Следы на пути твоем Глава 1: Пути земные

Хасселт, Княжество-епископство Льеж, территория современной Бельгии, около 1440 г.

Липкий туман стелился плотной лентой: подвижной и будто живой. Полз, заполняя собой узкие извилистые улочки, гася звуки и редкие огни, стирая очертания строений... Полз целенаправленно, словно стремясь к какой-то одному ему ведомой цели.

Человек в просторной комнате в нижнем этаже одного из домов знал, что целью этой будет он.

Тугой засов царапал пальцы, однако все не желал задвигаться, запирая дверь, отгораживая жертву от настигающего ее преследователя. Впрочем, даже задвинутый, засов помог бы мало: туман проникал в комнату сквозь малейшие щели, а то и вовсе сквозь стену. Менял облик, разлетаясь тревожными криками приближающейся толпы; плачем; топотом спешащих ног. Оплетал человека в комнате, втекал в судорожно зажатые ладонями уши, пробирался под крепко зажмуренные веки, овладевая волей, заставляя двинуться к двери уже не для того, чтобы укрепить этот последний рубеж своей обороны, а чтобы распахнуть ее и полными легкими вдохнуть ворвавшийся снаружи запах человеческого пота, крови и тлена.

Туман по-хозяйски вполз в комнату, складываясь в призрачные фигуры: нескольких десятков людей и одной безвольно сломанной куклы в пол человеческого роста.

Тишину разодрал истошный женский вопль.

Широкоплечий мужчина с короткими светлыми с проседью волосами подскочил на постели, глухо вскрикнув. По вискам и лбу его скатывались капли пота, которым пропиталась на спине и рубаха из тонкого льна, хотя все тело сотрясал озноб, и руки были ледяными.

Он потер ладонями лицо, обвел спальню чуть замутненным взглядом, в котором еще плескались отголоски кошмара, затем решительно отбросил шерстяное одеяло, осенил себя знаком креста, пробормотал короткую молитву и спустил босые ноги на дощатый пол.

Привычный скрип половиц и плеск воды в тазу для умывания несли успокоение, возвращали к реальности, разгоняли остатки мерзкого тумана, позволяя встретить новый день человеком, а не трясущейся перепуганной тварью.

Влажная от пота рубаха сменилась на свежую, поясницу охватил широкий ремень, к которому пристегнулись облегающие ноги шоссы. В завершение на плечи легла привычная теплая тяжесть шерстяного дублета. Рукава можно будет пристегнуть потом, когда придет время выбираться на стылые улицы зимнего города. А пока, дома, хорошо и так.

Дом наполнялся серым рассветным полумраком. Скоро взойдет солнце, начнется новый день, а значит, возвращаться в постель не было ни малейшего смысла да и желания.

Тем более, что и занятие по душе всегда при нем.

Узкая винтовая лестница свела вниз, в просторное помещение на первом этаже. Ничего лишнего: стол и пара стульев с высокими резными спинками, в углу столик для умывания с тазом и латунным рукомойником в виде льва с разверстой пастью, узкая длинная лавка у стены и рабочее место с конторкой, на которой в идеальном порядке расположились листы тонкого дорогого пергамента.

«... и знай, что все, созданное на Земле Богом-Творцом, делится на три рода веществ: либо пища, либо лекарство, полезное для человеческого тела, либо яд, который причиняет ему вред и убивает его. Лекарством же называют то...»  [1]

Тонко отточенное гусиное перо скрипело по пергаменту; зажженная свеча из лучшего, самого чистого воска давала ясный, ровный свет и почти не чадила; конторка, на которой помещалась рукопись, отполирована и вычищена была до блеска: не приведи Создатель, останется на листах грязь или жир; и верно, ровно несмотря на недавнюю дрожь в пальцах, ложились на пергамент стройные, тщательно выверенные строки.

«... называют то, что подчиняет себе природу человека, изменяя ее...»

Что ж, дело всей жизни стоило того, чтобы потратить и время, и усилия, и немалые средства. Собрать по крупицам мудрость и опыт тех, кто были, несомненно, мудрее, ученнее, лучше него самого... Они, совершенствуясь в искусстве врачевания, не пожалели сил, чтобы поделиться своими драгоценными знаниями с потомками, в том числе и с ним, недостойным. И разве не высшая добродетель и радость для него — последовать их путем, перенять пример, передать сокровища знаний и дальше, присовокупив к ним, по возможности, и те крупицы опыта, что добыл и он сам за годы тяжкого упорного труда? Если не это назвать делом жизни, то что?

Солнце осветило комнату, делая бесполезным огонек свечи, когда мужчина наконец отложил перо и принялся разминать уставшие от работы руки. Верно говорят святые братья, переписывающие старинные книги за неприступными стенами монастырей: «работают три пальца — болит все тело». Истинно, истинно так...

Он отошел вглубь комнаты, энергично взмахивая руками, поводя плечами, чтобы вернуть подвижность оцепеневшим от долгого напряжения мышцам и суставам.

И все же, как бы ни был скорбен труд, — он и радостен, а результат его...

Стук в дверь не дал ему довести эту мысль до конца.

— Виллем? Виллем, ты дома? — за отворенной дверью обнаружился пожилой мужчина, тучный, с болезненно-желтоватым цветом лица. — Слава Создателю, застал тебя!..

Он с тяжелой одышкой преодолел оставшиеся пару ступенек и вошел в приемную лекаря, распуская пояс на темном гоуне [2].

— Всю ночь не спал, болит, зараза... — одежда отправилась на один из крюков у входной двери, а посетитель, приложив ладонь к правому боку, поспешил опуститься на стул.

— Давно болит? — голос того, кого назвали Виллемом, звучал сосредоточенно, но не слишком встревоженно.

— Да со вчерашнего вечера. Как отужинали, так и ...

— Чем отужинали?

— Да... Как обычно. Рыбный суп с гренками, цыпленок фаршированный, еще Катлин моя пирогов напекла с грибами и сладкий пирог с сушеными ягодами... Ну и бобы с салом с предыдущего дня остались, не выбрасывать же было... Сыр... Вино...

Лицо его собеседника не изменило выражения, но пациент каким-то образом уловил его отношение к услышанному.

— Ну... Ну а что мне было делать, Виллем?! Каюсь, грешен, чревоугодничал. Но ты поставь себя на мое место: знаешь, какая у меня Катлин мастерица! Пироги прям сами в рот прыгают!

— Конечно сами, как не сами... — со вздохом согласился лекарь. — Раздевайся и ложись, — он кивнул на скамью, — осмотрю.

Больной, сокрушенно вздыхая, принялся стягивать с себя рубаху, затем осторожно взгромоздился на скамью.

— Я вроде и не хотел, чтобы так вышло, — пояснял он, пока целитель омывал руки. — Но потом оно как-то... Ай!

— Больно? — Виллем продолжал сосредоточенно мять его правый бок и живот.

— А то чего бы я... Ай! Кричал тут?!

