – колоны с фигурами тех же зайчат и всяких символов года на верхушке. Большая взрослая горка выглядела натуральным ледяным замком. А ведь кроме горок ставили еще ледяные лабиринты, какие-то отдельные скульптуры, а на площади стояли несколько ларьков с горячим чаем и разнообразным перекусом в виде сосисок в тесте, пирожков, беляшей, чебуреков... И все это светилось самыми разными цветами. В лед вплавляли гирлянды, так что от всего этого и правда веяло духом настоящей сказки. Теперь, по прошествии времени, Глебу эти воспоминания казались настоящими видениями из других миров, чистых и светлых, каким и было его детство.

Но год за годом площадь пустела, ларечники были изгнаны в рамках программы по содействию мелкому предпринимательству (как бы парадоксально это ни звучало), горок становилось меньше, из них исчезала иллюминация, пропадала резьба. Три года назад на площади были две горки – детская и взрослая, – причем обе выглядели совсем куцыми и жалкими. Это было просто нагромождение криво обтесанных блоков со скатом. Кроме них стояли несколько ледяных скульптур, но они смотрелись совсем одиноко, а площадь на их фоне казалось огромной и страшной. Глеб даже не мог злиться на кучку подростков, которые обломали ледяному буратине нос и каким-то образом с помощью, очевидно, зажигалок и такой-то матери, приплавили его на причинное место не менее ледяной снегурочки. Они, по крайней мере, внесли хоть какой-то развлекательный элемент в это торжество унылости.

– Что улыбаешься? – спросил отец, косясь на сына. – Новогоднее настроение пробрало?

– Ностальгия, – мечтательно ответил Глеб. – Повезло мне, что я зацепил те старые горки. Хорошее у меня было детство.

Отцовское сердце сжала какая-то сентиментальная судорога. На удивление сильная и болезненная. В последнее время его сердце часто сжимала судорога, но эту он списал на то, что просто расчувствовался, и не стал придавать ей значения.

У площади Глеб попросил остановить машину, чтобы в полной мере оценить новогоднее настроение местной администрации, которая и занималась устроением эстетического пиршества на площади. Площадь в этот раз была совсем пустой. В центре высилась огромная ежегодная ель со звездой на макушке. Вообще-то, это была просто высокая металлическая труба, в которую по бокам вставлялись ветки настоящих елей, но в этом году, по всей видимости, нужного количества деревьев просто не нашли, так что эта «елка» выглядела каким-то плюгавым стариком, отчаянно пытающимся прикрыть лысину двумя волосинами с висков или хотя бы не рассыпаться под грузом собственных лет. Ее было искренне жалко.

– Хосспаде, ей что, тоже пенсионный возраст подняли? – буркнул Глеб. – Она же всех детишек распугает.

Но настоящим шоком для него стала горка. Одна единственная горка в середине площади. В этот раз никто даже не стал заморачиваться со льдом. Горка была просто каким-то нагромождением арматуры, из которого в землю под немыслимым углом втыкался жестяной настил. Глеб полагал, что при съезде с такой горки большая часть внутренних органов отобьется к чертям у любого ребенка. В общем-то, съезд с нее был равносилен обычному прыжку с двухметровой высоты. Возможно, поэтому горку даже не стали заливать водой, а в конец жестяного съезда насыпали кучу снега. В конечном итоге, горка была похожа на остов ларька, бесславно сгоревшего еще во время воин группировок детей девяностых, или, возможно, порождение литейного цеха, в котором работали только люди с психическими отклонениями. Очень сильными отклонениями.

– Я думаю, ее Пила построил, – ехидство Лешки буквально рвалось наружу.

– Н-да-а... – Глеб поцокал языком. – Похоже на виселицу. На ней уже вздергивали кого-то?

Глеб присмотрелся еще внимательнее. С другой стороны горки, сквозь хитросплетение арматурин, он увидел крайне асоциального вида типа, который пытался отломать часть горки, очевидно, для последующей сдачи на металлолом.

– Отсюда я бы Одину стеснялся угрожать, – задумчиво сказал Лешка.

Глеб повернулся к брату с выражением восторженного удивления на лице.

Несколько секунд братья смотрели друг на друга, а потом рассмеялись в один голос.

Отец смотрел на них растроганно, хоть давно уже забыл про шутку с Бергельмиром.

***

К празднику они припозднились. Как только они ввалились в квартиру – веселой гурьбой, совсем как в старые добрые – мама сразу же погнала их к столу. На возражения Глеба она ответила строго, как настоящая хранительница домашнего очага.

– Не проводим старый год, в нем и останемся. Ты хочешь в старом году остаться?

Глеб быстро прогнал в голове прошедший год. Если бы ему дали выбор, он лучше остался бы в придорожной канаве.

Точку мама поставила, не дожидаясь сыновьего ответа:

– Помоешься в новом году, так ты и старый проводишь по-дружески, и новому уважение покажешь.

У Глеба было высшее – хоть и юридическое – образование, поэтому он совсем не понял, что хотела сказать мама, но от спора с ней воздержался.

