Василий Лобов

Распределение слепое нас бросило в один отдел. Василий выбрал за обоих – я сам не знал, куда хотел. Сейчас я, как король на пешку, на новичков гляжу с усмешкой: «Ну-ну, давайте, молодёжь!»…

Эх, жизнь прошла, едрёна вошь!

Как часто я у них встречал невинный, юный взгляд упрёка! «Да, страшен труд для нас жестоко!» – казалось, ясно он кричал. О, молодой специалист! Как ты раним, наивен, чист!

Но прочь, унынье, свои лапы! Перед тобой не спустим флаг. Направить силы нам пора бы на обретение матблаг. Ведь есть они! И их имеют те, чьи седины уж лысеют, те, кто оканчивает путь, чья от наград ломится грудь, кто ездит более, чем ходит, кто не видал очередей, кто сверху смотрит на людей, кто не нуждается в доходе, кто... В общем-то, куда ни глянь – как бы не вымазаться в дрянь!

Вот так мы с Лобовым решили, вернувшись с южных рубежей. Что ж, как смогли, мы отгрешили; и, сбросив маски алкашей, за дело принялись отважно. Работой (в основном бумажной) фортуна завалила нас: нирвана, полный кайф, экстаз!

Ох, с памятью не так уж гладко; я сердцем чувствую упрёк. Прости, Василий, не сберёг – была, была ещё тетрадка! Но вспомнить я оттуда смог лишь несколько отдельных строк:

Прощай, о юность! Я наплакал сегодня тазик горьких слёз. Как на цепи сидит собака – так я теперь к тебе прирос, родная должность инженера! Что ж, началась иная эра: я ныне влившийся в струю член социума (во даю...)!

Однако я продолжу всё же. Едва меня в сей грешный свет отправил университет, чтоб жизнь познал своей я кожей, безделье кончилось. И вот пришёл я на родной завод.

Какие интеллектуалы! Какой начитанный народ! Не усомнясь во мне нимало, меня пустили в оборот: как новичка – обычай древний – меня отправили в деревню. Хотя мне было всё равно: в деревне тоже есть вино.

Какие были приключенья! Солома, дождик, комары... Признаться, с давней я поры к природе чувствую влеченье. Когда бы к ней стакан вина – природа оч-ч-ченно вкусна!

Но всё кончается, однако. Минуте не прикажешь: «стой!», и дождь унылый долго плакал, когда приехал я домой. Ура! Знакомые всё лица! Начальник прибыл из столицы; вот запускают новый блок, и гадкий переменный ток сменяют гладким постоянным; тут с новым типом микросхем долбутся; с кучею проблем профорг явился окаянный, и предлагается спроста мне марка «красного креста»...

Мы все работаем. Чудесно! Все успокоились давно, и мыслям в голове не тесно; сижу себе, смотрю в окно. Благословенен сектор этот! Работа здесь не цель, а метод. Чтоб двигалась в мозгу кора, играет радио с утра… Но попусту я время трачу на описанья. Верь не верь, мы коллективом всем теперь решаем сложную задачу: чтоб всё сложилось very good – когда ж зарплату нам дадут?

Но это всё! Как ни старался, а вспомнить больше не сумел...

Причудливо меняя галсы, корабль судьбы на рифы сел. Нас мелочёвка одолела: в дела текущие отдела мы погрузились с головой, таща кусок работы свой. Неинтересный был период: на смену летним отпускам пришла осенняя тоска... Отсюда сделаем мы вывод: за наслажденья, господа, платить приходится всегда.

Любить начальников и власти народ не будет никогда; от них и беды, и напасти, и уйма всякого вреда. Здесь я с народом солидарен: начальник наш был строг, бездарен, не туп, конечно, но нахал – ну, звёзды с неба не хватал. В незыблемой системе блата он вбит был плотно, словно гвоздь. Иным на зависть и на злость был чьим-то братом или сватом, и страсть к наживе личной ставил превыше кодексов и правил.