— Печень увеличилась, — констатировал лекарь, совершенно, казалось, не впечатленный его страданиями. — А печень, между прочим, есть вместилищем страстей и пороков, Хендрик. Вот и думай, куда ты себя загоняешь. Вставай, одевайся, сейчас принесу снадобье.

Пациент неловко забарахтался, как жук на спинке, пытаясь принять вертикальное положение. Виллем молча подал ему руку, и тот, смущенно засопев, воспользовался помощью.

Лекарь между тем исчез за дверью, уводившей вглубь дома, и вскоре вернулся, неся с собой полотняный мешочек.

— Вербена, собранная на солнцестояние, — пояснил он, демонстрируя его содержимое. — Отсчитать пять ложек, растереть в мелкий порошок, развести его в стакане вина и выпить натощак, до завтрака [3]. Повторяй, пока трава не закончится. И, Хендрик, ни одно лечение не поможет, если не прекратишь своего обжорства.

— Это верно... — пропыхтел толстяк, снова ныряя в гоун. — Спасибо, Виллем, выручил! Я уж теперь постараюсь...

Он вручил лекарю несколько мелких серебряных монет и удалился.

Виллем закрыл за ним дверь, на лице его промелькнуло одновременно скептическое и грустное выражение: очевидно, последнему обещанию пациента он не слишком поверил.

Одиночество его, однако, долго не продлилось.

На сей раз появлению пациента предшествовал громкий детский плач, и потому лекарь, сообразивший, что направляются именно к нему, успел даже отворить дверь заранее.

На пороге появилась женщина с мальчиком лет пяти, оба бедно одетые, с одинаково затравленным выражением на лицах. Мальчик то и дело прижимал ладонь к толстой повязке из тряпок, закрывавшей его правое ухо и сменил отчаянный плач на тихий скулеж: видимо, реветь в голос при лекаре то ли побоялся, то ли постеснялся.

Виллем быстро кивнул женщине на стул, а сам присел перед мальчишкой на корточки, быстро разматывая лохмотья повязки.

— Давно это с ним? — мрачно спросил он, внимательно осматривая болящее ухо.

— С неделю, наверно... Может, две... — голос матери звучал тускло и равнодушно. — К банщику третьего дня его таскала, тот кровь пустил, сказал греть. Вот грели. А сегодня он спать нам всю ночь не давал, ревел.

С губ лекаря сорвался странный тихий звук, который удивленная мамаша приняла было за сдавленное рычание, но в последний момент спохватилась: чтобы такой уважаемый человек — да рычал? Должно быть, послышалось...

— Садись сюда, — приказал лекарь мальчишке, который от страха, кажется, и вовсе потерял способность издавать какие-либо звуки. — Сейчас промоем твое ухо, и тогда можно будет капнуть в него лекарство от боли. Будет неприятно, но мы постараемся, чтобы было быстро, так?

Тот неуверенно кивнул.

Лекарь вышел на кухню и вскоре вернулся с ковшиком теплой воды (хорошо, что не пожалел времени, растопил с утра очаг!) и ворохом мягкой ветоши.

— Наклонись вот так, — сказал он, вынимая из большой кожаной сумки, стоящей у стола, инструмент, напоминавший тонкую металлическую палочку с крючком на конце. Юный пациент при виде этого орудия, однако, отстранился и усиленно замотал головой.

— Тихо, не бойся.

Однако слова Виллема не произвели бы должного впечатления, если бы многострадальное ухо снова не прошила вспышка боли. Мальчишка разом присмирел, приглушенно пискнул и затих, покорно склонив голову так, как показывал целитель.

— Вот, уже лучше.

Он принялся осторожно омывать сплошь залепленный гноем орган смоченными в воде тряпочками, изредка помогая себе инструментом. Ребенок вздрагивал, но мужественно молчал.

— Это полнейший мрак и ужас, почтенная! — между тем выговаривал лекарь его матери. — Дитя две недели страдает от боли и лихорадки, гнойная материя течет рекой едва ли не шире нашего Демера — а ты только сейчас удосужилась «стаскать», — он поморщился, — его к банщику. А тот тоже хорош: догадался малолетке кровь отворять, да еще такому худосочному! Как он у вас вообще пережил это — диву даюсь!.. А потом, как дите оглохнет на одну сторону — кто виноват окажется? Мастер Виллем!

— Это как это так — оглохнет?! — встревожилась та.

— Как-как. Запросто. Если не помрет до того.

Мальчишка заревел, и лекарь несколько сбавил тон.

— Ну, помереть, скорей всего, не помрешь. Все ж таки вы хоть когда-то, да спохватились. Видишь, промыть мы ухо твое промыли... — он отбросил последний кусок ветоши, уже почти не заляпанный желтым гноем. — Теперь зальем туда то, что помешает материи вновь образовываться...

Он снова скрылся в кухне и принес оттуда бутылку, из которой шел сильный запах спирта и трав. Из сумки была извлечена узкая желобообразная ложка.

— Ну-ка откинь голову и держи вот так... Сейчас мы тебе лекарство и вольем...

— Господин лекарь, а еще это лекарство не надо будет давать? — глаза женщины как-то нездорово заблестели. — Так мы и сами с этим справиться сможем...

Виллем нахмурился, глаза его недобро, опасно блеснули.

— Твое «сами» я уже видел, почтенная. Мне надо, чтобы жидкость сия оказалась у мальчика в ухе, а не в глотке у тебя или твоего супружника. Потому будешь приводить его каждое утро, как сегодня.

— Каждое?!

— А ты как думала? И каждый вечер, чтобы ввести средство от боли.

— Чего-о?! — голос нерадивой мамаши неожиданно прибавил в громкости и визгливости. — Это что же?! Мне его тягай, а потом еще и деньги плати?! Это за столько дней сколько набежит-то?! Так же и до розарда [4] дотянет! У меня, может, еще восьмеро по лавкам, мне помрет он или нет — разница невелика! Одно, что по ночам вопить начал, так бы ни в жизнь я его куда-то потащила, а уж тем более к тем, кто бедных людей обирать вздумал!

— Села бы ты, почтенная, — голос Виллема звучал спокойно, но что-то в нем заставило женщину прервать мутный поток ее красноречия и отступить от лекаря на шаг подальше. — Села и замолчала. Не будешь его приводить — пойду в суд и обвиню тебя в умышлении детоубийства. Сколько, говоришь, у тебя по лавкам? Восьмеро? А схоронила скольких? Может, и из чрева изгоняла?

Горе-мамаша сразу как-то сникла, не отрывая глаз от пола, вжавшись в спинку стула.

— Мы поняли друг друга, — подытожил лекарь все тем же холодным, жестким тоном. Затем перевел взгляд на замершего под его руками ребенка, слегка потрепал его по макушке.

— Давай-ка тебе поможем, дитя...

Несколько капель спиртовой настойки скользнули по подставленному желобку прямо в ухо мальчика. Лекарь принялся было осторожно массировать вокруг кончиками пальцев, но ребенок дернулся, резко закричав от боли.

