Земли семи имён. Картография северолесья (2)

Столица встретила Хедвику горячим осенним светом. Лето в Грозогорье не гостило тысячу лет, но каждая осень в городе стояла дынная, сладкая, вызолоченная солнцем. Сияло литое солнце, шумел по мощёным площадям ветер, тёмные сухие травы вились на нижних улицах, а с окрестий съезжались телеги крестьян и купцов, полные медовых груш, янтарных яблок и густого пшена.

Хедвика миновала широкие каменные ворота и вошла в город. От самой стены вверх уводила сложенная из булыжников дорога, кое-где меж камней пробивались ломкие стебли трав. Травы в Грозогорье особые: рождённые неприветливой весной, они устремляются в рост, но скорая осень покрывает их ранней изморозью, горькие дожди гнут к земле синие стебли. К зиме трава становится легка, бесцветна, что паутинка. Такой, говорят, вместо нитей шьют самые хрупкие кружева, самые нежные полотна, а то и по живому сшивают…

Но никаком травам было не подняться выше башен дворца — там, у вершин, ярились голубые снега, сияли ледяные звёзды. К дворцовым воротам и дальше, к извилистым горным ущельям вела дорога, на которую ступила Хедвика. В звонком осеннем воздухе вставали перед ней лестницы и аркады, узкие тропы, улицы и дома — все они взбирались выше и выше, всё Грозогорье стремилось ввысь, к вершинам гор, с которыми делило корни.

Впереди, высоко над Хедвикой, полыхала флагами площадь Искр. Она подняла голову, вглядываясь, щурясь от пронзительного света, но рассмотрела только ряды крыш да гирлянды угасших на день фонарей за домами. Путь к лучшим мастерским предстоял долгий...

Да только кто велит ей искать пристанища на ярмарочной, шумной и надменной площади Искр? Можно найти мастерскую и поскромнее, в одном из переулков, увитых осенними путами шиповника и плетьми мышиного гороха. Но прежде… Даже в самой маленькой каменной лавке её встретят по одёжке.

Рассмеявшись, Хедвика отколола от каменного браслета на диво легко отломившийся малахитовый лист и вошла в первую же лавку, вывеска в окне которой обещала гостям роскошные наряды, достойные самих правителей.

— Леди желает платье?

Голос раздался из ниоткуда и прозвучал так неожиданно, что Хедвика вздрогнула, озираясь. Неловкий шаг — и где-то мелодично зазвонили тихие колокольчики, а в глубине вспыхнул ласковый свет. Пахло портновским мелом, пыльным бархатом и сухими цветами; после пестроты улицы полутьма «Лавки шелков и платьев» была приятна, уставший взгляд с облегчением скользил к тихим огонькам у дальних витрин.

— Да, платье, — нервно ответила Хедвика невидимому собеседнику. — Не слишком вычурное… и не слишком дорогое.

В ответ раздался негромкий смех.

— Леди с карманами, полными магии, не желает быть приметной?

— Именно так.

«Откуда продавцу знать, что у меня с собой столько каменной пыли?»

— Вы, видимо, впервые попали в город? Лучше бы вам помнить, что проницательность — черта нижних улиц. Вверху вы найдёте шум и блеск — мудрый дворец оградил себя от умных глаз. Истинных магов Грозогорья вы отыщете только у подножия, да, может, на площади Искр. Уж она всегда готова похвалиться мастерством и пестротой.

— Спасибо, а всё-таки платье мне сейчас нужнее совета. Покажите невычурное… но достойное.

***

Первая потраченная монета, говорят, колом встаёт, вторая — соколом. А за ней уж мелкими пташками летят. Так и случилось с Хедвикой. Первый лист с каменного браслета обратился в скромное шерстяное платье. Второй — в высокие туфли на шнуровке, да такие, что пряжки горели живой медью. А дальше полетела, полетела каменная пыль от браслета — прозрачными леденцами из кондитерской, румяными масляными булочками из хлебной лавки, жемчужной нитью, обернувшейся вокруг шеи, оберегом из перьев и льна…

Когда Хедвика опомнилась, в городе уже приютилась ночь — накрыла Грозогорье, словно шалью взмахнула, вышитой звёздным бисером.

Холодало. «Мне бы шаль не помешала», — подумала Хедвика, одёргивая рукава. От земли к ночи поднялся сладкий осенний запах — зрелых яблок, прелых трав, костров, мрамора, молодого вина. По улицам потянулась сиреневая дымка.

