Голос

Я поселился в голове Ивана Скорикова, бойца народного ополчения непризнанной Донецкой республики, в тот момент, когда ему сообщили о смерти жены и ребёнка. Для таких случаев мы всегда выбираем моменты наивысшего эмоционального потрясения. Конечно, несколько необычно упоминать об эмоциях именно мне, никогда их не испытывавшему – да и не имеющему такой возможности чисто физиологически. Всё, что у меня есть, это чистая логика и способность делать выводы из увиденного и услышанного. Собственно, именно для этого – видеть и слышать – нам и требуются, так сказать, материальные носители. Так уж мы устроены. Конечно, существует и обратная связь: мы можем говорить. Мой носитель воспринимает меня как голос, звучащий у него в голове.

Люди относятся к нам по-разному. Некоторые полагают, что одержимы бесами – и, надо сказать, при всей беспомощности такой аналогии нечто правильное в таком понимании есть. Только мы не пытаемся подчинять чужую личность, мы лишь изредка можем – если захотим, конечно – подсказать наиболее целесообразное в данной ситуации решение.

Кое-кто пытается лечить это, как они уверены, психическое заболевание – медикаментозно или гипнозом... К сожалению, практически в каждом случае проявление активности с нашей стороны чревато паникой и противодействием носителя, поэтому мы предпочитаем вести себя сдержанно и никак не проявлять своего присутствия. Носители, более-менее адекватно себя ведущие при контакте, в том числе и экземпляр, который достался на мою долю, являются уникумами, и мне в этом плане здорово повезло.

Семья моего носителя проживала в маленьком городке – Славянске. В ходе боевых действий ополченцы были выбиты оттуда превосходящими силами противника.

Жену Ивана замучили при так называемой «зачистке». Предварительно изнасиловав: боевики-националисты не церемонились с семьями тех, кто воевал в ополчении. Мне, воспринимающему события отстранённо от эмоций, трудно судить, насколько сильно это могло повлиять на психику моего носителя, поэтому ограничусь сухим перечислением фактов: две смерти. Ещё одна – их годовалый ребёнок. Наверно, просто чтобы не мешал. Война, дескать, всё спишет. Соседи всё слышали, но помешать не могли…

Виновны в этом были три человека: рядовой Богдан Левченко и сержанты Семён Жмудин и Станислав Гузь. Это мы с Иваном узнали уже потом, а пока я чувствовал только его бесконечную боль и дикую ярость... Я не оговорился: я могу чувствовать эмоции. Чувствовать чужие эмоции – это не одно и то же, что их испытывать.

Вот тогда-то я заговорил с ним в первый раз. Первый контакт на фоне шока происходит тем проще, чем сильнее, собственно, этот шок. И, как я и рассчитывал, на мои первые слова реакция последовала довольно отстранённая. О чём именно я говорил – упоминать теперь незачем. Главное – я просчитал момент правильно, и у Ивана, которому, естественно, пока было не до меня, шёл период подсознательного привыкания к моему присутствию. Ну, и я, в свою очередь, привыкал к нему. Нам ведь это тоже требуется – освоиться в чужом теле.

Мы питаемся чужими эмоциями. Впрочем, это не совсем верно сказано – питаемся, но более точного понятийного аналога в людском понимании не существует. У нас, конечно, это понятие есть, оно обусловлено совершенно иным образом сущности (причём наличествуют такие нюансы, которые вообще не могут быть объяснены человеку) – так вот, повторю, между собой мы с лёгкостью обмениваемся информацией, которая для вас абсолютно чужда. Также в силу своей физиологии мы гораздо более гибки и можем приспосабливаться к самым разным носителям. Человечество-то во вселенной не одиноко.

Мы редко откликаемся, даже когда к нам обращается носитель: надо щадить чужую психику. Мы понимаем: никому не хочется, когда посторонний бывает в курсе всех его секретов; а когда мы молчим в ответ на обращение, создаётся впечатление, что нас как бы и нет. Личности необходимо личное пространство – вот такая тавтология – пространство, где она, эта личность, могла бы побыть в одиночестве... Кстати, тайны своих носителей мы обычно сохраняем. Даже при общении между собой.