— Ну потерпи немного... Нужно, чтобы оно поглубже протекло. Вот так. Теперь уменьшим твои страдания...

Он взял со стола небольшой пузырек, плотно заткнутый пробкой, открыл его.

— Держи снова голову, как раньше. Молодец.

Несколько капель прозрачной жидкости скатились в ухо — и теперь уже в ответ на массаж мальчик не издал ни звука. На лице его читалось облегчение.

— Не болит больше? Это хорошо. И последнее.

В следующем пузырьке настойка была темно-зеленой, с резким запахом.

— Это начнет заживлять нарывы и снимет воспаление, — прокомментировал Виллем. Голос его стал умиротворенным и мягким. — А станет выздоравливать ухо — восстановится и баланс холодной и горячей природы в твоем теле, уйдет лихорадка... И будет красота, по Божией милости. Все, давай-ка утеплимся теперь...

Он взял со стола принесенный кусок чистой ткани, осторожно перевязал голову мальчика, нахлобучил поверх него шапку.

— Ты молодец, — Виллем перевел взгляд на мать ребенка, и в глазах его снова блеснул металл. — Жду вечером, — негромко произнес он, и у той не осталось сомнений, что спорить с ним будет себе дороже. Весьма дороже.

Оставшись один, Виллем несколько раз глубоко вдохнул, сжимая и разжимая кулаки, на лице его был написан гнев. Прошелся по приемной, собрал со стола пузырьки со снадобьями и, пройдя через кухню, оказался в небольшой кладовой с травами, где аккуратно поставил их на полку — в строго отведенные для них места.

Вернулся, взял веник, смел брошенные на пол в процессе лечения тряпки, перепачканные гноем, и старую повязку мальчишки в кучу и, неразборчиво ворча, выкинул в горящий на кухне очаг. Протер влажной чистой тряпочкой стол и стулья, и, видимо сочтя наведенную чистоту достаточной, поднялся по винтовой лестнице наверх, в свою спальню. Из сундука при кровати были извлечены рукава у дублету, которые они методично пристегнул у нему мелкими пуговками. Время приближалось к полудню, пора было проведать тех пациентов, что были не в состоянии прийти к нему сами.

Вновь спустившись в приемную, он вынес из кладовой разного размера и формы горшочки, бутыльки и мешочки из ткани, полные разных снадобий, и принялся сосредоточенно их сортировать, в только ему одному известном порядке укладывая в сумку с широким ремнем для ношения через плечо. Последним в нее отправился кожаный футляр с различными инструментами.

Оставалось лишь одеться и отправиться в путь, — однако тут в его дверь снова постучали.

На пороге оказался молодой парень, насколько помнил Виллем — подмастерье каменщика. О причине визита тоже гадать не приходилось, стоило только взглянуть на распухшее, покрасневшее запястье.

— Камень нес, — пояснил пациент после приветствия. — А он вывернулся и ладонь за собой потянул, тяжелый, зараза, был. Щелкнуло, другие парни сказали, вывих. Вроде и вправили даже, но что-то два дня уже не проходит.

— Ну-ну, вправили... — пальцы лекаря разминали пострадавшую конечность, заставляя больного морщиться от боли. — Что ж ко мне-то бежал? Вывих вправить как раз и банщик может.

— Так у вас рука легка... А-а-й! — незаконченная фраза сменилась коротким вскриком, когда Виллем с силой вывернул кисть, вправляя сустав на место. — Да и мастерская-то недалеко, отпросился у мастера да и зашел.

— Понятно. Так, погоди, ты кистью-то не крути! Повязку нужно.

На узкие полоски ткани была нанесена светло-зеленая мазь из горшочка, принесенного из кладовой, затем Виллем туго перевязал ими запястье подмастерья.

— Руку сегодня не напрягай особо, вечером снимешь повязку, отек должен уйти к тому времени.

— Благодарю! — парень слегка поклонился. — Вот! — здоровая рука его скользнула к кошелю на поясе. — Мастер просил вам и за него оплату передать, так что это и за него, и за меня. — На стол легли два больших серебряных флорина. — Хорошего дня вам, господин лекарь, Бог в помощь!

— И тебе.

Монеты Виллем опустил в собственный кошель: в городе без хоть каких-то денег никак. Аккуратно убрал в кладовую снадобья, залил очаг, надел и подпоясал темно-синий гоун, привесил к широкому кожаному ремню поясную сумку на двух петлях и наконец выбрался в морозную ясность зимнего дня.

1. ***

Путь Виллема лежал на юг, к рыночной площади Хасселта, в центре которой располагался храм святого Квентина с прилепившимися к нему рыночными рядами, а по периметру — дома наиболее богатых жителей города. Путь предстоял неблизкий, однако яркое, почти весеннее солнце несколько приободряло. Впрочем, мысли лекаря были далеки и от погоды, и от ровных рядов живописных узких фасадов каменных домов с резными коньками высоких крыш. Перед глазами все стоял сегодняшний мальчишка, звучали слова его мамаши о том, что будет он жить или умрет — ее не волнует, а размышления уводили все дальше, от этих двоих — к ближайшему будущему, в котором, как он знал, без противостояния с родителями пациентки тоже не обойдется.

Дом золотых дел мастера ван Аэрта выделялся высотой и богатством отделки даже среди своих соседей — тоже далеко не смотревшихся убогими.

Дверь Виллему открыла служанка, она же проводила его на второй этаж, в просторный зал, где его ожидала госпожа ван Аэрт, супруга мастера. Она встречала его всякий раз, как он приходил, и перед тем, как провести к дочери, болящей Жеанне, долго, с каким-то мрачным удовлетворением в голосе повествовала ему о том, насколько его лечение... ничего не меняло.

Виллем во время таких разговоров чувствовал себя то ли студиозусом-недоучкой, то ли проходимцем с улицы, втершимся в доверие, и это, совершенно закономерно, сбивало и настрой, и всякий энтузиазм к лечению. Впрочем, гораздо больше разочаровывало то, что и лечение-то как следует не проводилось: снадобья, которые он назначал, больной давали самое большее несколько дней. примерно столько же длилось исполнение его предписаний о банях и специальном питании. И это давало матери Жеанны все основания для ее коронной фразы, которой она всякий раз встречала его: «Без изменений, господин лекарь. Без изменений».

Эту фразу услышал он и сегодня. Однако то ли утренняя сцена затронула его глубже, чем Виллем мог бы предположить, то ли сказалось что-то еще — однако в этот день он не был намерен и дальше смиряться с тщательно навязываемым ему бессилием.

Он едва дождался, чтобы его наконец проводили в комнату, где обитала больная. Как обычно, помещение это встретило его полумраком и спертым воздухом, наполненным запахом пота и слежавшихся перин. Жеанна, хоть и не утратила способности ходить, передвигалась с трудом. Неудивительно, впрочем, если тебе четырнадцать, роста ты незначительного, а весишь — как пара добрых мешков зерна. Да и объемы у тебя примерно такие же.

