Афанасий и Иуда

Автор:
Дмитрий Федорович
Афанасий и Иуда
Текст:

Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ

После всенощной – иеромонах Афанасий, хотя и быв немощен, службу отстоял, вернее, более отсидел по дряхлости. Да и как же Святую Пасху пропустить! И помыслить такого нельзя!

После службы поплёлся раб Божий из храма на колокольню – скорее по привычке, ибо не надеялся подняться к звоннице, не те года уже, а вот поди ж ты – тянет на привычное место, тянет, да. Новый-то звонарь, брат Лука, нельзя сказать, чтобы не рьян, и звоны отменно хорошо знает, где не надо не затянет и не поспешит без нужды, а всё в его игре будто души недостаёт. Должен звонарь не просто чувствовать, когда какому колоколу звук дать, а так бить, когда по-иному просто нельзя, не получится звон.

Исполнилось Афанасию восемьдесят шесть лет, и уж больше сорока из них неотлучно находился он при Свято-Преображенском монастыре, за год много если два-три раза покидая стены. Да и незачем, в миру соблазн один, а здесь братья держались крепко, подобрался народ душевный и добрый. Святая Русь монастырями стоит. Конечно, никто без греха, а всё же.

Пасха в этом году была поздняя, уж и сирень была в полной силе, а там не успеешь оглянуться – и липа зацветёт: Троица. Трудно в этом году дался Афанасию Великий пост, хотя архимандрит разрешил от воздержания по воскресеньям – сам разрешил, а может, по слову брата Льва – духовника, тот всех жалеет, добрая душа. А в Страстную неделю, конечно, пост у Афанасия был по всей строгости, и теперь, перед разговлением, шатало монаха – не то от долгой службы, не то от слабости вообще.

За все эти годы, проведённые в обители, он поначалу много думал – зря считают, что после пострига не должно и не может быть у человека сомнений – а потом смирился, постепенно привык к своему месту в мире. Не в том смысле, что этаким мирянином среди братии себя чувствовал, конечно, а как бы нашёл свою роль в мироздании, и принял её для себя, не ища иного. Молился много. И ночами чувствовал, что снисходит на него – не святость, нет, так высоко он себе не разрешал думать, а покой. Покой и понимание неотвратимости и правильности всякой судьбы.

И ночами, в свои недолгие часы отдохновения, он лежал, соприкасаясь душой с жившими прежде, и это было приятно и физически – лежать расслабившись, странствуя умом и принимая общение хороших людей – и чисто внутренне. А потом, по наступлении понимания и мудрости, эти соприкосновения стали уже со святыми (так он вывел), а иногда, редко, по особой благодати – с самим Христом. И была в том непреодолимая притягательность и нега.

А вчера приснился странный сон. Снилось ему, что после долгой дороги пришёл он к большому старому дому. Крепкий сруб возносился не то на два, не то на три этажа, и удивился Афанасий тому, что был дом построен в русском стиле, хотя избой его назвать нельзя было никак. Но всё-таки что-то было в нём такое, что задевало именно русские струны его души – что-то народное, с широкими песнями, с развесёлыми ярмарочными плясками скоморохов, и в то же время с тем непонятным чувством неизбывной задумчивой тоски, которое касается сердца, когда долго смотришь вдаль с крутого пригорка. Полагал монах – давно забыты и из души изгнаны мирские мысли, а вот поди ж ты!

Удивительно подходили к дому такие слова, как «горница», «сени», «светлица»… Но всё это, как казалось глядя на дом, ушло далеко в прошлое. Тёсаные доски крыльца потемнели от времени, однако на окаменевших ступенях не было заметно свежих потёртостей – словно посещали строение очень редко.

Афанасий поднялся по лестнице. Двери оказались не заперты, в сенях пахло устоявшимся летом и сухими травами. Никого не было. Покашляв, чтобы обозначить своё присутствие, Афанасий двинулся дальше. На втором этаже ход разветвлялся: слева и справа были одинаковые двери, только на левой имелась примитивная щеколда – струганая палочка на гвоздике.

Он вошёл в левую дверь и очутился в ограбленной домовой церкви. По стенам кое-где светлели пятна – там, где некогда висели иконы. Резной иконостас также носил на себе следы варварского обращения. Ничего не осталось, только сбоку на обрывке цепочки свисала старая медная лампадка.

Больно, так больно стало Афанасию! Упал он на колени и коснулся лбом пола, чувствуя, как закипают слёзы. Но не вышло слёз, глаза оставались сухи, и только внутри что-то переворачивалось и жгло невыносимо.

– Господи Иисусе, помилуй нас, грешных! – шептал он.