Но – к делу, а то я что-то слишком много разговариваю. Хотя, разговаривать – это основное, что я делаю... Да, собственно, ничего другого я и не делаю.

Короче, выждал я некоторое время – пусть человек в себя придёт. Тут главное не спешить. Хорошо, когда подопечный через сон пройдёт. Ну, алкоголь тоже помогает, но хуже. А то начнёшь не вовремя соваться в чужие мысли да только испортишь всё. Бывает, люди с ума сходят. А другие ничего, свыкаются.

Ну, я сперва по мелочи кое-чего присоветовал. Иван то мой после того дела не то, чтобы взбеленился или ошалел, а застыл словно. И, вижу я, непременно ему надо тех троих покарать. Решился он на это сразу и бесповоротно, да как сделать? Тут я и встрял.

– Оружие, – говорю, – не бери. Через фронт всё равно не пронесёшь, а там, на месте, что хочешь достать можно, если с умом. И чтобы не привлекать внимание – почему, мол, такой здоровый лось не в войсках – прикинься инвалидом. Костыли достань. Гипс наложи на ногу. Если полезут проверять – у тебя ранений нет, значит, не воевал, бытовая травма. А сбросить-то его потом недолго. Да, и с командиром договорись обязательно. Как это будет выглядеть, не знаю. Допустим, отпуск с передовой… А то ведь и дезертирство пришить могут. Так что поговори. Думаю, отпустит.

Встрепенулся он. И сердце зачастило, и давление прыгнуло. Ещё бы, никогда такого в своей черепушке не слышал, а тут на тебе.

– Я, – тихо так говорит, – сошёл с ума?

– Нет, – отвечаю. – Не зацикливайся. Относись ко мне как к ангелу-хранителю. Или как к советчику встроенному. Только вслух со мной не разговаривай. Лучше думай – только связно, и слова про себя чётко выговаривай. Я пойму.

Замолчал он, размышлял долго. Потом медленно так про себя говорит:

– Ладно, согласен. Мне хоть психом, хоть в петлю – да только потом, а сначала я тех сволочей найти должен. Поможешь?

– Помогу, а что ж. Мне не трудно.

– Вот и лады.

Много мы тогда переговорили. Обсудили всё – и где продуктов запасти, и сколько. И как, на чём и когда фронт пересечь. Чужую пулю поймать – дело нехитрое, да только ни ему, ни мне такое ни к чему. И с командиром он договорился, и с ребятами тоже. Поняли они всё, простились, пожелали удачи, сказали – обратно ждут.

Сразу скажу, без меня Иван бы не справился. Сколько раз в такие ситуации попадали, что приходилось одёргивать: «хочешь добиться, чего задумал – терпи!». Ничего, со временем привык. Осмотрительнее стал, холоднее. Ни злости, ни ярости не потерял, но в руках себя держал жёстко. Никакой выпивки, никаких сторонних конфликтов. И никаких мыслей кроме. Вернее, были они, эти мысли, где-то там, на задворках сознания, как без этого, но вот именно что на задворках. Я уж и сам ему отвлечённые темы подбрасывал – потихоньку, как бы шёпотом – ведь сожжёт себя парень! Нет, не цепляло…

Фронт мы пересекли без происшествий. Ну, мне-то, конечно, ясно было, кому что сказать в случае чего – я ведь не только своего носителя чувствую, а и другие сознания, правда, чуток похуже; а поэтому – просто тупо могу определить, есть ли кто, например, впереди в «зелёнке» (так у них кусты и прочие насаждения называются) и сколько их. Короче, прошли.