Виллем Жеанне ван Аэрт искренне сочувствовал, — не позволяя, впрочем, этому чувству показываться из-под доброжелательной деловитости, с которой он общался со всеми без исключения своими пациентами, разовыми или постоянными. Сочувствие стало еще больше, когда он, раз за разом навещая свою пациентку, открыл в ней и легкий, дружелюбный характер, и острый ум, и истинно девичье очарование, которое, он был в этом уверен, было бы способно привлечь не одного жениха. Если бы, конечно, ему удалось пробиться через чудовищные слои жира.

Впрочем, жених у Жеанны имелся, и не кто-нибудь, а сын главы цеха золотых дел мастеров. Однако вспоминая надменного, тщеславного и глупого как пробка недоросля, Виллем каждый раз думал, что заслуживает она куда большего. Думал — и сам гнал подобные мысли. Его дело — врачевать. Вмешиваться в остальное было бы с его стороны непростительной дерзостью и гордыней: с чего он решил, что знает, как лучше? Разве смог он достойно разобраться в перипетиях хотя бы собственной семейной жизни?..

Юная пациентка приветствовала его дружелюбно и радостно, и Виллем как никогда остро ощутил, что она, по сути, пленница: этой комнаты, этого дома и этого необъятного тела. Пленница и этих взрослых, что окружали ее, но ничего не могли или не хотели менять...

А что, если...

Неожиданная мысль осенила подобно вспышке молнии во мраке. Если девочка и правда самая благоразумная в этой семье — так почему бы...

— Почтенная, я хотел бы поговорить с Жеанной наедине, — произнес он.

— Никак не возможно! — в голосе госпожи ван Аэрт зазвучали резкие, неприятные нотки. — Что вы себе позволяете, господин лекарь? Чтобы я оставила дочь наедине с мужчиной?!.

Виллем поднялся, неторопливо подошел к ней: еще на пядь ближе — и это выглядело бы совершенно непристойным — и ровным, никак не выдающим кипевшую внутри злость, голосом повторил:

— Я хотел бы объяснить Жеанне состояние ее здоровья, почтенная. Наедине. Она моя пациентка и имеет право это знать. А если вы настолько не доверяете мне, что подозреваете в моей просьбе какую-то грязную подоплеку, то вам лучше найти для дочери другого лекаря.

Поединок взглядов, и госпожа ван Аэрт, брезгливо поджав тонкие губы, покинула комнату, в которой, — или Виллему только так показалось? — вдруг стало немного легче дышать.

Плотно закрыв за ней дверь, лекарь приблизился к Жеанне, молча, но с явным интересом наблюдавшей за этой сценой.

— Она на вас теперь сердиться будет, — первой заговорила девица. — И гадости соседкам про вас будет рассказывать. Она всегда так делает, когда что-то не по ее выходит.

— Что ж, мне придется это пережить, — равнодушно ответил Виллем. — Но мне кажется важным, чтобы ты понимала то, что происходит с твоим телом. Тогда ты сможешь сама себе помочь там, где родители не окажут помощи. Послушаешь?

Жеанна кивнула.

— Твой недуг называется водянка мяса, — начал Виллем. — Как видишь, он вызывает избыточный вес и отек всего тела. И если сделать вот так, — он слегка надавил пальцем на руку больной чуть выше ладони — остается вмятина. Замечала это раньше?

Та кивнула.

— Это говорит о том, что в твоем теле слишком много жидкости, — продолжил пояснять Виллем. — Если избавиться от нее — тело станет более сухим и плотным. Как бы сожмется.

— И мне нужны будут платья меньшего размера?

— Да, в том числе и это. Еще станет легче двигаться и дышать. С тобой бывает так, что будто не можешь вдохнуть полной грудью, даже если на тебе нет облегающего платья?

— Бывает, — подтвердила Жеанна.

— Чтобы это прошло — нужно избавиться от избытка жидкой субстанции в твоем теле. Это несложно, но нужно быть последовательной. Постоянно прикладывать к этому усилия, понимаешь?

— Когда вы приходите, матушка несколько дней дает мне ваши пастилки и приказывает готовить для меня то, что вы говорите. Но потом все возвращается как было.

— Это потому, наверно, что ей не хватает того самого терпения... — Виллем и под пытками не согласился бы сказать этому ребенку свое истинное мнение о том, что видел: прелестное юное создание, ютившееся под горой жира; и отсветы горькой, старой как мир женской зависти в смотревших на нее глазах той, чья молодость и красота давно были в прошлом...

— В этот раз я хочу оставить все снадобья тебе, — продолжил он. — Принимать их несложно, ты справишься. Ты сама. Договорились?

— Хорошо.

— Вот и славно.

Лекарь открыл свою сумку, извлек маленький полотняный мешочек, чем-то наполненный.

— Смотри, — он развязал мешочек, вытряхнул из него на ладонь несколько продолговатых плоских пастилок нежного розоватого цвета. — Это для того, чтобы вытягивать влажную субстанцию из твоего тела.

— А из чего они? — девочка осторожно потрогала одну пастилку кончиком пальца. — Красивые...

— Красивые? — Виллем, похоже, никогда не смотрел на свои снадобья под таким углом зрения. — Что ж, может и так. В них травы, довольно много.

— Какие?

— Зачем тебе знать?

— Просто так. Вы же сказали, что я должна понимать.

Аргумент показался лекарю весомым.

— Ревень, костяника, лавр, пажитник, люпин, девясил, горечавка, камедь миндаля и гальбана, — перечислил он.

В глазах его юной собеседницы проскользнуло какое-то почтительное удивление: не то к нему самому, не то к пастилкам, которые, как оказалось, так много в себе содержали.

— И вы их сами сделали?

— Да, сам.

— Вы все лекарства сами готовите?

— Нет. Чаще всего сам, но если нужно что-то действительно сложное — обращаюсь к мастеру Дидерику, аптекарю. Описываю ему болезнь, пишу примерный рецепт, и он готовит.

— А это, значит, еще не сложное?

— Нет, это несложное.

Она какое-то время помолчала, думая о чем-то своем, затем спросила:

— А как мне их принимать?

— Одну пастилку нужно принимать раз в четыре дня, — пояснил Виллем. — Лучше отмечай себе где-нибудь, чтобы не сбиться. — Нужно взять кружку воды, бросить в нее пастилку и когда она растает, выпить. Это снадобье будет выводить жидкость из твоего тела, это значит, что ты будешь часто пользоваться горшком. Это для тебя целительно.

— Хорошо. А что еще нужно делать?

— Пить как можно меньше воды. Сколько сможешь терпеть. Взрослым больным я советую добавлять в воду вино, но тебе это пока рано. Чаще сиди у камина, тебе должно быть жарко: пот — это тоже жидкая субстанция. От пота нужно обтираться, а еще хотя бы раз в три-четыре дня ходить в парилку. Там нужно обмазать все тело вот этим, — он извлек из сумки закупоренную баночку, вынул пробку, показал: внутри оказалась беловатая мазь.

— А она из чего? — тут же заинтересовалась его пациентка.

— Из семян бешеного огурца.

