На краю земли

Колея дороги рассекала мир на две равные части. Слева и справа, в какую сторону ни взгляни, тянулась тайга – заснеженная, гиблая, одинаковая на долгие тысячи прокалённых стужей километров.

Снега в этом году были богатые – по грудь, и если бы не ветер, сдувающий заносы с насыпи, Филимону нипочём бы с ними, снегами, не управиться было, а так – вот они, рельсы, блестят на солнышке как новенькие. И лопатой махать не нужно, раз в месяц смахнуть наждачной бумагой ржавчину (шутка, шутка!) – и пожалуйста, не стыдно принимать хоть пассажирские, хоть даже курьерский!

Только вот поезда здесь не ходили. Никогда ещё такого не было, а служил Филимон на своём участке, почитай, четвёртый десяток. Далее, по линии, был домик Степана, а в другую сторону – Никиты-болтуна. Не любил Филимон Никиту, и ходить в ту сторону не любил: чай, тот не девка красная, за что его любить, за “здрасьте” его, что ли? Другое дело Степан – этот мужик обстоятельный, без поллитровки из дому ни шагу, поговорить с таким – за милую душу, да и помолчать тоже приятно…

Возле дома Филимон остановился, вытащил бутыль из-за пазухи и критически осмотрел содержимое. Решил, что такую малость заначивать не стоит и, крутанув, выплеснул остаток в рот, обрамлённый заиндевелой щетиной жёсткой бороды. Хорошо пошло.

Ткнул опустелую посудину в сугроб и снежком загрёб сверху, чтобы не видно было. Пущай весной, когда растает, Марья порадуется – много там уже скопилось, ежели всю посуду сдать, то можно будет и на новый телевизор выкроить. Пусть порадуется баба. Правда, куда эту самую посуду сдают, Филимон не мог себе даже и представить. Но ведь если бутылки откуда-то берутся, то и деваться они куда-то тоже должны, так ведь?

Филимон лихо сбил шапку на затылок. Настроение было приподнятое, хотя с чего бы? Никаких особых торжеств не предвиделось, получка не скоро, а так – вполне нормальное было настроение. Рабочий день окончен, вот он дом, тёплый, обжитый, жена ждёт… Почему бы у рабочего человека не быть хорошему настроению? И Филимон решительно толкнул дверь.

– Закрывай, медведь, чего встал-то на пороге?! Выстудишь всё тут... Ишь, леший, опять буркалы залил! И где ты её берешь, проклятую?

– Где, где… В Караганде! Жрать готово? Замёрз как чёрт.

Филимон привычно потопал ногами, обивая с валенок снег, скинул старую фуфайку и поставил к печи рабочий инструмент – молоток на длинной ручке, которым стучат по буксам, и здоровенный гаечный ключ. Запасные гайки он носил в холщовой сумке через плечо: пропадать стали гайки, кто-то свинчивает. Никогда такого не было. Да Никитка, поди, больше некому. Ничо, как-нибудь поймается – замало ему не встанет…

Марья достала из печи чугунок щей. А ладная ещё баба, порадовался Филимон, ей бы не ухватом ворочать, а… но тут же прогнал эту мысль: жену следовало держать в строгости – и весь сказ. Бабы, они такие: не поспеешь глазом моргнуть, они уж на шею сядут. Да.

Щи были горячие, со сметаной. И тут уж, отдай – не греши, законные сто грамм Марья налила – не пикнула. Знает, поди, что мужик наломался за день. То, что пришёл выпимши – дело десятое, мало ли что, сумел – молодец, а дома – это само собой, это святое. Да оно, если посчитать, Филимон всегда выпимши, ничего в том особенного нету.

– А где Залипосик?

Четыре месяца назад – а то и пять, время-то как бежит! – прислали Филимону на практику студента по фамилии Залипосик. Ну, Залипосик и Залипосик, так и повелось, а как уж его там по имени звали, сейчас и не вспомнить. Сперва, конечно, тосковал, домой рвался, а потом смирился, обвык. Ничего парнишка, шустренький. Так и прижился. Много Филимон ему не наливал, берёг мальчонку – успеет ещё рабочей-то доли хлебнуть, успеет.