Самое главное было найти виновных. Это сейчас запросто можно фамилии называть, а тогда ничегошеньки мы с Иваном не знали. Конечно, с нашими возможностями это было не так уж и трудно: мне, а через меня и Ивану, были доступны мысли любого встреченного человека. Не то, чтобы я этим так уж охотно пользовался, нет: представьте себе по аналогии, что вам предлагают съесть ещё тарелку супу после того, как только закончен обед… Примерно так как-то. Не очень-то хочется, но вполне возможно.

Сначала мы определили, какое именно подразделение участвовало в… Вот тут не знаю, как поточнее сказать. Понятия вроде «бесчеловечность» мне чужды, я и сам вполне бесчеловечен. В прямом смысле слова. Поэтому выразимся так: участвовало в указанном деянии. Все и так понимают, что имеется в виду.

Итак, подразделение мы определили. Стоило пару раз пройти мимо штаба. Не стану описывать, как именно затем были вычислены конкретные исполнители. Опять-таки, для меня «исполнитель» термин чисто технический, зато в Иване мысль о них поднимала такую бурю чувств, что мне приходилось сворачивать всякую нашу коммуникабельность: даже таких, как я, можно перекормить эмоциями. В конце концов он понял, что этим лишь вредит расследованию и научился жёстко подавлять свои порывы. Бывали случаи, когда даже я недоумевал, как ему удавалось сдерживаться. Но в результате всплыли три уже упоминавшихся фамилии – Гузь, Жмудин и Левченко. Причём двое последних, как оказалось, совсем недавно погибли от осколков мины на глазах у многих очевидцев (свидетелей этих я, конечно, скрупулёзнейшим образом просканировал) – что ж, тут мы не успели, а вот Станислав Гузь, раненный навылет в руку, был отправлен в ближайший полевой госпиталь.

Пришлось хорошенько продумать и тщательно спланировать наши дальнейшие действия. Военнослужащий, пусть и подстреленный, но свободно передвигающийся по территории – непростая цель для постороннего «одинокого рейнджера». Тем более, что вокруг нашего объекта постоянно толклись точно такие же праздные легкораненые или слегка контуженные вояки. Они использовали предоставившуюся отсрочку от фронта как оказию для весёлого времяпрепровождения. Не редкость были вылазки выздоравливающих из госпиталя «по бабам», или просто обычные пьянки. Главврач госпиталя, капитан Иосиф Глазман, предпочитал закрывать на это глаза. Трудно поддерживать железную дисциплину среди людей, вдоволь понюхавших пороху и видевших своими глазами не одну смерть, тем более, когда имеешь дело с ярыми националистами – а Иосиф Абрамович был евреем, и евреем неглупым. Так что все возможные послабления допускал.

Вот на этом мы и сыграли. Чего стоило Ивану завязать знакомство с Гузём, знает только он. Ну, и я, конечно. Знаю, но никому не скажу. Не то, чтобы это было неэтично – нет у нас такого понятия – но не скажу. Незачем это. Одно только, что трудно ему пришлось. Как душу вытравить всё равно. Но знакомство завязалось, разговорились они, благо воевали почти в одном и том же месте, только по разные стороны – конечно, этого знать Гузю не нужно было. Иван-то мой тоже под раненого косил – и ничего, проходило, пару раз даже пообедать на санбатовской кухне удалось. Не слишком они там следили за списочным составом. И, наконец, главное – подбил он Гузя на совместную выпивку. Мол, только что сообщение из дому получил, так и так, сестра замуж вышла, отметить хорошо бы… Уговаривать долго не пришлось. Пошли потихоньку вдвоём, горилки пару пузырей взяли, закусочки, то-сё... Накачал его Иван по полной программе, самому, правда, тоже пришлось выпить немало. А потом пьяного связал, рот скотчем заклеил и уложил, где пили – в чьём-то заброшенном доме, на отшибе. Частный сектор, садик там, яблочки, все дела. А хозяева, видать, свалили от войны подальше. В этом доме и пили. Тут он гвардейца наручниками к батарее и приковал. Ну да, не спорю, прямо как в кино – классический приём, однако вполне действенный; так заранее специально всё нами и было задумано. Чтобы, когда очухается, не уполз. Сам Иван тоже отправился отсыпаться: никак не хотелось ему то, что решил, по пьяни делать. Ну, и хотел, конечно, чтобы и тот, каратель кровавый, тоже в полном сознании был.