— И... все? - она явно ожидала более внушительного перечня.

— Все, — усмехнулся Виллем. — Зайди в парилку, намажься этим, завернись в простынь и посиди подольше. Затем омойся.

— Можно так делать в тот же день, что буду принимать пастилку.

— Да. А можешь и чаще. Главное, чтобы тебе приготавливали парилку.

— Приготовят, — что-то в голосе девочки заставило Виллема взглянуть на нее повнимательнее, а взглянув, — мысленно довольно улыбнуться решимости, засветившейся в ее глазах. Она своего не упустит. Что ж, похоже, он сегодня помог кому-то повзрослеть. И подарил надежду.

Дом золотых дел мастера стоял у самого края рыночной площади, и Виллем, выйдя от него, не стал упускать возможности пополнить запас ингредиентов для своих снадобий.

Ряд торговцев лекарственными травами находился в глубине площади, за церковным нефом, и, преодолевая это расстояние, Виллем уже мысленно прикидывал список необходимых покупок. Смола драконового дерева, в просторечьи именовавшаяся «драконовой кровью», подходила к концу. И белая армянская глина, и мирт... Пусть и годились они в основном на средства, предназначенные для украшения женщин — но плох тот лекарь, у кого набор трав и веществ не выходит за рамки необходимого...

— Виллем, сынок!..

Старческий голос отвлек лекаря от его размышлений. На душе будто разом потеплело. К старому мастеру Герику, сапожнику, он испытывал привязаность и уважение и даже обращение «сынок» от него воспринимал как своего рода почетный титул, говорящий о том, что и к нему относятся с теплом и доверием. Только вот если старик, несмотря на больные колени, отправился на его поиски, — значит, добра не жди. Хорошо еще, что столкнулись, не пришлось пожилому человеку добираться до его жилища!

— Что случилось, отец?

Лекарь поддержал старика под локоть, уводя его к стене дома, подальше от сновавших повозок и толкавшихся людей.

— Да Ленард мой рукой захворал...

На изборожденном морщинами лице с выцветшими серыми глазами скользила растерянность и какое-то наивное, почти детское удивление, словно мастер Герик искренне недоумевал, как нечто подобное могло случиться.

— Как захворал?

Новость обеспокоила Виллема: Ленард, внук пожилого сапожника, после гибели его родителей остался у себя да у деда единственным кормильцем. Мастерская их была мелкой и доход, насколько знал Виллем, приносила совсем небольшой: едва хватало на отчисления в цех да на прокормиться. И если окажется, что с рукой Ленарда что-то настолько серьезное, что он не сможет работать — эти двое попросту пойдут по миру.

— Да тут дело такое... Он, значит, ремонтом у нас в мастерской занимался. Работу сделал, а на следующий день левую руку как прихватит — катушку дратвы удержать не мог. Пошел к лекарю.

— Что за лекарь? — Виллем насторожился. — Мастер ван Слакен? — он назвал имя известного в городе длиннополого хирурга [5], хотя и понимал: услуги его сапожнику и его внуку не по карману. А если дела у них в этом месяце шли неважно, то и на банщика могло не хватить.

Слова его спутника лишь подтвердили это.

— Что ты!.. Ван Слакену за один визит нужно заплатить столько, сколько мы за полмесяца заработаем... Я потому тебя и искал. Подумал, что ты какое-то снадобье дашь.

— Так а кто ж врачевал?

— Да проезжал через город лекарь... Знающий, говорил много... Я, правда, не очень понял всего, что он рассказывал — но видно, что человек разбирается, не чета банщику нашему... Тоже, конечно, плату взял неплохую, но все же не такую, как ван Слакен...

Виллем мысленно застонал: эти проезжающие через город «лекари», а на самом деле — обыкновенные мошенники и шарлатаны — составляли постоянную головную боль для него и других профессионалов от медицины. Ладно бы еще только тень на достойное ремесло бросали — так ведь и людей калечили немало. И после продолжения их разговора с сапожником надежда, что в случае с его внуком все обойдется, таяла на глазах.

— Порезал он там ему чего-то. Перевязал, сказал, неделю повязку не трогать, а как неделя пройдет — так Ленард и поправится. Но ему только хуже день ото дня. Болит все это страшно... Лихорадка началась три дня назад. Вчера еще что-то делать пытался — а сегодня всю ночь не спал, кричал от боли, а под утро — как провалился куда-то, я дозваться не смог... Виллем, ты поможешь?.. Может, конечно, это он выздоравливает так, но уж больно похоже, что помирает...

Голос старика задрожал, и лекарь отчаянно сжал челюсти, стараясь не выдать охватившего его чувства горечи и бессилия. Поздно, скорее всего, слишком поздно!..

Впрочем, самый большой грех, который он мог бы сейчас совершить — это поддаться унынию и сдаться. Если Ленард еще жив, жива и надежда. Хоть на что-то.

— Нам нужно поспешить, отец, — он повлек старика за собой к улице, соединяющей центральную площадь с Южными воротами, где, как он знал, располагалась их мастерская. — С Ленардом большая беда.

— Да как же — беда?.. Этот сказал же — через неделю пройдет... — мастер Герик неуклюже перебирал ногами, тяжело повиснув на его руке.

— Таким, как он, неделя нужна не для того, чтобы больной поправился, а для того, чтобы он сам успел делишек обделать да подальше оказаться. Чтоб не поймали и кости не переломали за такое лечение.

— Так с Ленардом-то что ж?.. Что теперь-то с ним?..

Виллем лишь неопределенно пожал плечами.

Мастерская Гериков ютилась у самых ворот. Место вроде и ходовое — да только немногих входящих в город и покидавших его привлекала убогая дверь с растрескавшейся вывеской.

Больной лежал в маленькой задней комнатке, разметавшись на низком тюфяке, набитом соломой, служившем его кроватью. Бледный что твое полотно, дыхание такое слабое, что Виллему далеко не сразу удалось заметить еле видное колебание груди. Он поставил свою сумку на пол и склонился к Ленарду, проверяя. Так и есть: жар такой, что, чтобы почувствовать его, и прикасаться к больному необязательно — достаточно поднести руку к распростертому телу, будто к разогретой печке.

И рука...

С рукой хуже всего.

Ткань повязки, если и была чистой изначально (в чем Виллем сомневался) за истекшие дни стала бурой от пота, крови и гноя. Разматывать не было смысла — лекарь быстро извлек из сумки нож, начал срезать мерзкие тряпки.

Нет, не показалось. Сладковатый запах тухлятины, тронувший его ноздри еще при входе в комнату, теперь заметно усилился, и только многолетняя привычка позволяла лекарю успешно бороться с подступавшей тошнотой. Впрочем, даже она едва не подвела, когда лохмотья наконец были сняты.

