Бег

Борька Зябликов, романтический прохиндей и мечтатель, по своему темпераменту не относился ни к флегматикам, ни к холерикам. Принадлежал он к типу тех торопыг, которых можно назвать «бегунами на короткие дистанции». Увлекшись какой-либо идеей, Борька резво рвал с места, вовсю сучил ножками, но быстро запыхивался и переходил на ковыляющее шарканье. Так он плёлся до своего полного восстановления, озираясь по сторонам и, выискивая новую цель для очередного блицкрига. А как только находил, вновь подрывался и сверкал пятками ровно столько, насколько хватало сил, терпения и увлечённости.

Бывало так, что и добегал он до вожделенной черты, хватал то, что манило его за финишной ленточкой, а схватив, млел нутром и принимался почивать на лаврах. Почивал же Борька сладко, без кошмарных сновидений вплоть до тех пор, пока становился невыносим дух примятой туловищем лаврушки.

В подавляющем большинстве случаев Борькины цели не отличались пёстрым разнообразием и сводились к азартной беготне за денежкой, которая частенько оказывалась проворней и в руки просто так не давалась. В такие минуты Борька смурнел, сокрушённо вздыхал и говорил, что сделка сорвалась. А так как любая сделка есть не что иное, как прослойка между индивидом и денежкой, что тот кусок колбасы меж двумя ломтями хлеба, то прослойка эта имела и свою свежесть, и калорийность, да и срок годности.

Однако при своей торопливости, внимания на сомнительное качество того или иного гешефта, Зябликов не обращал, так как принюхиваться-приглядываться ему было недосуг из-за нервного беспокойства замешкаться на старте. Позволить себе замешкаться он не мог, так как в порыве «мощно стартануть» и был весь смысл его существования. И возможно, что Борька и бегал бы по коротким коммерческим траекториям до своей последней кардиограммы, если бы не произошло событие, поменявшее его спринтерские пристрастия.

А случилось так, что при очередном забеге, бесстрастная Борькина Карма взяла, да и подсунула ему под подошвы пару метров качественного голого льда. Лёд присвистнул, Борька крякнул и вполне отчётливо хрустнул конечностью. А так как резво сучить одной ногой невозможно, то и поехал он на отдых в травматологическую обитель. Грустить…

День грустил, второй, третий… с привязанной к блочной конструкции поломанной ножкой. Грустил, да мучился от неистраченных калорий. А на десятый день поднатужился и… прозрел. Прозрение рухнуло на него неожиданно, отчего Борька задёргался, а приделанная к ноге гирька запрыгала. Когда колебательный процесс утих, Зябликов отёр со лба пот и, прошептав непечатный заговор, задумался. Задумчивость, прямо скажем, была ему к лицу. От неё лицо сосредоточилось лобной морщиной и даже приобрело некую аристократичность от осмысленности взора. И то ли от этой самой осмысленности, то ли от сосредоточенности Борька вдруг понял, что ничего ж, по большому счёту, в этом мире не меняется – лежи ль он тут и совершенствуй технику обращения с уткой, или же перемещайся с ускорением по станциям метрополитена. Ничего… Где-то прибыло, где-то убыло,.. а на воду всё одно дуть. Вот и весь сказ до эпилога.

Когда же закончился больничный период и начался реабилитационный, Борька Зябликов снял гипс, а задумчивость с морщиной не снял. Так теперь с ними и ходит. А друзьям на вопрос о переменах в жизни отвечает, что бег от бега - ох, как отличается… да и денежка денежке рознь… И что денежку тоже надобно выбирать, как… да хоть как жену. Потому как шальная денежка, что блудливая жена – поначалу вроде бы весело,.. а потом одни душевные слёзы…