Я его в этом поддержал полностью. Для нас пьянство носителя ничего приятного не представляет, наоборот даже. Так что пусть, думаю, проспится, в себя придёт. Да и я в лучшей форме буду.

На следующий день с утра поднялся он ни свет, ни заря. Как же: вдруг да пропажи в санбате хватятся. Хотя не первый раз, конечно, случалось так, что иной боец ночь отсутствует: мало ли, какая молодайка приголубит, всякое бывает.

Гузь тоже уже проснулся. Ещё бы, ночью-то прохладно, поневоле отрезвеешь.

У Ивана моего даже судорога прошла по телу, как его увидел. Достал из кармана фотокарточку, показал:

–Помнишь? Знаешь, кто это?

Тот лежит, глаза по пятаку, понять ничего не может: вроде вчера пили, корешились, и вдруг такое…

А мой продолжает:

– Сын это мой, которого ты убил. И жена. Вспомнил? Понимаешь теперь, что тебя ждёт?

Забился Гузь, извивается, глаза ещё больше вытаращил. Я его мысли читаю – это совсем легко, когда такие интенсивные эмоции. Читаю – и тихонько Ивану пересказываю.Тот только усмехается зло.

– И твоя смерть – это ещё не всё. Я разыщу твоих родителей. Никто из них тоже жить не будет. Таким нельзя жить.

Ха! Всё так предсказуемо: сейчас же у него мысли – про них, жену, про детей. Сумбур полный: про адрес, телефон – позвонить бы, предостеречь... Всё как на ладони.

– И про жену свою забудь. Не увидишь больше. И сына, Павлика. Любишь его? Хороший мальчик, да? Мой тоже хорошим был. Сына за сына, так что ли, Стас? Плохо кончит твой сын. Долго будет мучиться. Кричать. Папу звать. Только не придёт папа. Умрёт папа, прямо здесь и сейчас. И сыну помочь не сможет. И мама не поможет тоже. Потому что тоже умрёт.

Понял, наконец, сержант, что страшное для него настало. Сник, слёз полные глаза, сказать что-то силится – а не может, рот заклеен…

Ну, конечно. Вот и эта-то самая невозможность и есть хоть малая, а дополнительная гирька на чашу страдания. Я в таком очень хорошо разбираюсь. Как-никак специалист по эмоциям и нюансам.

– Страшно тебе? Это хорошо, тебе и должно быть страшно. Не надейся, что я кого пожалею или не найду. Найду. Или ты думаешь, что я не разыщу, где в Черкассах второй Одесский переулок?

В панике был Гузь. А Иван плюнул на него, откупорил бутылку с бензином, облил.

– Понял, какая смерть тебя ждёт, мразь?

Бросил спичку и ушёл не оборачиваясь. И через час мы были уже далеко.

И вот тут, наконец, расслабился он. Был как пружина сжатая, а теперь стал понемногу себя отпускать. И то сказать, ведь сколько на одних нервах держался, никаких тебе посторонних мыслей о том, что, допустим, в природе творится – ни красоты вокруг, ни событий, ни людей; всё исключительно для одной цели.

Я, конечно, пробный шар бросил:

–Ну что, теперь в Черкассы, закончим дело?

И вот тут он меня удивил. Впрочем, «удивил» – это опять-таки по-вашему, это я специально для простоты понимания так выразился: мы-то удивляться не умеем.

Покачал он головой и говорит:

– Спасибо, конечно, но на этом всё. Сейчас надо обратно двигать, через фронт…

И добавил:

– Это я нарочно так ему говорил, чтобы этому гаду умирать больнее было... Ни ребёнка, ни жены трогать не стану. Иначе чем тогда я от него отличаюсь?..