Четыре глубоких разреза в три-четыре пальца длиной, по тыльной стороне предплечья. За неделю под повязкой их края раздулись и разошлись в стороны, воспалившись, став ярко-красными — и цвет этот казался еще более болезненным на фоне желтоватого гноя, валящего из каждого из них. Его так много, что он покрывает буквально все, не давая возможности даже определить, началось ли где-то отмирание тканей. А хуже всего — что местами он смешивается с другим, синим, а это значит, что состояние Ленарда еще хуже, чем можно было предположить. Все это выше кисти — но и сама она выглядит жутко: раздувшаяся, красно-багровая. Пальцами он, должно быть, не мог шевелить уже давно...

— Виллем, что же это?..

Сиплый шепот заставил его обернуться. Мастер Герик как вошел — так и замер у двери, тяжело прислонившись к притолоке. Колени его так дрожали, что казалось, он вот-вот упадет. Виллем поспешно поднялся, поддержал его и едва ли не волоком вытащил в мастерскую, усадил на колченогий табурет. Огляделся, нашел второй, присел напротив.

— Его руку уже не спасти, отец, — тихо сказал он. — И я не знаю, смогу ли спасти его самого. Ты сам видишь, там слишком много гноя, у Ленарда уже который день жар, он почти без сил. Если отнять ему руку до локтя — возможно, при должном уходе, у него найдутся силы, чтобы восстановиться, но я не могу ничего обещать. Он может умереть в любой момент, будет чудом, если он вообще переживет операцию.

Старик некоторое время сидел неподвижно, лишь по морщинистым щекам сбежали несколько прозрачных слезинок, да ладонь, обтянутая сухой, но удивительно мягкой кожей вдруг легко, с какой-то горькой нежностью легла на кисть лекаря.

— За что?.. — прошептал он. — За какой грех, Виллем? За то, что доверился не тому?.. Хотел сберечь несколько монет на хлеб?.. За что?..

Его подбородок и губы задрожали, слезы потекли двумя тонкими прозрачными дорожками, и Виллем почувствовал, как у него самого перехватывает горло.

— Я не знаю, за что, отец, — наконец ответил он. — Не мне о том судить. Я знаю лишь то, чему меня научили: дорого каждое мгновение. Я должен оперировать прямо сейчас.

Пальцы старика, все еще машинально поглаживающие его руку, вдруг сильно сжались.

— Ты сказал, он может умереть, пока ты...

— Да, может.

Виллему показалось, что он понял, что именно обеспокоило его собеседника, и он поспешил пояснить:

— Он не придет в себя для последней исповеди и Причастия, отец. Можно послать кого-то за отцом Ансельмом — но нам остается лишь надеяться, что душу Ленарда очистит Господь напрямую. Что Он услышит...

— За отцом Ансельмом я сам пойду, — голос сапожника стал вдруг решительным. — А ты вот что, сынок. Попытайся вылечить его раны.

— Вылечить?! Но...

— Он все равно может умереть, пока ты будешь резать. Так режь так, чтобы, если Господь смилостивится, и он выживет — он сохранил руку.

С подобным Виллему сталкиваться еще не приходилось. В случаях, подобных случаю Ленарда Герика обычным вопросом было не «сохранять конечность или нет», а «где рубить». А тут...

Все это казалось чем-то нереальным: не то мистерией, не то дурным сном.

И все же он знал, что попытается.

— Мне понадобится много воды, отец, горячей и холодной, — заговорил лекарь. — Еще несоленый жир. И ветошь, вся что есть, и чем чище, тем лучше.

Старик как мог быстро пустился на поиски требуемого, а Виллем подвесил на крюк в очаге котелок с водой: раны нужно будет промывать, и промывать много: травяного отвара должно хватить хотя бы на первый раз, потом можно будет сделать передышку и приготовить еще.

Благо, все нужные травы нашлись у него в сумке. Зверобой, очищающий раны от заразы, полетел в воду одним из первых: природа у него медленная, горячая, пока отдаст все соки — пройдет время. Зато и проникает глубоко, что целительно.

Когда вода достаточно нагрелась, лекарь добавил в котелок еще два ингредиента: золототысячник, необычайно полезный для скорейшего заживления, и траву губительную, которая, в противовес своему мрачному названию, прекрасно очищала раны от гнили. В последнюю очередь щедро сыпанул в котелок ромашку, снимающую воспаление. У нее-то природа холодная, быстрая: соки свои отдаст, будто вспыхнет, потому и томить-вываривать ее долго нет надобности.

Виллем отряхнул ладони, затем разворошил дрова в очаге кочергой, сбивая пламя: кипятить снадобье ни к чему, лишнее влажное тепло только убьет силу трав.

Взял со стола прихваченное из комнаты Ленарда чистое полотенце, выбрал среди убогой утвари мастера Герика жбан побольше, снял котелок с огня и осторожно процедил в него отвар: в раны должны попасть целительные соки, но никак не распаренное сено.

Принес жбан в комнату, поставил у кровати больного чуть сбоку: так, чтобы и дотянуться было легко, и под ногами не мешал.

Придвинул поближе сундук с плоской крыжкой, расстелил на ней чистую льняную скатерку, которую всегда носил с собой, аккуратно разложил инструменты: ланцеты с разными по форме и длине лезвиями, крючки, чтобы развести на время операции края раны, лопаточки для нанесения мази...

Попутно прислушался к дыханию болящего: слабое. Живет, конечно, но еле-еле. Что же, зато и ему, Виллему, совсем немного подготовки осталось.

— Отец, жир принес?

— Бараний пойдет? — старик поставил перед лекарем небольшой горшочек.

— Пойдет, главное, чтоб без соли.

В несколько ложек жира были доложены остатки губительной травы. Смешалось — получилась мазь, превосходно очищающая раны от гнойной материи и всякой гнили. С ней правда, следовало быть осторожным: передержишь — и жгучая трава начнет разъедать живые ткани...

Вот и готово.

Виллем поднялся, быстро снял дублет, стянул рубаху, обнажаясь по пояс: крови и грязи будет до небес, оперировать в одежде — все равно что свинью в ней забивать, потом только на выброс. А вот фартук из тонкой кожи, закрывающий тело спереди почти до колен — очень пригодится.

Завязав на спине тонкие тесемки, лекарь быстро размашисто перекрестился, прошептал короткую молитву и взял ланцет с широким и длинным лезвием.

— А теперь иди за священником, отец, — сказал он, обернувшись к застывшему на пороге Герику. — И молись. Очень крепко молись.

1. ***

К тому времени, как мастер Герик и отец Ансельм добрались до мастерской, спустились ранние зимние сумерки. Виллем успел разжечь в комнатушке больного свечи, однако даже их приятное желтоватое свечение не смягчало открывшейся им картины.

— Они ж вроде... Меньше были... — пролепетал Герик, дрожащей рукой указывая на раны внука. Отец Ансельм, монах и священник ордена августинцев [6], настоятель храма святого Квентина, главной святыни Хасселта, не отводивший взгляда от располосованной конечности, видимо, не нашел нужных слов, и потому промолчал, даже не поприветствовав лекаря.

