Я верю!

Она вошла в комнату с морозной свежестью улицы, оставив за моим порогом своего попутчика… поздний вечер. Словно котёнок, прильнула ко мне и обожгла щеку изморозью ресниц.

Ближе к двенадцати мы зажгли свечу. За празднично убранным столом нас разделял лишь полированный угол, по которому лениво блуждал рыжеватый отблеск язычка пламени. Я держал её руки в своих, страшась и радуясь предстоящему откровению…

Говорят, если загадать желание, покуда виден неоновый шарфик падающей звезды, оно обязательно сбудется. «Звезды падают в августе!». Кто же сказал эти пророческие для меня слова. Не помню. Помню душный, тускло высвеченный салон автобуса, девушку, присевшую рядом.

- Извините, могу ли я познакомиться с вашей мамой? – бойко спросил я.

- Зачем?

Голос у девушки был тихий, скорее даже какой-то далёкий. Привораживали глаза. Чернющие! Цыганские!

- Возможно, Вашей маме нужен зять?

Она задумалась. Черты её лица показались мне знакомыми. Даже странно, как мне не пришла тогда в голову мысль, что это ими, утончёнными до умиления и восторга, я грезил и во сне, и на яву все эти годы.

А между тем она сказала:

- Я спрошу у мамы. Как мне Вам сообщить?..

Да, это было в августе. Потом был сухой, солнечный сентябрь, грязный и капризный октябрь. Тех дней уж не вернуть! Но каждый из них и все последующие дни, до этой вот минуты – она. Все – она!

- Когда?!.. Ну, когда же ты придёшь ко мне насовсем? – спрашивал я, как только она переступала мой порог.

Она отвечала, уткнувшись задиристым носиком мне в подбородок:
- Я скажу тебе. Обязательно скажу… в Новый год.

…Новый год! Наконец он постучал к нам в дверь посохом судьбы…. Скороговоркой, одна за другой, ответили ему ракеты и розово высветили за окном взлохмаченное небо. Хлопок!.. Ещё хлопок!.. Ещё!..

- Вот и настал этот час! – торжественно объявил я, волнуясь, как мальчишка. – Ты сама назначила его.

Она улыбнулась, чуть заметно кивнула головой.

Казалось, для нас и только для нас били куранты на Спасской башне. (Ещё и сейчас я готов поверить, что каждый из двенадцати ударов принадлежал моему сердцу).

- Ты любишь меня? – спросил я.

- Да-а-а…, наконец, проговорила она, - а я уже целовал, целовал, целовал её обнажённые белые руки, проливающие мне на спину шампанское из бокала.

- Погоди, - смеясь, умоляла она. – Ну погоди же…

Но что мне были теперь её слова?! Что – обжигающий радостью холодок вина? Она любит меня! Я опьянел от счастья.

…Под утро она уснула, заложив под голову руки, словно смотрела в небо. Как же я любил её, вот такую, опоенную хмельной вьюгой января, покорённую чистым, разделённым со мной чувством. Искрились пурпуром завитки её волос, и вся она в васильковом мерцании ночника была так безупречна, так совершенна открытым для любования телом, что минута-другая вне этой Богом данной красоты казались мне минутами внезапной слепоты. А как она дышала! Легко, едва уловимо, будто и нежива. Лиловое начало грудей то чуть вздымалось, осветляя глубокую ложбинку, то, вдруг, трогательно замирало, обретая короткий покой…

К обеду, наконец-то, угомонился ветер. Присмиревший снег безропотно устилал улицы, и что-то было в этом белом молчании января от весны: небо – синее и далёкое, воздух – свеж и даже пахуч.

На автобусной остановке у грязно-белого настила дороги мы безмолвно прощались, чтобы вскоре встретиться и не расставаться никогда. Томимый предстоящей разлукой, я, наверное, выглядел жалким и обиженным, когда она сказал:
- Любимый, мы расстаёмся ненадолго. Так надо понимаешь?

И уехала на такси, на прощанье торопливо обласкав мои губы сухим коротким поцелуем.

Сейчас городской сад пуст, молчалив и прозрачен. Серпантин опавшей листвы ещё влажен и мягок, согревает простуженную землю бледный багрянец погожих дней. Я прихожу сюда в полночь, когда затихает город, а осипший ветер мокрым, дрожащим щенком жмётся к моим ногам. Я гляжу в жестяной небосвод и жду: я верю, если загадать желание, покуда виден неоновый шарфик падающей звезды, оно всё-таки сбудется!

(1986 г.)