Ловушка

Господи, как холодно! Воздух обжигает легкие, стараюсь дышать медленно, прячусь от пронизывающего ветра, сидя на корточках, прислонившись к острым веткам кустарника. Но это мало спасает – приходится глотать ледяной коктейль, медленно замерзая. Ноги, немеют от долгого сидения, перестают слушаться, и я заваливаюсь набок. Вьюга над головой поёт монотонную песню: «Ууу... Вьюююууууу...» − и гладит мертвой ладонью, унося в сон. Знаю, спать нельзя. Пытаюсь разомкнуть веки, но они, тяжёлые, будто каменные. «Не спать, не спать...», – говорю себе и начинаю проваливаться в пустоту.

***

Как хорошо − подо мной перина − огромная, мягкая, словно облако. Я наслаждаюсь её теплом. Как в детстве... мама смотрит и улыбается, приговаривая: «Кто это такой маленький, кто такой красивенький, чьи это ножки?». Она снимает с меня носки и начинает массировать стопы. Сильнее, сильнее – напряжение растёт, тёплые, мягкие мамины руки становятся адски горячими, жесткими точно наждак. Мне больно, и я кричу: «А-а-а.…» − открываю глаза, но ничего не вижу, всё плывёт, жёлто-масленые круги меняют очертания. Мгновение, ещё... Вдруг взгляд фокусируется – передо мной возникает мужское бородатое лицо, маленькие глаза из-под набрякших век буравят меня насквозь. Повисшие седые брови сдерживают капельки пота. На больших бордовых губах застыла напряженная улыбка, обнажая жёлтые зубы. Старик, заметив, что я очнулся, отпускает мою ногу.

− Ну что? Пришел в себя, горемычный? Какого лешего ты в тайгу попёрся, не видел какая погода? Откуда ты? Как звать-то?

Медленно перевариваю вопросы, так же медленно нахожу на них ответы.

− Олег я. Из лагеря спортивного «Локомотив», – неуклюжие фразы еле-еле сползают с языка. Кажется, во мне замерзло всё: тело, слова, мысли...

− «Локомотив»? Да это ж десять километров отсюда! А тебя я недалеко от избы нашёл. Даже не я, вон, Черныш, – старик кивает.

Перевожу глаза туда, куда показывает дед − на подстилке в углу лежит огромный пёс и смотрит осуждающе.

− Не учуй он тебя, ты бы уже вечный сон видел. Ему ты жизнью обязан.

− Где я? – слова даются с трудом.

− В сторожке. Лесник я, Михалыч. Можешь так звать, можешь Потап Михалычем.

− Спасибо, Потап Михалыч.

− Ну, давай, вставай потихоньку. Поесть тебе надо.

Потап Михалыч помогает подняться.

− На-ка вот, одень. Сможешь? – он кидает мне пару толстенных носков. – Из шерсти Черныша моего вязаные, сверху валенки натяни, пол студёный.

С трудом натягиваю носки, потом залезаю в валенки. Все тело ломит, иду к столу словно древний старик. В голове стоит гул. Потап Михалыч кивает на лавку под иконой:

- Садись, ужинать будем. Вот, выпей.

Он ставит передо мной кружку. Берусь за неё и обжигаю пальцы. Ещё совсем недавно, погружаясь в холодный сон, я мечтал об огромном стакане кипятка. Представлял себе, как бы обнял его, наслаждаясь теплом. А тут обжегся и отдернул руки. Этот контраст вытаскивает меня из оцепенения. Потап Михалыч вынимает из печи чугунок, от которого паром поднимается божественный аромат варёной картошки. Он кладёт на тарелку пару картофелин, сваренных в мундире. Я начинаю очищать одну. Старик тем временем отрезает огромный ломоть домашнего хлеба и шмат сала.

− Во-о-от... Давай-ка, Олежек, ешь. Тебе сейчас калории нужны.

Как же вкусно! Картошка рассыпается во рту и тает на языке – ни с чем не сравнимый вкус приготовленного в русской печи картофеля. А хлеба такого я никогда не ел! Серый, пышный, с душистой корочкой, припорошенный мукой, будто инеем. Но когда кусаю сало, все мои мысли исчезают, остаётся лишь наслаждение, которое оно дарит. Мягкое, словно масло, с тонкими прожилками мяса, с привкусом чеснока, сало уносит меня в рай. Питьё немного остыло, я делаю глоточек — это травяной отвар, ярко улавливается запах земляники с чабрецом. На поверхности плавают маленькие бурые земляничные ягодки, чувствуется сладковатый привкус мёда. Старик наблюдает за мной, улыбаясь в бороду. Рукой он поглаживает грудь.

− Эх, погода... Сердце покалывает. Давление, похоже, поднялось, а у меня таблетки закончились. Сын обещал приехать, но тут видишь что – метёт, не пробиться нынче к сторожке. И непонятно, насколько вся эта канитель. Ну ничего, как-нибудь уж... Пораньше ляжем, завтра расскажешь, что ты один в тайге делал, – дед встаёт, крестится на икону, убирает картошку в печь, сало с хлебом выносит в сени.

− Ну, давай, на боковую, тебе сейчас нужно спать, да и мне тоже, устал я сильно, пока тебя тащил. Староват я для такого груза.

Он закручивает фитиль керосиновой лампы и ложится на соседний топчан. Комната погружается во тьму, только бордовыми всполохами проглядывают, через щели в железной заслонке, угольки.

***

Просыпаюсь от воя, открываю глаза, подскакиваю и, ничего не понимая, озираюсь по сторонам. Черныш сидит рядом с дедом и, подняв к потолку острую морду, воет. Меня охватывает ужас, на ватных ногах подхожу, прикасаюсь к Потапу Михалычу – его кожа ледяная. Черныш, оскалившись, рычит, я отдергиваю руку, в сантиметре от неё угрожающе клацают стальные челюсти. Начинаю пятиться, спотыкаюсь и падаю. Глаза пса горят животной злобой, и мне становится совершенно ясно, о чем говорит этот взгляд. А за окном вьюга поёт свою заунывную песню смерти: «Ууу... Вьюююууууу...».