— Ясное дело, что меньше, — Виллем аккуратно перебирал немногие оставшиеся чистыми куски ткани, отбирая те, что побольше. — Пришлось их углубить и расширить, чтобы вымыть всю гнойную материю и наложить очищающую мазь. Потом и мазь нужно было убирать и снова мыть... В конце я положил в раны ткань, вымоченную в растворе соли, так, чтобы разрезы раньше времени не закрылись и не так сильно гноились. Сейчас тканью сверху прикрою, чтобы зараза из воздуха в раны не проникала... — он наконец выбрал подходящую тряпочку, обильно смочил ее уксусом из бутыли, позаимствованной на кухне у Герика, свободно постелил ее поверх раненой конечности. — Еще дал ему укрепляющую настойку и средство от лихорадки, но теперь, когда гной убрали, она и сама должна пойти на спад.

— Так он... Он поправится? — неслышно пролепетал старый сапожник.

Виллем бросил на него быстрый взгляд и заговорил уже другим, более мягким и печальным тоном.

— Я не могу сказать этого, — ответил он. — Пока все, что я знаю — это то, что он не умер у меня под ножом, что уже само по себе чудо Господне. Но ему в любом случае предстоит долгий путь, и опасность сейчас отнюдь не меньше, чем раньше. Пока что я сделал все, что мог. Снадобья будут действовать до утра, да и мне нужно принести еще трав для отвара. Поэтому сейчас я иду домой, а вернусь завтра пораньше. Посмотрим, что и как будет.

— Я могу остаться на ночь,— заговорил отец Ансельм. — Если телу этого несчастного сейчас помочь не получится, то душа его, несомненно, не должна остаться без молитвенной поддержки.

Виллем молча склонил голову в знак одобрения этой идеи и благодарности: по опыту он знал, что, помимо молитв, священник сделает все необходимое, чтобы помочь не только больному, но и его деду. На ночь эти двое в надежных руках, лучшего и желать нельзя.

— Пришлите за мной кого-нибудь, если ему вдруг станет хуже, — Виллем снял заляпанный кровью и гноем фартук, аккуратно сложил его чистой стороной вверх, убрал в сумку, затем принялся умывать руки и лицо в кадушке с водой. — Впрочем, надеюсь, не понадобится.

Он отерся полотенцем, быстро оделся и собрал в сумку пустые емкости и мешочки из-под трав и снадобий: еще пригодятся и, коротко попрощавшись с Гериком и священником, отправился домой.

Город встретил его густыми сумерками и усилившимся морозом. Поеживаясь в гоуне и искренне жалея, что не захватил плащ, лекарь пытался было ускорить шаг, чтобы побыстрее добраться до дома. Уставшее тело, однако же, впротивовес этим намерениям двигалось лениво, будто через силу. Впрочем, неудивительно: день был и правда тяжелым, забрал много как физических, так и душевных сил. На ум пришло воспоминание о горшке нута, замоченного со вчерашнего вечера. Сварить с салом — выйдет отличная похлебка. Поесть. Если останутся силы, помыться: запах крови и гноя, кажется, пристал к нему намертво, — и спать. А завтра — пораньше подняться, подновить запас снадобий и поскорее назад, в мастерскую у Южных ворот... Как-то они там ночь проведут?..

Тишину вечернего города нарушил вечерний звон колоколов [7], и Виллем машинально пробормотал благодарственное Ave Maria. За Ленарда, наверное, нужно было бы помолиться побольше, но голова работала плохо, привычные слова молитв мешались с какими-то посторонними мыслями и образами, и в конечном итоге лекарь оставил свои попытки. В конце концов, там отец Ансельм, у него молитва всяко окажется более достойной и праведной. А ему, Виллему, теперь только в тепло, есть и спать...

— Господин лекарь! Господин лека-арь!..

Виллем сбился с размеренного, хотя и несколько деревянного шага, остановился, с трудом сдержав возглас раздражения: этот пронзительный голос принадлежал служанке господина ван Далле, торговца специями, и в последнее время лекарь слышал его слишком часто.

— Господин лекарь, идемте скорей, там молодой хозяин кончается!

Ну еще бы, кто, как не он! Отец отправил его изучать право в Париж в тот год, когда Виллем обосновался в Хасселте. Три месяца назад студиозус вернулся в родные пенаты, да не один, а с хорошенькой девицей, которая вскоре стала его женой. Вернулся — и резко прибавил Виллему пустых хлопот.

Впервые лекаря прибежали звать через неделю после возвращения недоросля. С криками, среди ночи, как к умирающему: молодой Стевин ван Далле, ложась спать, высмотрел у себя подозрительное истекание из глаза. Помял себе лоб, похлюпал носом, и, не найдя ничего примечательного, уверился, что мерзкая материя сочится прямиком из мозга. А если из мозга что-то сочится — конец скор и неизбежен.

Лекарь тогда с каменным лицом вынул из многострадального глаза забившуюся в угол ресницу, промыл его настоем ромашки и, не поведя и бровью, принял от донельзя смущенного отца Стевина золотой дукат в оплату — если не за работу, так за прерванный сон.

Причиной следующего вызова, примерно через месяц, стало подозрительное жжение в желудке. Будучи расспрошен о том, что ел накануне, мнительный пациент назвал жареного поросенка, вино, пироги с луком, бобы с салом...

На этом месте списка лекарь интерес к случаю потерял окончательно. Бегло осмотрел болящего, рекомендовал легкую щадящую диету и очищающую баню и отправился восвояси, в очередной раз почувствовав в ладони приятную тяжесть золотой монеты.

Затем, видимо, в связи со свадьбой, Стевин о своих страхах подзабыл — а вот теперь, судя по всему, вспомнил.

Роскошный, лучший на их улице, дом встретил лекаря глубокой, какой-то заранее скорбной тишиной. Неужели случилось-таки что-то серьезное?

Больной обнаружился на втором этаже, в большой комнате, служившей, по всей видимости, супружеской спальней. Супруга его пребывала тут же, бережно держа за руку утопавшего в перине страдальца. При появлении лекаря, однако, она, повинуясь слабому кивку мужа, поспешно выскользнула за дверь.

— Так что случилось? — Виллем с трудом удержался от того, чтобы не добавить «на сей раз».

— Беда... — шепотом пожаловался пациент. — Не способен я, господин лекарь. Как женился, пару раз сошлись, а потом — все.

— Твердости не хватает или семя не выделяется? — монотонно уточнил Виллем. Усталость все усиливалась, и он не собирался щадить чувства мнительного пациента, ходя вокруг да около.

— Да я того... Желания нет, — едва слышно ответил молодой ван Далле, отчаянно краснея.

— Когда сходился в последний раз?

— Через неделю после венчания. Месяц прошел.

— Хм... Рукоблудствуешь?

Больной усиленно замотал головой.

— Испытываешь страстную любовь к другой женщине?

— Да какое! Моя Агнес для меня — все! Я это... Мысли у меня дурные, господин лекарь. И предчувствия.

Последняя фраза заставила Виллема, уже собравшегося было приказать пациенту раздеваться, изменить решение: мысли для Стевина — это явно краеугольный камень его здоровья.