Стол действительно уже был накрыт, а свет приглушен.

Они сели. Глеб с отцом махнули водки и разговорились. Отец все пытался выведать у Глеба про его службу, но тот как-то умудрялся то отшутиться, то увести тему в другие русла. Лешка с обожанием смотрел на брата и ловил каждое его слово. Он сам того не заметил, но его распирала гордость. Глеб вон уже какой взрослый. Высокий, серьезный. А все равно чувствовалось, что он к Лешке привязан. Интересно, что он привез в подарок?

– Ой, отец, – мама срезала очередной папин вопрос к Глебу. – Отстань ты от ребенка. Дай ему хоть на вечер от работы абстрагироваться. Сыночка, ты девочку-то себе нашел?

Глеб, хоть и был уже взрослым и серьезным, покраснел, как покраснеет каждый от такого вопроса, заданного мамой. Он замялся и посмотрел на Лешку. Тот уже совсем ехидно улыбался, всем своим видом говоря: «Мне на такие вопросы еще не скоро отвечать, так что пока поразвлекусь, глядя на тебя». Глеб не смог удержаться и коротко хохотнул.

– Какие девочки, мама. Я женат на работе и с ней же имею активные половые связи... Ну, как активные. С ее стороны активные, – Лешка понял этот прием. Глеб решил отбить на какое-то время материнское желание пронюхать его личную жизнь. – Активные, конечно, со стороны работы. Бывает, вызывает начальник, ты вздыхаешь, но достаешь из стола баночку вазелина и идешь к нему в кабинет, что поделать? По пути зайдешь в туалет, намажешь вазиком очко, да погуще, и ...

Мама оборвала Глеба тихо и сдержанно:

– Сынок. Совсем дурак?

– Да, мама, – с юморной почтительностью сказал Глеб.

– Ну, вот и помолчи лучше.

Потом Лешка стал описывать маме, какой замечательный салют они бабахнули, а отец советоваться с Глебом по поводу приобретения новой машины.

– Эта совсем старая. Иногда стучит так, что совсем ужас...

Глеб в машинах не понимал совсем ничего, поэтому посоветовал отцу взять красную, потому что она должна быть быстрее. Он это видел в одной игре, там орки красили машины красным, чтобы они были быстрее. Отец раздраженно отмахнулся от этого совета, сказав, что все эти игры от лукавого, а Глеб лучше бы действительно бабу завел, чем этих орков по экрану гонять. Глеб, немного разгорячившись от выпитого (а проводили они старый год со всеми подобающими – три раза, да на посошок, чтоб не возвращался) привел отцу десять аргументов того, что орк лучше женщины. При этом сформулировал свою позицию он таким хитрым способом, что отец совсем не нашелся с ответом, а потому только буркнул:

– Вот вы юристы такие, да. Херню несете, а не докопаешься. Вот знаю же, что ты бредятину несешь, а возразить не могу. – Заключение отца было грустно сказано в пустоту: – Перевешать вас надо. Только проблемы от вас.

Глеб с такой позицией согласился целиком и полностью, за что и предложил выпить.

Мама же, услышав разговор, поинтересовалась у Глеба:

– Так что, получается, я хуже орка?

На что Глеб, филигранно орудуя формулировками и одновременно морщась от только что закинутой рюмки, смог доказать, что мама являлась единственной женщиной в обозримой вселенной, с которой ни одному орку не потягаться, а потому заслуживает исключительно раболепского преклонения и обожания.

Мама осталась довольна и даже раскраснелась.

В какой-то момент мама раздала всем небольшие обрывки бумажных полотенец, ручки и зажгла перед каждым свечки. Глеб непонимающе посмотрел на нее.

– Она горит лучше.

Глеб вопросительно поднял бровь.

– Ну, чтобы желание точно сбылось, что ты?

Глеб как-то расстроенно отложил свой клочок.

– Ах, мама, если бы эти желания сбывались, я бы сейчас... Эх!

Мама посмотрела на Глеба сурово.

– А это все, потому что ты сам не веришь. Ты вот сейчас загадай, и обязательно сбудется. Я тебе своей уверенностью помогу. Обещаю, сбудется, – мама как-то жестко положила зажигалку на стол и с видом командира, ведущего солдат на бой, коротко кивнула.

Толи от уже выпитого, толи от той слепой веры, с которой мама произнесла эти слова, Глеб совсем обмяк и смог только горько – слишком горько для такого вечера – вздохнуть и кивнуть в ответ матери.

– Ну, хватит тут, распи... Разговорились. Вон, уже президент вышел, – оборвал отец это линию чувственности. – Давайте послушаем.

Оказалось, что прошедший год был сложным. Это Глеб и так знал.

Следующий год будет лучше. В этом Глеб глубоко сомневался.

Мы все и нашими общими силами каждая проблема будет окончательно отсрочена на неопределенный срок, чтобы в будущем, со свежей головой, посмотреть на нее и решить, как решаем только мы, только в нашей стране, и чтобы в будущем году все только началось, а что закончилось, там пускай и остается, ведь устремим же наши взоры в будущее, которое обещает нам быть не таким, каким нам пророчат завистники и прочие ужасные люди, а таким, каким видим его мы, наши люди, которые, не плача и не стеная, а стиснув зубы, прошли этот путь и дошли уже до этой новой черты – новой ступеньке в новое время, которое будет нам чистым полем, в то время как старое будет нам примером.