Но глух оставался Бог, и вдруг очутился Афанасий снова на ногах перед дверью. Вышел, и горькое чувство вины и утраты пропало сразу, только память о нём осталась. Словно некий хозяин заботливо положил её на нужную полочку: в своё время пригодится.

Комната с правой стороны представляла собой музей русской старины. Так, по крайней мере, Афанасию сперва показалось. Были там расставлены скудные экспонаты: самовары, прялки, самодельная мебель – всё это было когда-то добротное, но со следами той заброшенности, налёт которой постепенно оседает на вещах, если ими перестают пользоваться. Были там и люди: светлой наружности старичок негромко объяснял что-то группе подростков, вежливо слушавших его. Старичок заметил Афанасия и сделал приглашающий жест, не прерывая своей лекции. Однако Афанасий отчего-то попятился и вновь очутился в коридоре. И вновь сунулся в первую дверь.

Теперь в левой комнате была женщина в простой русской одежде. Той, какую теперь уже не носят. Была она проста и ясна лицом.

– Чего тебе надобно, сударь? – ровно улыбаясь, спросила она, доброжелательно глядя на Афанасия.

– Приложиться хочу, – неожиданно для самого себя вырвалось у того. И только после сказанного осознал монах, что «приложиться» может иметь несколько смыслов. В том числе и тот, который имелся в виду, когда говорилось про Авраама: «и приложился он к народу своему». И такой, конечно, когда к иконам прикладываются. И порадовался, что так ответил.

– Тогда заходи, – ответила женщина и посторонилась.

Тут проснулся Афанасий, и осталось неизвестным всё, что с ним произошло потом. А уж как проснулся – сначала келейное правило, затем утреня, так и не нашлось времени размыслить о сне. Хотя размышлять любил.

Долго учился Афанасий любить Создателя более, чем создание – уж больно хорошо, с его точки зрения, был сотворён мир, да и то сказать – сам-то он тоже был созданием, и познать хоть малую часть Создателя, в созданном проявляемую – уже для каждого должно быть счастье неимоверное. Беседовал Афанасий с камнями, с небом, с воздухом – и не мог нарадоваться на изумительный промысел Божий. Господи, как хорошо! И солнышко светит, и дождик идёт – одинаково на святых и грешных – и трава растёт, и деревья что-то шепчут ветерку, наверное, тоже по-своему славят Создателя.

Много думал монах, облекал мыслью жития прежние, и события представали перед ним в их истинном значении, не замутнённые сиюминутными страстями современников.

И сомневался, конечно, много. От кого эти помыслы прельстительные – от Бога или от диавола? Почему душе так сладко и хорошо? Неужто это Господь попускает такое искушение – да и в чём искушение-то? Накрепко верил он, что сам ничуть не лучше всех окружающих, а то и хуже много – за собой, ежели не фарисействовать, столько всего замечаешь! Так в чём прелесть-то? Не растил он гордыню, не самовозвышался. Место своё за Господним столом соблюдал. И решил Афанасий, что то – от Бога, и много славил его, и вселюдно, в храме, и келейно.

Христос воскресе из мертвых…

Афанасий вошёл в звонницу. Наверх подниматься не стал: сердце побаливало. Хотя бы просто посидеть перед лестницей, и то хорошо. Лавка вдоль стены была, старая, он сам же её когда-то и ставил. И тюльпаны сажал при входе, теперь каждый год пропалывает. Сколько уж лет прошло, да… Быстро время идёт. Вот и Пасха святая подоспела – праздник праздников, дождались.

– Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ… – дребезжащим козлиным тенором, но с чувством пропел Афанасий. Не дал Господь ему голоса. Слух дал, а вот голоса – нет.

– И сущим во гробех живот даровав… – глухим эхом откликнулось сзади.

Обернулся Афанасий – и оторопел. Бес, как есть бес – мохнатый, уродливый, на голове рога. И хвост! Самое главное – хвост: голый, как у крысы, и мерзкий-то какой! Как так, как же это получается – сидит нечистый на лавке, прямо в монастыре – и ничего?! Да ещё и Христу Господу славу поёт?!

– А как ты думал? – ворчливо отозвался бес, словно в ответ на невыкрикнутый вопрос Афанасия. – Сказано: и бесы веруют и трепещут… Не читал, что ли?

Больно ударило в сердце. Ох, какие страсти Господь попускает! Растирая левой рукой грудину, правой наложил монах крестное знамение. И ничего, не расточился враг. Только поморщился:

– Экий ты, право… Жизнь прожил, а ума не нажил. Сядь, а то, гляжу, ноги не держат.

Сел Афанасий, а сам опомнится не может. Рот разинул, дышит трудно. И сразу кончились все соображения о приятности и невозмутимости бытия, словно кто их камнем пришиб.