— Что за мысли?

— Да про соитие. Это ж... Даром не проходит. Вы ж лекарь, сами знаете: и желудок от него усыхает, и слабость, и дрожь, и жгучие лихорадки, от которых люди погибают, и пучеглазие, и плешивость, боли в спине, почках и мочевом пузыре... А еще...

Текст показался Виллему до боли знакомым.

— Кто познакомил тебя с учением Авиценны? — напрямик спросил он.

— Так... Друг был у меня в Париже.

— Медик, — скорее утвердил, чем спросил лекарь.

— Да...

Виллем открыл было рот, чтобы донести свое мнение о студиозусах, которые, зазубрив новую страницу книги, спешат обогатить полученными знаниями всех окружающих — однако передумал. Спорить с пациентом бессмысленно: от своего он не отступится, а если лекарь начнет возражать, — так попросту найдет другого. Оставался, однако же, другой метод: подобное подобным.

— Мысли, подобные твоим, приумножают в теле черную желчь, — наставительно произнес лекарь. — А субстанция сия вредит здоровью куда больше соития. Не удивлен, что теперь ты не способен к совокуплению. Лечиться придется серьезно.

Стевин с готовностью кивнул.

— Если ты знаком с учением Авиценны, то вероятно, знаешь средства, которые он рекомендует от любовной слабости?

— М-м... Мой друг больше про сами хвори рассказывал, — чуть покраснев, смущенно ответил больной.

Виллем кивнул.

— Тогда я тебе расскажу про самое сильное из них. Тебе понадобится варан.

— Варан?.. Это... трава? — неуверенно уточнил пациент.

— Нет. Это ящерица. Ты должен ее найти. Сам, лично. Только в этом случае это средство тебе поможет.

— Найти ящерицу? — глаза Стевина заблестели энтузиазмом. — Это можно! Где она водится?

— В Азиях. На родине учителя [8].

— Я должен ехать... В Азии?!

— Если хочешь вылечиться, — невозмутимо подтвердил лекарь.

Болящий поспешно зарылся поглубже в одеяло.

— А дальше? — спросил он. — На просторах Азий найти какую-то ящерку?!

— Варан — это не какая-то ящерка. Он ростом примерно с тебя.

— Как — с меня?! — лицо Стевина вытянулось и побледнело. — Так это ж дракон!

— Можно и так сказать. Только без крыльев и огнем не дышит. Правда, говорят, бегает быстро. И людей ест.

Больной поморгал, пытаясь осмыслить услышанное.

— И... что мне с ним делать, если найду? — сипло спросил он. Энтузиазм лечения таял на глазах. — Убить?

— Нет, зачем. Вараны любят спать в свете полной луны. Найдешь его, пока он спит — и потрись об него хорошенько. Его чешуя — просто чудо, почти все известные хвори врачует. А от твоего недуга — особенно хороша.

— Чем... Потереться?.. — голос бедолаги сорвался, и Виллем поспешно с силой прикусил себе внутреннюю сторону щеки: смех распирал беспощадно.

— Ясно чем. Страдающим органом. Только сначала убедись, что это самец. Полезешь так к самке — все, пиши пропало.

— А как... Что...

Два вопроса, видимо, слились в голове пациента воедино, так, что ни один не оказался произнесенным — но Виллем его понял.

— Как-как. Кота от кошки отличать умеешь? Точно так же.

— Под хвост смотреть? Дракону с меня ростом?..

— Ну, ты ведь хочешь исцелиться?

— А что?..

— К самке не лезь. Проснется — может тебя за самца варана принять. Войдет в охоту — не отпустит, пока ты ее не...

Больной все же не удержался — с каким-то приглушенным писком натянул одеяло по самый нос и попытался закопаться поглубже в подушки.

— А по-другому совсем нельзя?.. — отчаянно вопросил он из своего убежища. — Господин лекарь, пожалуйста... Неужели совсем нет никаких средств, чтобы без варанов и Азий?..

— Хм... — Виллем выдержал драматическую паузу. — Можешь попробовать иначе. Прикажи истопить хорошую баню с благовонными травами. Выпей пива с имбирем, перцем и медом. Распарь хорошенько поясницу, это способствует твердости, и иди к жене. А если вдруг мысли вернутся — вспомни о варанихе. Понял?

— Понял, господин лекарь, спасибо!

— И не медли: скоро Пост начнется, так или иначе воздерживаться придется.

Спустившись на первый этаж, Виллем столкнулся с господином ван Далле, как обычно протянувшим ему щедрую оплату.

— Вараны, говоришь? — неожиданно спросил тот, фыркая от смеха. — Прости, не удержался, мимо двери проходил — заслушался... Спасибо тебе, Виллем, от души! Знал бы ты, как он нас извел!

Лекарь кивнул, принимая благодарность. Долго сдерживаемая улыбка осветила его лицо.

— Не смог удержаться, — признался он. — День был долгим и сложным, не хватило уже сил увещевать его полюбовно. Впрочем, плох тот лекарь, что врачует лишь симптомы. Смотреть глубже надо!

— Истинно так!

Возвращаясь к себе, Виллем все так же хитро улыбался. Что ж, может, происшествие с этим недорослем и вправду было послано ему свыше: помогло отвлечься, разогнало неотрывно стоявшую перед глазами картину располосованной руки Ленарда Герика, настроило на другой, почти что веселый лад... Даже усталость, казалось, отступила, позволяя провести вечер с большей пользой, чем попросту провалившись в сон. Поужинать не мешало бы и подновить запасы лекарств... А там и за рукопись можно взяться...

Он свернул на свою улицу — и сразу заметил у входа в свое жилище массивную фигуру еще одного пациента.

Пациента, которого он не ждал.

ПРИМЕЧАНИЯ:

1 — Здесь и далее в качестве текста рукописи, которую пишет герой, приводятся отрывки из трактата Амирдовлата Амасиаци «Ненужное для неучей».

2 — Верхняя одежда, обычно из шерсти на льняной подкладке с длинными рукавами. Надевалась и снималась через голову.

3 — Рецепты и травы, которыми пользуется Виллем, взяты из аутентичных средневековых трактатов: «Травника Апулея», «Канона врачебной науки» Авиценны и книги «Парижский домохозяин».

4 — Розард — мелкая латунная монета.

5 — Иерархия «медработников»: на вершине — дипломированные врачи, закончившие университет (Виллем — один из них); ниже хирурги, самые опытные из которых получали право носить длинную, до земли, мантию, за что и назывались длиннополыми; банщики, костоправы и т.д. — в самом низу.

6 — Священнический сан имели не все монахи, равно как и не все священники принадлежали к монашеским орденам. Священники могли, в отличие от монахов, произносить проповеди на Мессах.

7 — Колокольным звоном обозначали начало ночи. В летнее время обычно в десять вечера, в зимнее — в девять. В некоторых регионах вечерний звон означал начало комендантского часа, но лекарям можно было находиться на улице в любое время суток.

8 — Виллем имеет в виду Авиценну.