Следы на пути твоем Глава 2: Умирающий друг и взгляд Богородицы

Умирающий друг и взгляд Богородицы

— Не ко времени, Виллем?

Говоривший был высок и широк в плечах, на выбритом лице его выделялись темные глаза, смотревшие живо, умно, внимательно. Лишь несколько лихорадочный их блеск да румянец, слишком яркий даже для такого морозного вечера, позволяли заподозрить в нем какое-то нездоровье.

— Смотрю, поздно ты. Я уж думал уходить. День тяжелый был?

— День как день, — улыбка лекаря смягчила сухость ответа. — Тебе я всегда рад, Марк, ты же знаешь. Входи скорее. И так уж, небось, продрог, а холод тебе — первый враг.

Тот, кого назвали Марком, вошел в жилище Виллема вслед за хозяином, остановился на пороге, ожидая, чтобы тот зажег свечи, затем снял и водрузил на прибитые у входной двери крючки шерстяной худ.

— Да я, как видишь, утеплился, — ответил он на последнюю реплику лекаря. — Видал, чем обзавелся? — он слегка повернулся сначала в одну сторону, потом в другую, демонстрируя длинный, по щиколотку, темный шерстяной плащ, отороченный по воротнику волчьим мехом. — Целое состояние выложил за него, не поверишь, тридцать полновесных серебряных флоринов. Зато полный круг [1], и грудь закрыта, — он указал на четыре латунные пуговицы, скреплявшие плащ спереди, затем начал их поспешно расстегивать. — Жаркий, собака — страсть! Так что не продрог я, скорее наоборот.

Обновка отправилась на крюк по соседству с худом, а вслед за ней — и просторный гоун из темно-зеленой шерсти, и освобожденный от верхней одежды посетитель прошел вглубь приемной Виллема.

— Снадобья, что ты давал, закончились, — пояснил он цель своего визита.

— Уже? — в голосе лекаря звучало удивление и немалая доля тревоги.

— Да, так уж вышло. Я больше трех пастилок в день старался не принимать, только если уж совсем кашель душил... Ну и с теми, другими, старался поменьше... Но в последние дней десять тяжковато стало... Я тут... — он не смог продолжить: кашель, словно только и ждавший упоминания о себе, набросился жестоко и яростно.

— На кухню пройди, — поспешно пригласил Виллем. — Там теплее.

Марк кивнул, последовал за ним, не переставая кашлять, поспешно прислонился спиной к теплой стенке очага.

— Медленнее дыши и ровнее, — приказал лекарь, быстро извлекая из сумки пузырек с какой-то настойкой и добавляя несколько капель из нее в кружку с водой. — Вот, выпей.

Пациент выполнил его указания — дыхание действительно выровнялось, и питье он выпил уже безо всяких помех.

— Вот так оно и идет, — пожаловался он, не спеша отрываться от приятно согревающей спину стенки очага.

Виллем кивнул, показывая, что услышал его, поворошил угли, подбросил дров.

— Разгорится — осмотрю тебя, — сказал он. — А пока вина хочешь? И я ужин сейчас приготовлю.

— Нанял бы ты кухарку, — по тону Марка было понятно, что этот разговор он заводит не в первый раз. — Что мучиться-то? Мы вон на Марту нашу не нарадуемся. В кузне молотом отмахаешь, придешь — все на столе, с пылу с жару...

— Ну, второй-то Марты не найти, — отшутился лекарь, а затем уже серьезнее добавил: — Ты же знаешь, Марк: мне никто не нужен. Чай не ребенок, справлюсь. Раньше справлялся и теперь справлюсь. Так уж привык.

— Да не привычка это! Чистое самонаказание! — возмутился кузнец. — Не заслуживаешь ты одиночества, Виллем!

— Чего заслуживаю, то мне решать, — отрезал лекарь, ставя в очаг горшок с нутом. — Расскажи лучше, как там у тебя. Давно не виделись.

— Да что у меня... — Марк слегка пожал могучими плечами. — Все как прежде. Куем себе помаленьку.