Пробираясь на свет оранжевых фонарей, Хедвика свернула в узкий переулок. От стены до стены можно было достать, раскинув руки, и волей-неволей подглядывала она в чужие окна. А там, за тихими витражами, вершились вечерние дела. В одном доме отражалось в начищенном серебре пламя очага, в другом шумел, дышал лиловым паром хрустальный перегонный куб. На подоконнике третьего тянулись к фонарному свету тихие кристаллы, слабо-зелёные и опалово-алые в расписных глиняных горшках. Где-то звенели о тарелки приборы, где-то поскрипывало кресло, а на соседней улице наигрывали колдовскую весёлую джигу. Ветер нёс запахи берёзовых дров, домашних флоксов, нездешнего жасмина, масла и шоколада.

Впервые тёмной ночью была Хедвика одна в огромном городе. А город звучал и жил, обернувшись ночной прохладой, светил мрачными огнями из глубины переулков, гудел нарядными площадями, сиял точёным дворцом на самой вершине. Город был полон магии — каменной или какой другой, но уж точно самой истинной, самой настоящей.

***

Хедвика оставляла позади ступень за ступенью. Тесные улицы подножия города оставались позади, она поднималась всё выше, и тёмные деревянные дома сменялись каменными стенами, садами и парками. Вокруг было людно, несмотря на поздний час.

«Ровно так, как и говорили. Неспящее Грозогорье…»

Вдоль улиц разгорались смоляные факелы, сияли бумажные фонари. Здесь пахло иначе: жжёными благовониями, углём, бараньим жиром и мокрым деревом.

— Ну, милая, вперёд!

Чем выше она поднималась, тем слаще и тоньше становились запахи, тем выше и краше делались дома. И лишь ловкий сухой шиповник, цепляясь за выступы камня и кирпича, крался за ней следом с самых нижних улиц. Здесь он цвёл пышным цветом, несмотря на осеннюю прохладу. Не успевший распуститься весной, не знавший лета, он горел киноварными лепестками, шершавыми, словно вылепленными из алой глины.

А там, впереди, что-то ждало её. Невесомая паутина предчувствия заставляла оглядываться с самого утра: тревожила руки, дрожала в голосе и растворялась в воздухе сладким, холодным соком. К полуночи паутина оплела её всю, нити протянулись над Грозогорьем, летели над улицами выше фонарей и знамён… А её собственная нить, нить судьбы, которую, говорят, умелые пряхи способны из голубой травы вытягивать, вела к одному-единственному порогу.

Она подошла к тихому крыльцу в глубине заросшего сада, подняла руку, чтобы постучать в перехваченную жестяными скобами дверь… Скрипнула над порогом вывеска — «Каменная мастерская Арнольда», — и дверь вдруг распахнулась сама, обдав её тыквенным рыжим светом, запахом пыли, камня и чудес.

На пороге стоял господин в кожаном жилете, тёмном сюртуке и высокой шляпе. Поверх шляпы сидели круглые очки, а шею украшал алый с чёрным платок. В одной руке господин держал коптивший фонарь, в другой — резцы и промасленную тряпицу. За ухом у него качался гранёный, остро отточенный карандаш, а глаза поблёскивали из-за густых смоляных прядей.

— Вы ко мне? — спросил он, близоруко вглядываясь в Хедвику и растерянно отирая лоб.

— Да. Доброй ночи, мастер, — с улыбкой поздоровалась она и, решительно взглянув на оторопевшего господина, вошла внутрь.

***

— Не много просишь? — спросил каменный мастер, усаживаясь за стол напротив Хедвики. — И откуда явилась? Никак, с мельницы?

— С виноградников, — ответила она, протягивая руку за куриной ножкой. — Жареное мясо у вас выходит отменно, мастер Арнольд. Можно хлеба?

Покачивая головой (в такт качался и карандаш за ухом), мастер достал из буфета каравай и вытащил широкий нож. Хедвика отрезала крупный ломоть и с удовольствием продолжила трапезу. Из Йона вышла ещё до света, в таверне тоже поесть не успела — лютник заявился. А дальше всё и вовсе пошло круговертью. Немудрено, что аппетит к ночи разыгрался волчий.

— Ты хоть расскажи о себе, девица, прежде чем в подмастерья напрашиваться.

— А я не напрашиваюсь. Не хотите брать — не берите.

— Не захочу — не возьму. А о себе всё же расскажи. Не каждый день дерзкие девы ко мне в дом заглядывают.