Детей у Филимона с Марьей не было. У Степана были, у Никиты были тоже, даже на стороне были – да врёт, поди! Где она, сторона та егоная, в тайге с медведицами, что ль?! Но – были дети. А у Филимона вот не было. Поэтому Залипосика приняли они хорошо, по-семейному. Связала Марья ему носки, а Филимон подарил старое ружьё:

– На. Мне-то без надобности, я и так, случись чего, кого хошь голыми руками удавлю.

И ведь не верил сперва, отнекивался, краснел, пострелёныш! Пришлось специально для него старого самца с берлоги поднять – тогда поверил, да как не поверить, когда кажное утро, с печи слезая, на эту самую шкуру да босыми ногами.

Однако и не баловали зря. Случись чего, Марья и прикрикнуть могла – не со зла, понятно, а для порядку, да и сам Филимон в таких случаях звал Залипосика через “у” вместо первого “и”– ничего, терпел малый, а куда ему деваться-то. До Бога высоко, до царя далеко. Поневоле молчать будешь.

– Так где Залипосик?

– Да где ж ему быть, дрыхнет, верно. Всё тебя ждал, аппарат настраивать – брага вон переходила уже – да спать лёг.

– А что так?

– А то! Значит, настроил уже.

Ловок, шельма, ловок! Своего не упустит. Настоящий обходчик растёт. А Бог даст – и до стрелочника дослужиться может. Они ж, молодые, теперь страсть какие ушлые.

Филимон усмехнулся и покачал головой:

– Непорядок, мать. Буди. Да и попробовать надо, чего настроил.

– Куды тебе ещё пробовать?! И так уж на ногах не стоишь. Пусть бы себе спал ребёнок!

– Ты мужу не перечь! – освирепел Филимон, правда, больше чтоб показать, кто в доме хозяин. – Сказано тебе – будить, значит, буди!

Ишь ты её! Удумала чего – на ногах не стоишь! А вожжами ежели поперёк естества – как, понравится? Волю, понимаешь, взяла, развыражалась!

Ворчал Филимон, грозился. Но чтобы на самом деле руку приложить – не водилось за ним такого. Любил жену.

– Ишь ты, не стоишь… В моём доме всё что надо, то и стоит! Буди, зараза!

– Ладно, ладно, стоятель. Стоит у него… Залипосик! Залипо-о-осик! Вставай, касатик, кушать пора!

– Чего? – свесилась с печи заспанная рожа практиканта. В волосах у него застряли какие-то травинки, и сами волосы были похожи на пук прошлогодней соломы, только васильково-голубые глаза странно светлели на мятом со сна лице.

– А того. Вечер уже. Ужинать будем.

– М-м-м… Ладно, сейчас я…

Залипосик сполз с печи, нашаривая босыми ногами стоптанные валенки, и шмыгнул за дверь – удобства располагались не в самой избе, а чуть в сторонке, хоть и недалеко.

Солнце садилось. Зимний день короток, и совсем уже скоро темнота должна была взять полную власть. На рябине сидела поздняя стая снегирей, роняя на снег оранжевые крошки. Из разбитого оконца хлева, заткнутого клоком пакли, клубился пар. Цепной пёс Жук забился в конуру и лежал кольцом, засунув нос под хвост. Снег под косыми лучами солнца казался ярко-синим.

– А-а-а! Ух-х! За одно это надо давать героя! – заявил Залипосик, вваливаясь в избу и лязгая зубами. – Бр-р-р! Однако же, и мороз берётся к вечеру! Сейчас оденусь, дров натаскаю.

– Не суетись, – строго сказал Филимон. – Сядь, говорю! Забыл, какой сегодня день?

– Какой день?

– Сам должон знать, – отрезал Филимон, не имевший об этом абсолютно никакого понятия.– Это ты у нас студент. Это вас там учат всяким разным штукам, стало быть, знать должон. Ну?

