Под луной
Любит Егор выйти вечером на крыльцо, посидеть часок-другой на лавочке, посмолить цигаркой, о жизни помозговать. Жена давно махнула на него рукой и стелит ему отдельно, как командировочному, на сундуке. Супруга укладывается рано и засыпает, умученная маетой дня. Сразу становится хорошо, спокойно. Упоительно верещит сверчок. Рядом урчит кот Мефодий. В чёрном небе висит огромная луна. Чем-то завораживает она Егора, а чем и не понять. Приятно щекочут шальные мыслишки. «Пожалуй, здорово сейчас в клубе, - мечтательно думает Егор. - Танцы, небось!»
В громкоговорителе, подвешенном на узловатой ветке старой берёзы, надрывается столичная дива: «Всё могут короли, всё могут короли...». Пропахшие соляркой механизаторы кружат потных мясистых доярок. Участковый Кузякин, перематывая портянки, зорко следит за общественным порядком. Подвыпивший председатель тискает товарища Бубенцову — счетоводшу из правления. Та кочевряжится, лопочет что-то о приличиях, краснеет. Механизаторы бросают плотоядные взгляды в её сторону, и всё сильнее кружат размякших от железных объятий доярок. Доярки текут жизненными соками, томно опустив бархатистые ресницы. Камыш шумит, деревья гнутся.
И чудится Егору, будто облачившись в замызганную рваную фуфайку, он таится за коровником. В лунном свете загадочно искрится придорожная грязь. Веет свежим навозом, сеном и могуществом. В нём пробуждается демон, остервенело скребёт изнутри, просясь наружу. Боязно и сладко слышать этот скрежет. Всякая жилка в теле трепещет ему в ответ.
Чу! Вот кто-то с горочки спустился. Крутобёдрая волоокая Зинка, лузгая семечки, возвращается с танцев. Эх, Зинка — дурацкое платье в цветочек, коса до пояса, округлый тугой зад! Обворожительна ты в мертвенно-бледном сиянии небесного камня. Так обворожительна бывает лишь благоухающая жизнь за миг до своей гибели.
Бесшумной тенью скользит Егор, ровно отстукивает такт ледяное сердце: «Всё могут короли, всё могут короли...». Сбросив фуфайку, он расправляет серые перепончатые крылья и взмывает высоко-высоко к самой луне, упиваясь её мёртвым холодом. Крохотной кажется отсюда земля, словно игрушечная. Плюнь и рассыпется в прах. Она и есть прах.
Низвергаясь с тёмных небес Егор настигает Зинку, тряпичной куклой кидает её в жидкую грязь. Откуда взялась, туда и уйдёшь. Она извивается под ним, пытаясь лягнуть в причинное место. Дура — разве он теперь уязвим! Тело Егора бугрится мышцами, хищные клыки прорезаются сквозь дёсны, вырвавшийся на волю демон шипит: «Ниманд вирд висен, ви траурих ин дер нахт ди зиле ист...». Солёная кровь жертвы сладка и желанна, как карамелька в голодном детстве. Зинка закатывает глаза, в бессилии судорожно сучит ногами и, наконец, затихает. В её остекленелых глазах стынет ядовитая луна.
«…орасы ...баные!», - ветер швыряет обрывки боевого клича дерущихся механизаторов, которые не поделили доярок. До Егора долетает запах крови, перемешанный с затхлым душком безысходности бытия. Но быть или не быть — дилемма не по чину дикому мужичью. Даже высокородный принц спасовал перед проклятым вопросом. Лишь королю такое под силу, всё могут короли…
Не быть! Милостивый властелин дарует избавление этим жалким рабам от их никчемной, пустой жизни. Он дарует им смерть. Примите дар, сукины дети! И они принимают, будто подкошенные снопы, валятся ниц растерзанные безжалостными клыками, заливая кровью тучный чернозём. Мгновение и всё смолкло… Только шумит камыш, только гнутся деревья. Разгулявшийся ветер гонит кудлатые тучи к далёкому последнему морю.
Мучительно ноет затёкшая спина. Жёстко на сундуке. Из-под коротенького драного одеяльца торчат худые волосатые ноги. Зябко. Не спится. Егор снова выходит из дома. Жалобно стонут ступени под тяжёлыми кирзачами. Мефодий осторожно, боясь запачкать лапки, следует за хозяином, распушив хвост. В сарае разит дешёвым лаком и опилками. Флотилия из дюжины сосновых гробов приготовлена к завтрашнему плаванию. Совхозный плотник Егор Мышкин, почёсывая затылок, самодовольно ухмыляется: смерть — немалый прибыток по нынешней жизни.