Хедвика расправилась с курицей и со вздохом поглядела на пустое блюдо. Мастер, ворча, подтянул к ней плошку с овощами:

— На прожорство кто сглазил, а? Мечешь, будто неделю еды не видела, оборвашка каменная.

— А кто его знает, — принимаясь за крупные кольца поджаренного лука, пожала плечами Хедвика, затаив, впрочем, обиду на «оборвашку». — Может, и неделю. Уж слишком много событий для одного дня. Проснулась дома, в Йоне. А затемно вот у вас в гостях оказалась. Утром и не догадывалась, что к полуночи по Грозогорью бродить буду…

— Раньше никогда здесь не бывала? — с любопытством спросил мастер, наполняя кружку ягодным молоком.

— Ах, какой запах, — усмехнулась Хедвика. — Брусника, клюква… А горечью от чего тянет? Одурманить меня решили, поди, шелковицей опоить?

— Какая сметливая, — прищурился тот. — Смотри-ка… Может, и вправду в подмастерья взять? Откуда про шелковицу знаешь?

— Мало ли откуда. Это вы всех гостей так встречаете? — спросила, а сама сжала в кармане нового платья ягодный браслет. Неужели почуял? Настоящим мастерам, говорят, глядеть не нужно, они и без того каменную магию чувствуют.

— Проверить тебя хотел. На что мне подмастерье, которого всякий одурачить может. А теперь вот и подумаю, брать ли тебя. Может, и возьму. Завтра посмотрим. Дам тебе инструмент, камень, если в руку ляжет, в крови отзовётся — так и быть, попробуем, поглядим. А если нет, то скатертью дорожка. Прожорливые нахлебники — не ко мне.

— А зачем ждать? — тряхнула волосами Хедвика. — Попробуем сейчас!

— Сейчас? Ну давай.

Пока он ходил за инструментами, Хедвика сдвинула на край стола блюдца и чашки, завернула в белое полотно хлеб, смахнула крошки. Вернувшись, мастер водрузил на стол резной ларь, наполненный скарпелями, молотками, напильниками, долотами. Глядя на ларь, Хедвика впервые подумала о том, что от девичьих рук до её мечты путь неблизкий.

— Вот. Возьми, — мастер подал ей кусок мела, а затем вытащил со дна ларя пузатый мешочек («Точь-в-точь как у того обманщика из таверны!»). Потянул тесьму и высыпал ей в ладони горсть цветных камней. — Что чувствуешь?

— Тепло. Озноб. Песок. Тревогу. Дрожь чувствую, — тихо произнесла Хедвика, прислушиваясь к камням.

— Хорошо! Хорошо! Ещё что?

Она нахмурилась, перебирая гранёные и гладкие камушки, щупая, сжимая. Закусила губу, вдумчиво кивнула:

— Одни глухие, словно глубокая земля. Ледяные, мокрые. Другие тёплые, весенние, костяные… Сырые есть и тёмные, и кристаллы звонкие слышу. Тревога. Горькая порода. И искр тоже хватает.

— Сметливая девка, — усмехнулся мастер. — Чувствуешь камень! Возьму!

***

Засыпала Хедвика на узкой койке под окном, за которым стояло зарево рассветного Грозогорья. Уснула быстро, глубоким каменным сном, и снились ей тихие виноградники, лесные тропы. Корни и лозы вились рунным узором, вплетались в стебли шиповника и тянулись до самого месяца в поднебесье. А вместо звёзд по небу сияли каменные самоцветы — перемигивались с белой крупой соляной магии.

Об одном она думала в дремоте до самого утра: неужели мастер поверил всей сказке, что она про камни выдумала? Сухие, глубокие, тревога, горькая порода… Сказки! Хотя чем не сказка — вчера виноградной леди назвали, а теперь нарекли каменной оборвашкой. Ну что же. Зато кров, стол, наука. А там и поглядим, что из моей задумки выйдет…

…По утренней заре поднималась редкая осенняя дымка.

Очнулась — вокруг светло, в руках горсть мела, в волосах сор, а издалека — песня:

Улочка говорливая, что река.

В лавках по оба берега — курага.

Ракушки, и корица, и куркума.

Улочка круто сводит тебя с ума.

Улочка круто сводит тебя в обрыв,

Лаковой черепицей домой укрыв.

Улица тёмных снов, королей и крыш.

Улочка говорлива, а ты услышь!