Филимон пребывал в непоколебимом убеждении, что Залипосик знает всё на свете – или, по крайней мере должен знать. А поскольку пить без повода считал предосудительным, то каждый день выпытывал у того, какой-такой нынче с утра праздник. И надо сказать, что не было случая, чтобы Залипосик подвёл: если на ум не приходило ничего путного, то он ничтоже сумняшеся придумывал какой-нибудь “день борьбы за независимость Ирландии” или объявлял сто одиннадцатую годовщину какой-то-там битвы.

– Католическое рождество! – хлопнув себя по лбу, откликнулся Залипосик. – Точно! И как это я мог забыть?!

– Ты слышишь, мать? – с торжеством повернулся к жене Филимон. – Тут, оказывается, такой праздник, а мы сидим насухую, как эти самые?! Давай-ка по-быстрому яишенки сгоноши и огурчиков солёных, а я вот стаканы…

– А ты что, католик, что ли?!

– Ты, мать, это… католики – тоже люди! Что, скажешь – нет?

– Между прочим, в западной Европе католицизм – главенствующая религия, – встрял Залипосик. – Очень даже уважаемый праздник.

– Глаза б мои на вас не глядели, – вполголоса сказала Марья, но сковородку взяла и с десяток яиц на неё разбила. – Тоже мне, католики нашлись…

Всё было как всегда, и тут вдруг заработал телеграфный аппарат.

Это был небывалый случай. За долгие годы Филимон привык, что телеграф – никчемная и мёртвая машина, предмет мебели, в конце концов – просто постылый, но неизбежный атрибут его служебного жилья. То есть он понимал, что теоретически телеграф когда-нибудь может заработать, но на деле ожидал этого столько же, сколько, скажем, задушевного разговора с Борманом– наглым боровом непомерной толщины, которого Марья с тайной гордостью откармливала к новогоднему столу.

И вот теперь этот старый, засиженный мухами аппарат ожил, что-то в нём тихо загудело, защёлкало, и Филимон, Марья и Залипосик с изумлением увидели, как стала разматываться бумажная ленточка, как на ней стали возникать и складываться в слова буквы.

Филимон опомнился первым. Он засуетился, зачем-то схватил и нахлобучил на голову засаленную форменную фуражку – и дрожащими руками трепетно принял ленту, разворачивая её к свету.

– Серия «правительственная»… – внезапно осевшим голосом прочитал он. – Надлежащим предлагается… обеспечить… следование литерного эшелона вашему участку… Подпись…

– Ого, – сказал Залипосик, с маху сев на лавку и стукнувшись затылком о выцвевшие обои. От сотрясения сработала кукушка в часах-ходиках и не к сроку объявила наступление полуночи. Затем, словно устыдившись, часы уронили гирьку на ногу Залипосику и остановились.

– Когда это? – спросила Марья.

– Сегодня, – потрясённо ответил Филимон. – В двадцать два часа прибывает.

– Ой, я пойду тесто ставить! – засуетилась хозяйка. – Батюшки, скоро-то как!

Залипосик сперва хотел возразить, что литерный в такой глухомани нипочём не остановится, но вовремя спохватился – и не возразил. Литерный литерным, а пироги лишними не будут в любом случае.

Филимон задумался. Оно ведь не каждый день правительство туда-сюда целыми поездами возят! Правду говоря, тут вообще поездов-то не бывало, рассказывали, правда, что однажды прошла дрезина с геологами, но это было еще до того, как Филимон прибыл на место службы. Не видал этого Филимон, а поэтому не очень-то и верил. Так что было над чем подумать, было.