— Не перенапрягаешься хоть? При чахотке каждое лишнее движение во зло идет. И так легкие движутся постоянно от дыхания, потому и язвы на них затянуться не могут.

— Да помню, ты это говорил уже... — кузнец слегка досадливо поморщился. — Стараюсь беречься. Ян с Якобом уже опыта поднабрали, я так смотрю, может, и толк из них выйдет... Но ты же сам понимаешь: так, чтобы они ковали, а я в стороне стоял — тоже не выходит.

— Догадываюсь, — хмыкнул лекарь.

— Ну вот... — он помолчал, затем смешливо фыркнул. — А Гвидо наловчился в кузне за нами убирать, представляешь?

— Хм-м?.. — брови лекаря удивленно взлетели вверх: Гвидо, двенадцатилетний сын Марка, еще в детстве был искалечен рухнувшими на него лесами, предназначенными для ремонта стены кузни, и с тех пор ходил с большим трудом, опираясь на костыль. Уборка же в кузне, насколько мог себе представить лекарь, была делом отнюдь не легким. — И как успехи?

— Да хорошо в целом, чисто, — в голосе кузнеца звучала искренняя гордость. — Утром работу начинать приятно.

— Ему бы тоже не перенапрягаться особо, — заметил Виллем. — Как его спина, не болела больше?

— Ну, чтобы так сильно, как в тот раз — так нет. Мазь, что ты тогда дал, так здорово помогает! Пару раз он чувствовал, что хуже становится, так я ему спину мазал — как рукой снимало!

— Trifera magna? — Виллем довольно хмыкнул. — Ну еще бы она не помогала. Хорошая штука, сам пользуюсь.

— Ну вот. А насчет не напрягаться — это ты ему сам говори. Как лекарь. А я, как отец, неволить его не стану. Хочет, может — пусть делает. Ему так проще, он себя полезным чувствует. Раньше только Марте помогал, а теперь ему этого мало.

— Отчаянный он у тебя, — на губах Виллема помимо воли заиграла теплая легкая улыбка.

— Отчаянный, — глухо повторил кузнец. — А что ему остается? Я ему на днях костыль новый сделал, тот уже мал стал. Так знаешь, что он мне сказал?

— Что?

— «Спасибо, отец», — голос кузнеца дрогнул, он поспешно отвернулся от собеседника, но лекарь успел заметить, как влажно заблестели его глаза. — «Спасибо...» Ей-Богу, Виллем, я думал, у меня сердце прямо там разорвется. Мне же еще и спасибо. Знаешь, дня не проходит, чтобы я не ругал себя за то, что не проверил, надежно ли закреплены те клятые леса... Ни дня без этого, все эти восемь лет... Ну, ты ведь понимаешь.

— Я понимаю, друг, — Виллем поднялся, подошел в Марку, положил руки ему на плечи. — Еще как понимаю. Но ты гони от себя такие мысли: уныние и меланохолия тебе совершенно ни к чему. Что уж там, сделанного не воротишь.

— Ну-ну, — в голосе Марка прозвучала горькая ирония. — Тебе-то самому такие рассуждения помогают?

Лекарь вздрогнул, отошел от него, — резко, будто обжегшись.

— Рубаху снимай, — коротко бросил он. — Осмотрю тебя, а там поужинаем.

Кузнец поднялся, начал расстегивать пуговицы дублета. На лице его появилось виноватое выражение.

— Прости, неправ был, — наконец негромко произнес он. — Уколол тебя, не подумал.

Виллем, услышав извинения друга, горько усмехнулся:

— Оставь. Это мне надо было в свое время над словами думать, а не тебе сейчас. Все, хватит об этом. Мне еще работать с тобой, нужна ясная голова. Повернись спиной и дыши глубоко, как только сможешь. Носом. Медленно.

Марк принялся выполнять указания, Виллем же прильнул ухом к его спине, — и по тому, как потемнело его лицо, было ясно, что услышанное ему совершенно не понравилось. Наконец он отстранился.

— Хотелось кашлять, когда так дышал?

Марк кивнул, встревоженно глядя на помрачневшего лекаря.

— Совсем плохо?