Василий – чистая натура! – сперва немного обалдел, когда постыдной процедуре подвергся свыкшийся отдел: нам премию судьба послала – не то, чтоб много, но немало, а тысячу! Изрядный куш (в отделе было тридцать душ).

Наш шеф распорядился с ходу:

– Получит каждый по труду! Я принцип строго соблюду: пятьсот – себе, пятьсот – народу. Всё поровну?! Кто скажет «нет» – тому большой-большой привет!

Да, доля львиная шакалу принадлежит, увы, всегда! Не то, чтоб нам досталось мало – мы были новички тогда, не претенденты на награду, поскольку никакого вклада ещё покамест не внесли, хотя и задних не пасли... Но за людей обидно было! Поскольку жизнь ещё пока, так беспечальна и легка, нам крылышки не опалила, то нас подняло на дыбы – здесь вновь веление судьбы!

Призвав в помощники Эзопа, я басню, помню, написал...

(Читатель ждёт тут рифмы... Опа! Вот тут-то он не угадал!)

Но – к басне. Я – Эзоп неважный, да и боец не столь отважный, как Вася – только в баснях смел, но хоть в стихах успех имел.

Я помню эпопею нашу... Василий бился, как герой и, наслаждаясь той игрой, он заварил такую кашу...

А впрочем, что же это я! Ведь басня – вот она, друзья:

Василий был Котом серьёзным – хоть «первый сорт» ярлык пришей. Не раз, не два в сраженьи грозном Василий наш ловил мышей. Читатель мой! Тебя едва ли в такие норы посылали, где наш Василий – хвост трубой – рвался с судьбой в неравный бой. Тут трепещи, неосторожный! Но мышь по-своему права; до сей поры она жива. На мышку всё списать возможно... Итак, в масштабах всей страны нам мыши верные нужны.

Но это к слову. Кот Василий и взор, и нюх имел такой, что стоило больших усилий его за хвост поймать рукой. Раз за Медведем он заметил, что мех того кудряв и светел; рога! (хотя, тут, впрочем, я весьма уклончивый судья); и шкура-то сидит неплотно, и хвост как-будто длинноват; и что-то блеет невпопад, хотя и хлещет мёд охотно. Василий – пристальней глядеть... Ба! Это ж вовсе не Медведь!

На срочно созванном совете, чтоб коллектив предостеречь и факт представить в нужном свете, держал наш Кот такую речь:

– Всяк свин да знай своё корыто! Я говорю при всех, открыто: судьбой урок нам горький дан – под данной шкурою... Баран! И мне весьма, поверьте, странна причина стольких наших бед, ведь не годится, спору нет, Медвежья должность для Барана! А доказательств – целый тюк: и крепок лоб, и толст курдюк!

Тут началось! Всё в шуме, в гаме; Шакалы злой подняли визг; Баран-Медведь, суча ногами, вопил аж до сопливых брызг; копытами забили Кони (точнее – Мерины в законе), а Попугай в отместку им орал на всех «даёшь режим!».

Но тут поднялся хитрый Лис, из центра прибывший с визитом, и зачитал с суровым видом, глаза потупив скромно вниз, приказ строжайший: дабы впредь Барана называть Медведь.

Пора, читатель мой, к морали – ведь без морали нам никак. И мы, бывало, так орали:

– Медведь баран! Медведь ишак!

Я о другом. Пока всё длится, пришла пора расшевелиться, ведь, слава богу, есть у нас Котов достаточный запас; не каждый Кот решится сдуру, презрев мышиную возню, как говорится, на корню начать делить медвежью шкуру!

...А кот Василий будет дран, пока Медведь у нас – баран!

Фу! Даже вспомнить неохота, как расклевали нас враги! Всё кануло, как труп в болото, и даже не пошли круги...

Злопамятность – венец лакейства; наградою за наше действо обструкция и остракизм с комплектом ежедневных клизм обрушились на наши выи… Сказать ли, как кричит изгой под неустанною розгой? Мы ж были люди, и живые! Но даже дядя из всех дядь не мог систему поломать.