Много чего думалось Филимону. Представлял он, как из остановившегося прямо напротив избушки правительственного вагона по специально расстеленной ковровой дорожке выходит… выходит… Да что мелочиться, сам президент, может быть, и выходит! И вот идут они вдоль полотна, и отсвет луны скользит по расчищенным рельсам (эх, не зря вчера карячился, как чувствовал!), и президент прочувствованно жмёт ему, Филимону, руку, и благодарит за долгую и безупречную службу, а рука у него тёплая и твёрдая, настоящая ладонь у мужика, не то что там, скажем, у Никиты, у того дрянь ведь – сопля в тряпочке, честно сказать. Даром что коллега…

От таких мыслей Филимон даже вспотел и выскочил из избы – охладиться. Солнце село, и чёрный лес поднимал свои скрюченные тонкие руки в чуть светлеющее пока ещё небо. Мороз хватал за лоб, за уши, холодной волной тёк вдоль спины. Крепкий был мороз, отрезвляющий.

Филимон последний раз глубоко вздохнул, крутанулся и шмыгнул обратно в избу.

– Мать, ты куда убрала мою парадную? – громыхнул он, развивая бурную деятельность. Ещё бы, погладить надо, почистить где-нигде, да мало ли что.

– Отстань! – отозвалась Марья. – Некогда мне! Сам погляди в сундуке.

Филимон согнал с сундука сидящего на нём Залипосика и, натужась, выволок эту древнюю громадину на середину комнаты. Чего только не было в этом добротном сундуке, пережившем многие времена и напасти подобно египетским пирамидам! Сверху – перина из Марьиного приданого, старые дырявые валенки, жезл начальника станции с белым кружком и красной серёдкой – не имел на него права Филимон, ну так что ж, не выбрасывать же? – затем целый пласт слежавшегося белья: простыни там разные, полотенца. Заначенная и позабытая чекушка, дореформенная ещё – тут же её обрадованный Филимон переложил в карман. Потом какой-то зипун, шапка, ещё шапка, и вот, наконец – она, парадная форма, надеваемая только в особо торжественных случаях, то есть – никогда.

Китель, галстук и брюки сохранились неплохо, но вот каракулевую ушанку поела моль, да так основательно, что встречать в ней государственный литер не было никакой возможности. Филимон аж плюнул с досады и машинально сколупнул пробочку с чекушки, но, опомнившись, снова спрятал её в карман – потом, не время теперь. Подумал, посопел, отвернул новенькую кокарду и забросил остатки в печь – казнил, значит, моль. Выслушал причитания жены по поводу вони от палёной шерсти, молча выслушал – пусть её, чего зря шпынять человека, и так забегалась со своей опарой, а нам слушать не привыкать, покричит-покричит – такая же останется.

Залипосик удивил – побрился. Ишь ведь какой у парня подбородок гладкий, с ямочкой, непривычный без своего мусора! Борода у студента не росла, то есть росла, конечно, но такая жидкая и псивая, что по всем критериям над рангом щетины возвыситься не могла никак. В общем и правильно, что сбрил.

Однако время приближалось. Филимон облачился в форму, впору одёжка-то, ни грамма не набрал он за все эти годы. На ногах, правда, валенки оставил – уж пусть не обижаются гости дорогие, тут им не столичные тротуарчики, тут если мороз – так мороз. Зато фуражку надеть пришлось вместо шапки, отмёрзнут ухи-то, ежели припоздает эшелон. Ну да уж ладно, тут случай особый, как-нибудь!

Марья, даром что баба, а молодец – управилась, вон какой каравай пышный получился, жаркий, сверху солонка, снизу полотенце расшитое – всё чин-чинарём. И прибралась тоже, это у них в крови, перед зеркалом покрутиться всегда время найдут. Ладная баба. Настоящая.

Однако прикинуть надо, чем ему самому-то гостей встречать. Ну, супруга, допустим, каравай поднесёт, Залипосик речь скажет, у него ловко должно получиться – а и самому Филимону тоже чего-то придумать след.

Думал он думал – и придумал. Снял из красного угла икону Флора и Лавра. Во как! Нынче к иконам почтение, сам видал по телевизору, как какой-то генерал стоит навытяжку, а поп, толстый такой, в золоте весь – видать, тоже не из простых – ходит вдоль строя, кадилом машет да водой на солдат брызгает. Окропляет, значит. Так что Флор с Лавром в самый раз будут, даром что они спецы в основном по лошадям.