Виллем отвел взгляд.

— Я надеялся, что будет получше. Но когда ты сказал, что действие моих снадобий ослабло, надежды поубавилось.

— Так... — голос, Марка, надевавшего рубаху, дрогнул. — Так насколько далеко все зашло?

Он начал застегивать дублет, и Виллем заметил, как едва заметно дрожат его пальцы.

— Пока не критично, — ответил он. — Кашель усиливается, это плохо. Язвы в твоих легких нагнаиваются; сотрясения от кашля, с одной стороны, способствуют их очищению, но с другой — их же и расширяют. Болит в груди, когда кашляешь?

— Болит.

— Боль притягивает к язвам еще больше материи, а значит, они еще сильнее раздражаются.

— Но ты... ты можешь еще что-то сделать?

— Могу. В любом случае, буду стараться. Тут важно снадобья хорошо подобрать, чтобы баланс был. Если слишком много сушащих веществ дать — язвы перестанут очищаться. А если слишком много увлажняющих — так они и сами язвы увлажнят и размягчат, а это, как ты понимаешь, нам совершенно без надобности. Да и расстояние от места входа выпитого лекарства до легких надо учитывать. По пути его действие так или иначе ослабевает. Насколько — зависит от того, какова природа лекарства. Снадобья с холодной природой, тебе полезной, движутся лениво и не проникают глубоко, так что толку от них мало. А те, которые горячи, проникают глубже, но усиливают лихорадку.

— У меня вроде нет лихорадки, — вмешался Марк, глаза которого во время монолога лекаря все больше округлялись.

— Есть. Когда язвы располагаются в местах, близких к сердцу, то лихорадка всегда есть. Ты ее просто не чувствуешь, и она пока не опасна.

— А что опасно?

— Пока что напрямую — ничего. Но чем больше ты кашляешь, тем больше становятся язвы в твоей груди. Рано или поздно они затронут сосуды, по которым через легкие идет кровь. Когда это случится...

— Тогда мне конец?

— Раньше или позже. Зависит от того, насколько большой сосуд будет поражен и насколько сильной будет кровопотеря.

Виллем глубоко вдохнул, и, оставив суховатый профессиональный тон, заговорил уже мягче, печальней.

— Я сделаю все, что смогу, Марк. Могу, слава Господу, многое. Но я не всесилен. Я бы очень хотел принести тебе другие вести, но...

— Так... сколько мне осталось?

Лекарь пожал плечами.

— Иногда бывает, что чахотка тянется долго, годами, по временам ослабевая. Учитель упоминает женщину, которая от начала болезни прожила двадцать три года или чуть больше. Но...

— Мне на такое лучше не рассчитывать?

Виллем молча кивнул.

— Не мне определять сроки, Марк. Лишь Господь знает. Пока кашель чистый, без крови — время еще есть, милостью Божией. Но я на твоем месте дела в порядок бы привел. Не тянул. Лучше заранее, чем потом в спешке.

— Дела, говоришь...

Марк как-то странно, пристально взглянул на Виллема, и, казалось, хотел сказать что-то еще, но в этот момент снова раздался стук в дверь — слабый, скорее похожий на царапание.

— А, это мальчишка с гнойными истечениями из уха. Прости, я быстро, там только обработать...

Виллем направился к двери. Марк, явно заинтересовавшись, также поднялся из-за стола и вышел вслед на другом в приемную.

На пороге и правда обнаружился утренний пациент, — один, без матери.

— А где?.. — Виллем кивнул в пустую темноту ночи за спиной ребенка, обозначая отсутствующую родительницу. — Входи, не мерзни. Она что, отправила тебя одного?

Мальчик тихо проскользнул в приемную, не поднимая глаз от пола, пристроился на краешке лавки.

— Ты говорить-то умеешь, парень?

Марк вышел из кухни, присел перед мальчиком на корточки, пытаясь заглянуть ему в лицо.

Тот кивнул.

— Где твоя мамаша? — повторил свой вопрос Виллем.

Быстрое молчаливое пожимание плечами.

— Она знает, что ты тут?

Отрицательное движение головой.