Во время речи Глеб смотрел на Лешку. Тот явно только притворялся, что слушает главу. Он держал бокал с детским шампанским, скорчил гротескно-патриотическую мину и смотрел куда-то вбок, видимо на подмигивающую ему елку, под которой уже лежали подарки, в том числе – и подарок Глеба.

Глеба опять захлестнула волна сентиментальности, и он искренне пожелал своему младшему брату, чтобы все его детские, еще совсем чистые и неамбициозные, не желания даже, а настоящие мечты, сбылись в этом году.

Когда зазвенели куранты, Глеб вместе со всеми, сел за стол и написал свое желание.

– Ну что, написали? – отец, воспаривши надеждой, окинул взором свою семью. – Зажигайте. Чокнемся, и пусть все сбудется. Теперь все будет хорошо, я в это верю, и вы верьте.

Удары уже отсчитывали одиннадцатый.

Все торопливо зажгли свои бумажки и кинули их в бокалы, почти не подождав. Бумажка Глеба совсем не прогорела.

Они ударили бокалами.

В этот момент Лешка услышал неприятный стеклянный хруст, но не придал этому значения. Наверное, подумал он, у кого-нибудь сломалась ножка бокала, такое бывает, они хрупкие.

На двенадцатом ударе Глеб – вместе со всеми – залпом выпил. Бумажка встала у него в горле, он закашлялся.

Он не мог сделать вдох и стал панически втягивать воздух. Что-то распирало его горло изнутри – больно и остро. Он почувствовал медный привкус на языке.

– Сыночка! – мама подалась к Глебу.

Он уронил бокал. Лешка увидел, что с бока у бокала Глеба отломился целый кусок.

– Глеб, подожди! – отец подскочил к Глебу и с силой ударил его по спине.

Глеб натужно кашлянул, из его горла прямо в Лешку вылетел клочок бумаги.

Глеб продолжал задыхаться. Он весь скорчился, схватился руками за шею.

Отец ударил еще раз. В сторону мамы и Лешки брызнули струи крови.

В горле у Глеба забурлило.

Лешка увидел, что через кожу на шее Глеба что-то прорывается, и закричал:

– Папа, стой, не надо!

Но отец ударил Глеба по спине еще раз.

Шею Глеба разорвало. Из нее вырвался осколок бокала. Кровь залила весь стол, окропила вареную картошку и мандарины. Смешалась с майонезом в оливье.

Кровь била упругими струями на маму и на Лешку.

Отец почувствовал, что его сердце снова сжимает холод.

Лешка завизжал, как маленький поросенок, когда очередная струя крови брызнула ему в лицо липким теплом.

Глеб держался за шею и инстинктивно пытался выдернуть осколок бокала.

– Не надо, сына, стой! – завизжала мать.

Она крепко прижала к себе Лешку так, чтобы закрыть его лицо своим платьем.

Отец медленно отступал от Глеба, одной рукой массируя себе грудь, а другой держась за стол. В его глазах потемнело, и он всем телом обрушился прямо на посуду с едой.

Раздался грохот и звон бьющегося стекла.

Мама подбежала к Глебу, попыталась взять его руки в свои, но ей в лицо ударила еще одна порция ярко-алой крови, и она отпрыгнула от него в сторону и без чувств упала на пол.

Лешка плакал. Он не знал, что делать. Он посмотрел на отца и увидел, что тот упал лицом прямо на свой бокал, и ему в щеку впился острый шесток разбитого стекла. Отцовская кровь залила блюдо с печеной курицей и теперь блестела на глазированном курином бедре и, вытекая за край блюда, растекалась лужей по столу, пропитывая собой снежно-белую скатерть.

Лешка перевел взгляд на Глеба. Тот слабеющими руками водил по своему горлу. Его рубашка была полностью вымочена в сочно-красном.

Глеб опустил руки и с деревянным стуком упал на пол.

Лешка остался совсем один.

Со стороны Глеба еще доносилось журчание крови, льющейся на пол, и сиплый хрип.

Отец не шевелился.

Мама лежала без сознания рядом с отцовским креслом.

Елка насмешливо перемигивалась сама с собой огнями гирлянд.

Лешка не мог даже плакать. Он опустил взгляд.

Рядом с его ногой лежала бумажка, выкашлянная Глебом.

Слабо понимая, что он делает, Лешка осел на колени и взял бумажку. Она сочилась кровью.

Он развернул записку. По ней, смешиваясь с кровью, расплывались чернильные два слова.

«Хочу сдохнуть».

Лешка сжал бумажку в кулачке и снова посмотрел по сторонам.

Брат перестал хрипеть.

Лешка упал на пол и, обняв самого себя, стал тихо плакать.

Из телевизора престарелый, но молодящийся артист поздравлял страну с Новым Годом.