Бес с каким-то усталым недовольством оглядел его и, вздохнув, щёлкнул пальцами. Очень ловко и громко это у него получилось. И тут же, словно отрезало: пропала у Афанасия всякая робость и тревога. Ну, не то, чтобы совсем пропала, а осела в самые глубины сознания и там, на дне, только шевелилась тихонько. И смог он посмотреть на эту встречу без страха.

Нехорошо, конечно, что довелось встретиться с лукавым. Но – так уж Бог привёл, Ему видней. Значит, надо и через это пройти…

Афанасий перевёл дух и усмехнулся:

– Как звать-то тебя, окаянный?

– Никак не звать. Не бывает имён у таких, как я. Тебе же для удобства назовусь, скажем, Иудой. Любого нашего так поименуешь – не ошибёшься.

– А! Иуда… Ну да, это верно. А ты чего здесь? Да ещё в Пасху?

– А где мне быть? Если насчёт пекла – так это вы, люди, сами придумали.

– Врёшь, не сами. В писании сказано.

– Писание читать с умом надо. А то слышал звон, да не знаешь, где он. А ещё звонарь отставной.

Это верно Иуда подметил, отставной. От звона Афанасия отставили, да и от всего остального, почитай, отставили – слава Богу, что ещё никого не назначили за ним горшки носить, самому пока Господь даёт управляться. А что, и такое послушание бывает… Просил Господа Афанасий не допустить до подобного, смерти непостыдной просил – как и все христиане просят, миряне и чернецы, без различия.

– Ад на самом деле вовсе не такой, как вы думаете, – помолчав, сказал Иуда.

– А какой?

– Не такой – и всё. Долго объяснять, да и не к чему. Всё равно не поймёшь.

– Экий ты. А вдруг пойму.

– Не поймёшь. Никто и представить не может. Не дано людям.

– А-а, ишь оно как… Ну а хоть действительно страшно там?

– Страшно.

– Тогда и впрямь лучше не знать, – перекрестился монах.

– То-то, что лучше. Эх, мне бы тоже не знать…

– Сам виноват, – твёрдо сказал Афанасий. – Зачем от Бога отпал?

– А я не отпал, – дёрнул хвостом бес. – Просто дана мне сила мысли – заметь, им же самим и дана – вот и думаю.

– И что ж ты такого надумал, что Бога отринул?

– Не отринул. Сказано же тебе, обалдую – «веруют и трепещут»… А тебе нет бы, чтобы вникнуть.

– Так в чём дело? – Афанасий в изнеможении перевёл дух: что-то уж сильно разболелась сегодня грудь, и лекарство, как на грех, в келье оставил. – В чём дело-то? Кто мешает тебе принять Спасителя? Гордыня? Так нет ущерба от того, что гордыню свою переломишь!

– Ну да, гордыня и мешает, – подумав, печально согласился Иуда. – Чтобы принять, я понять его должен! Иначе в Бога начнёшь верить только тогда, когда уже изверишься во всё остальное.

– Не пойму я тебя, – рассердился Афанасий. – Сам же говорил про силу мысли. Вот и подумай: всё остальное – это что? Не сила Его? Это – не Бог ли?

– Что остальное?

– Всё сотворённое. И небо, и земля, и тварь всякая. Не в этом ли величие Божье, что даже то, что Он сотворил, непостижимо и удивительно? Молись усердно, всем существом своим, и помилован будешь. Ведь и самым последним разбойникам благодать не запретна.

– Молись! – хмыкнул бес. – О люди, люди! Господь создал вас по образу и подобию своему. Так присмотритесь к себе повнимательнее и подумайте, к кому вы обращаетесь с просьбами…

Словно облако пронеслось над колокольней: потемнело в окошках, но скоро и прошло. Видно, тень от чего-то. И словно чуть похолодало.

– Чем же это тебе образ и подобие не нравится?

– А чем должно нравиться?

Тут Афанасий даже и не нашёлся, что ответить. Плюнул про себя, хоть и грешно после причастия. Бес – он и есть бес, как его ни поверни. Только и сказал:

– Нет смысла в твоей жизни. Гореть тебе в аду целую вечность.

– Что мы знаем о вечности, хотя и живём в ней? – отозвался Иуда, глядя исподлобья – как-то и сокрушённо, и хитро в тоже время. – Да и смысла жизни не существует, поэтому каждому приходится создавать его для себя.

– Ты ещё спроси: что есть истина! – парировал Афанасий. – Моя вот истина в Господе, он и тебе объяснит, если захочешь.

– Который из них?

– Что который?

– Ты вот Господа упомянул. В разных религиях разные боги, и все претендуют на истину.

– Не богохульствуй, ибо никому не прощается хула на Духа Святого. Сам же говорил, что веруешь… Или лгал?