Однако всё минулось как-то. Но, хоть промчался целый год, нам не забыли того факта, что мы открыть посмели рот: мы стали вечно нелояльны, и по шкале десятибалльной оценка нашего труда не поднималась никогда превыше захудалой тройки. Ни сверхурочные, ни план не наполняли нам карман; и, как бы ни были мы стойки, но извернулись – и привет, не оттрубив своих трёх лет.

Вот тут мы с Лобовым счастливо расстались... Время, извини! Порою мы потом за пивом былые вспоминали дни...

Да не сложится впечатленье, что в нашем с Васей окруженьи водились только говнюки! Всё как-то было не с руки мне вспоминать людей толковых: ведь гад, подлец и обормот всегда протиснется вперёд! Но – были люди, право слово, с которыми сочту за честь я даже рядышком присесть!

Мечты нас в молодости губят, и ясно жизни на краю: в годах минувших каждый любит не нравы – молодость свою, когда нет слова «невозможно», когда пройти дорогой ложной и возвратиться хватит сил; когда... А впрочем, каждый был в плену у ветреных иллюзий; и недра памяти хранят поступков странных долгий ряд… Конечно, это дело вкуса, но я бы молодости шквал, пожалуй, счастьем бы назвал.

Что за судьба! Каков роман! Был Лобов человеком дельным: прошёл войну (Афганистан), был ранен – к счастью, не смертельно; женился счастливо вполне; и вообще казалось мне – остепенился наконец-то. Нашлось для укрощенья средство – к венцу летящие года. Всё медленнее сердце билось, и ясно, ясно становилось, что миновали навсегда страстей мятущихся порывы...

Мы были живы – но чуть живы.

Ещё не ведая об этом, Мой Лобов, жизнию влеком, на месяц делался поэтом, потом на два – истопником; был новым русским два-три года; но у него не та порода, чтоб задержаться в их среде; затем скитался кое-где; развал Союза встретил в Чили, и с криком: «Гады! Без меня?!.» обратно выбрался в два дня; но было поздно... Замочили мы это дело коньяком – обычай сей и вам знаком!

Во вкус входить я было начал: Василий сделался лицом и свой характер обозначил; я полумастерским резцом черты его явил народу; жизнь отражая год за годом, возник хоть дохлый, но сюжет; и вдруг...

Да мне прощенья нет – на всём скаку упасть с Пегаса! – хоть он и норовистый конь: хомут не терпит и супонь. Но, видно, тут конец рассказа; да и былые времена всем надоели до хрена.

Я б мог присочинить для Васи дух леденящую любовь – но он далёк был от экстазов... Себя, читатель, не готовь к искусственному повороту. Я мог бы расфуфырить оду о том, как он пошёл в народ, стал депутатом и живёт чуть не в Кремле иль в Мавзолее – и это ложный поворот... Да и какой в Кремле народ!

Читателя я пожалею; мне отпираться не резон: Василий – ты, и я, и он...

Судьба типичная и злая калечит слепо тех и тех; я всем вам искренне желаю у дамы сей иметь успех. Восприняло людское море как каплю Лобова. Не горе, не счастье – это жизнь сама: в ней нет ни сердца, ни ума; она любому сбавит прыти... И Вася жил, толстел, лысел, и стал в конце концов как все – старел, болел, боролся с бытом, чтоб кончить, как заведено, футболом, водкой, домино.

Пора признаться, как ни грустно – я зря отважился рискнуть. Мой Лобов – лишь предлог искусный, чтоб просто в зеркало взглянуть. Его пример – другим наука, но более о нём – ни звука: уж сам себе наскучил я, не говоря о вас, друзья!

А жизнь, то добрая, то злая, проходит, как сеанс в кино... Я успокоился давно (чего и вам теперь желаю), и только Вася – старый друг – заходит скрасить мой досуг.