Подняла голову, огляделась — ни мастера в кожаном жилете, ни каменного браслета в складках платья. Так вот как мастер в её сказки поверил! Обчистил и, видимо, одурманил-таки — не шелковицей, так дикой мятой, а может, хлеб был из ржи со спорыньей!

Прижав ладони ко лбу, Хедвика встала на ноги. Закружилась голова. Оперлась об увитую сухим шиповником стену, словно в тумане оглядела город. Неведомо как оказалась она посреди узкого сумрачного переулка — спасибо, хоть платье не снял, туфли оставил.

В горле нарастала тошнота, теснило в груди, а в голове стеклянная пустота полнилась дурманным дымом.

— Не стой на перекрёстке, задавят! — крикнул возница, проезжая мимо. Хедвика, покачиваясь, отошла с дороги. Немилосердное осеннее солнце пекло сквозь щели в близко сходившихся глиняных крышах. Черепица блестела, словно цветные леденцы, а витражные стёкла в окнах отражали свет — малиновые, изумрудные, рыжие лучи накладывались друг на друга, и в полумраке под сводами крыш то и дело вспыхивали искры и прозрачные радуги. Где-то звенели давешние колокольчики — тихий и ласковый перезвон наполнял переулок, отражаясь от каменных невысоких стен.

В другое время Хедвика с радостью пробродила бы здесь не один час, но теперь у неё слишком кружилась голова и плыло перед глазами, чтобы наслаждаться цветными искрами. Не торопясь, стараясь обходить ухабы, она шла узкой тропкой между домов.

Нешумная улочка. Как она сюда попала? Что произошло ночью?

К счастью, в зеленовато-синем сумраке головная боль медленно выпускала её из своих тисков. Впереди цветной коридор переулка упирался в полукруглый каменный выступ над обрывом. Его огораживала ветхая балюстрада: вычурные мраморные шары, венчавшие парапет, осыпались крупной крошкой, по перилам, вплетаясь в узоры мрамора, бежали рыжие трещины. Хедвика положила ладонь на тёплый мрамор и, преодолевая дурноту, прислушалась к камню.

Ни грана каменной магии, обычный известняк.

***

Обрыв, куда занесло Хедвику, был одним из горных выступов Грозогорья, — опираясь о балюстраду, она стояла на самом краю города. Позади неё, ниже и выше, шумели улицы, блестели крыши, клубилась от самой земли рассыпанная повсюду магия. Гнали своих лошадей возницы, шумели люди... А впереди звенело бесконечное северолесье.

Далеко над горизонтом широкими пластами падал дождь — неужели и над виноградниками до сих пор льёт? Что-то сейчас дома?..

В другой стороне тёмные тучи клубились на опушкой Ражего леса. Над крутой излучиной реки толпились молочные облака, а у самого Каменного храма, где цвели густые медовые луга, река расходилась рукавами: светлыми, зелёными, извилистыми, что корни, и чёрным — прямым, ледяным. Там, говорят, чёрные русалки водятся, глядятся в чёрные зеркала…

По правую руку полыхали алыми огнями пещеры Горячих гор — осенняя пора, драконьи пляски. Никто в Йоне не верил ни в русалок, ни в драконов, а вот же, как на ладони, все семь земель по эту сторону хребта: и Горячие горы, и Ражий лес, и Зелёная река, и Чёрная запруда, и Каменный храм…

Вольный и свежий воздух нёс в Грозогорье тепло полей и летней земли, запахи трав и ягод. Вдыхая их, Хедвика не заметила, как прояснился взор, как дремотный дурной туман испарился, и снова стало спокойно и легко в груди. Словно долгие годы стояла она тут, глядела на свои земли и защищала их словом, делом и колдовством.

Но, как бы спокойно ни было на душе, а мечтать на обрыве посреди семи земель без монеты в кармане, без каменной крохи за душой — дело не самое беззаботное. Окинув взглядом северолесье, словно в памяти сохранить пытаясь эту волю — широкую, тревожную, ветреную, — Хедвика отошла наконец от обрыва и витражным переулком двинулась назад.

— И куда же податься неблагородной леди? — спросила она у себя самой.

Домой? К шершавым лозам, к злым слезам — после того, как ветер магии развевал волосы, а в руках целое богатство побывало? Нет! Раз уж она здесь, в Грозогорье, — да будет так. Путь до мечты не близкий, но если уж мечтать — нечего на мелочи размениваться.

Она оправила платье, провела рукой по волосам и зашагала вдоль улицы, вглядываясь в вывески и витрины. Где-то ей должен попасться честный каменный мастер!