– Не понимаешь? Впрочем, что с тебя взять… Подумай – где хула? В чём? В том, что я знать хочу? Да ведь это Он меня таким сотворил! Знать желающим! И в этом мы с тобой подобны богам! И только в этом высшая красота такого творения!

– При чём тут красота? Делай, что должно, и твоя награда тебя не минует.

–Э-э, нет, – сказал Иуда. – Религия должна быть красивой. Почему бы, скажем, не быть случаю, когда бог проявляется не Троицей, а, например, в виде влюблённой пары? Представь: вечно юные, добрые, энергичные, начало всего – да дух же захватывает! Нет этой головной боли о триединстве и, опять же, один без другого – никуда. Логично.

– Однако это не так, – возразил Афанасий.

– Не так, – согласился Иуда.

– Значит, так, как есть – так и нужно.

– А я не говорю, что нужно не так. Я говорю, что хорошо бы.

– Кто знает, что хорошо, а что плохо? Ты? Я?

– Никто не знает! – заявил Иуда. – Даже Он.

– Ну, это-то ты врёшь! Он-то знает.

– Нет. Это невозможно.

– Для Бога нет невозможного, – убеждённо сказал Афанасий.

– А вот и есть, – азартно парировал Иуда, и даже морщины на его лице затряслись от возбуждения. – Иначе получается, что он мёртв.

– Как так?

– А вот как. Если он знает, что лучше, а что хуже, и бездействует, то отсюда следует, что изменить это никто не в силах. Даже сам Бог. Выходит, что всемогущество его – только кажущееся. А бессильный бог – мёртвый бог.

– Ты меня не путай! – рассердился монах. – Бог всё может! А что долготерпит, то Он просто попускает таким, как ты!

– Таким, как мы, – кротко возразил бес. – Ты меня с собой не разделяй, это тоже гордыня. Тебе, милок, свобода воли дана или нет? За что и спросится. А то ишь, праведник какой.

Вновь перекрестился Афанасий, чувствуя, что в этом прав окаянный бес: грехи остаются грехами, сколько ни исповедуйся... Он чувствовал, как в левой стороне груди нарастает жжение – исподволь, слабыми толчками в такт сердцу. Эк его, проклятый антихрист, как смущает!

– Свобода начинается с сомнений. Истинное знание порождает сомнение, а уверенность – это признак глупости, – вздохнул Иуда.

Ох, не так это, не так! И как же это доказать ему, где слова найти такие?! Ловок, лукавый, языком вертеть, и как же у него всё ловко ложится – а всё же в самом-то главном неправ! Это не скажешь, это чувствовать надо. Будь ты бес, будь человек.

– Если Бога любишь, – твёрдо сказал Афанасий, – то всё тебе ясно. Сказано же – возлюби всем сердцем твоим…

И, словно отзываясь, сердце вдруг больно ударило. И, растворяясь в этой боли, успел прошептать монах:

– Господи, помилуй нас! Помилуй и Иуду! Всё-таки он по-своему тоже любит Тебя!

А потом боль усилилась, стала громадной, как небо, и заволокла весь мир. И понял Афанасий, что умирает. И больше для него ничего не стало.

А Иуда, кряхтя, поднял осевшее тело и перенёс его на лавку. Покривился, закрывая покойнику чёрными пальцами веки, потом, скорбно покачав рогатой головой, сказал негромко:

– Смерть всегда неожиданна, как к ней ни готовься… Неожиданна и для таких как ты, и для таких, как я.

Потом вздохнул и исчез.

Другие работы автора:
+3
08:00
375
15:38
+1
Глубокий рассказ. Мне ГГ напомнил немного старца из «Братьев Карамазовых» — тоже вдумчивый, мудрый, что-то уже постигший, но оставшийся простым человеком с обычными сомнениями и страстями, ведь «заносит» его в помыслах чуток. А беседа с бесом — отголоски фильма «Монах и бес» (посмотрите, если не видели — Вам понравится smile) Короче, как всегда у Вас — интересно читать и есть о чём подумать после wink
«Мухи в супе»))):
хотя и был немощен

Конечно, никто не без греха, а всё же

но со следами той заброшенности, налёт которой постепенно оседает на вещах, которыми перестают пользоваться .

можно: " вышедших из пользования (обихода)."
а то повтор «которых»
Тут Афанасий даже и не нашёлся, что ответить.

А что долготерпит
пробел пропущен
Долго терпеть от слова долготерпение, пишется слитно.
18:55 (отредактировано)
Спасибо за мух. Только «быв немощен», «никто без греха» и «долготерпит» так написано специально. Церковная лексика имеет особенности. «Не нашёлся» исправил. Про два «которых» ещё подумаю.
Загрузка...
Анна Неделина №2