Ветер к ночи утих совершенно, полная луна выкатилась на небо, как дармовой фонарь, и столб дыма из трубы подымался вверх отвесно – к усилению мороза. Филимон на стуже ждать не стал – ни к чему это, зря морозиться, выскочить всегда успеется, вон она, дорога-то, под носом самым. Он приник к окну, протаял дырочку и стал следить: уж передний-то фонарь не заметить мудрено.

Литерный показался вовремя. Ещё бы – тут никакой зелёной улицы открывать не надо, и так путь чистый на сто вёрст. Все засуетились, дружно вывалили на двор, встали в рядок: слева Залипосик, справа Марья с хлебом-солью, в середине – сам хозяин с иконой и жёлтым флажком в правой руке. Неудобно, конечно, держать, пальцы мёрзнут, а что делать, не бросишь же ни того, ни другого.

Споро шёл литерный. От поворота домчал мигом. А как же, президентское время дорого, это тебе не сосед Степан!

Чистый был состав, новенький. Вагончики как игрушечные, Филимон таких и не видывал, локомотив тоже свежепокрашенный, особой конструкции, ладный и солидный какой-то, посмотришь – и гордость за страну охватывает: умеем, значит, и неплохо, чёрт побери, умеем, когда захотим!

– Похоже, Филя, что он дальше проскочит, – отчего-то виновато шепнула Марья.

– А я говорил! – поддержал Залипосик. – Кто мы для них такие…

И неправы были они, ох и неправы! Зашипели тормоза, и ярко освещённые окна уже неслись мимо, но всё медленнее – останавливался литерный! Здесь, у Филимона, на Богом забытом перегоне – останавливался! И встал, как специально рассчитал – прямо напротив встречающих дверь оказалась. А может, и в самом деле машинист расстарался – там же, небось, специалисты классные, других и не держат.

Прокашлялся Филимон, пальцами пошевелил – зябко пальцам от оклада. Ну да ничего, сейчас уж.

Однако не спешили дверь открывать. Только видно было, что кто-то внутри ходит, по занавескам тени мелькали. И туалет сработал – вылилось. И ещё раз вылилось. И ещё.

А потом щёлкнул замок, открыли. Пар повалил из двери – тепло у них там, значит.

Никакого ковра стелить почему-то не спешили. Выскочили два человека, один в погонах с большими звёздами, генерал, наверное. Оглядываются, а Филимона с Марьей и Залипосиком словно вовсе и нету тут – никакого внимания на встречающих. Что-то говорят меж собой, а что – не разобрать, и воздух шипит тихонько, травит система-то.

Нет, это они ждут, это ещё кто-то выйти должен, поглавнее. Вот и охрана высыпала.

Он и вышел. Под руки его вели, осторожненько, не дай Бог оступится. А и вправду мог бы оступиться – пьян был, сильно пьян. Уж на что сам Филимон выпить любил, а до такого состояния себя не допускал.

Вышел он, прошёл пару шагов – и вырвало его. Тут же захлопотали генерал и второй этот, в штатском – доктор, скорее всего, какую-то ампулу разломил да главному под нос, резко так запахло, а тот головой дёрнул и сказал что-то – опять не разобрать. Генерал с доктором его ухватили с двух сторон, повели. Только и слышно было: «ничего-ничего…» да «а вот мы сейчас пройдёмся, а вот нам сейчас полегчает…».

Прошлись они вдоль полотна. Туда-обратно прошлись, и видно, полегче стало на морозе, потому как обратно полезли. Двери закрыли, тепловоз гудок дал – и тронулись, медленно, аккуратно. Нет, всё-таки классный там машинист.

Ушёл литерный. Три задних огня ещё какое-то время видно было, а потом и они пропали. Только Луна да звёзды.

Пошевелился Филимон. Уши потёр, зло, резко.

– Пошли в дом, – глухо сказал он. – Чего это мы тут мёрзнем, в самом-то деле. Пошли лучше рождество праздновать.

– Пошли, – устало кивнула Марья. – Эх вы, католики мои…