Виллем поднялся, и, глядя на его крепко сомкнутые челюсти и сжатые губы, Марк догадался, что друг с трудом сдерживается, чтобы не выругаться.

— Пойдем на кухню, — между тем пригласил тот. — Там теплее и света больше.

Мальчишка послушно сполз с лавки, пошел за ним. На кухне Виллем усадил его у очага и принялся снимать наложенную утром повязку.

— Не так и плохо, — заметил он, осмотрев ухо. — Субстанция еще идет, но ее меньше. Болит?

— Чуть-чуть.

— Теперь я буду делать все то же, что и утром. Промоем, закапаем снадобья, и снова перевяжем. Ты уже все это знаешь, верно?

Лекарь принес все необходимое и принялся обрабатывать больной орган. Марк присел на другой конец стола, наблюдая за ним. Лицо его приняло странное, задумчивое, одновременно и горькое, и полное надежды выражение, словно то, что он видел, значило для него куда больше, чем небольшой эпизод из лекарской жизни.

— Вот и все, — Виллем закрепил последний узелок на новой повязке. — Ты молодец.

Мальчишка кивнул, спрыгнул со скамьи, на которой сидел, шустро шмыгнул к двери.

— Эй, погоди! — лекарь вышел вслед за ним в приемную. — Ты сам хоть дойдешь? Не заплутаешь? Где ты живешь?

— На Виселице.

Виллем кивнул, словно другого и не ожидал: Виселицей именовали квартал городских трущоб, прилепившийся у юго-восточной стены города, за которой, и правда, располагалась городская виселица. Путь неблизкий, через весь город, считай...

— Дойдешь? Или проводить? — еще раз уточнил он.

— Дойду. Я часто по ночам хожу.

Уточнять, зачем пятилетнему ребенку приходится блуждать по ночному городу, было слишком тяжело, тем более, что от расспросов вряд ли что-то изменится. Лекарь вздохнул.

— Возьми на дорожку, — сказал он. Вернулся в кухню, вынул из кладовой большой кусок еще свежего хлеба и вяленого мяса. — Поешь.

Мальчик нерешительно протянул руку к еде, в глазах его мелькало недоверие, будто он боялся, что щедрый дар тут же отберут назад. Затем, видимо, уверившись, что подвоха не ожидается, быстрым движением выхватил подношение, прижал к груди и стремглав кинулся к входной двери.

Лекарь выпустил ребенка в темноту, еще несколько секунд постоял, почти прижавшись лицом к выпуклому стеклу окна, провожая его взглядом, — а затем Марк к немалому своему удивлению услышал, как друг все же выругался.

— Ты что, Виллем?

Тот вернулся в кухню, обессиленно рухнул на скамью у стола и с силой сдавил двумя пальцами внутренние уголки глаз.

— Не стал есть, — глухо ответил он на вопрос кузнеца. — Припрятал и понес домой. Этой... недомамаше, которая при нем же сегодня утром заявила, что жив он или подохнет — ее не волнует. Эх, Марк... — он глубоко, прерывисто вздохнул. — Тебе не кажется, что дети иногда любят нас больше, чем мы того заслуживаем?

Тот промолчал, не зная, что ответить. Виллем, хоть и был его лучшим другом, все же, впадая в подобные размышления и меланхолию, становился для Марка совершенно далеким и непонятным.

Лекарь, видимо, почувствовал замешательство собеседника: тряхнул головой, отгоняя мрачные мысли, возвращаясь к реальности.

— Ладно, пустое. Похлебка готова, давай, угощу тебя.

Он поднялся, вынул из очага исходящий душистым паром горшок с нутом, выложил половину содержимого из него в глубокую миску и поставил ее перед кузнецом. Тот кивнул в знак благодарности, сложил руки, читая молитву, затем принялся за еду.

Сам Виллем скрылся в кладовой со снадобьями, в которую вела неприметная дверца в правом углу кухни.

— Тебе именно так и нужно питаться, — голос его, уже снова ровный и деловитый, смешался с какими-то шорохами и постукиваниями, и вскоре он появился в кухне, нагруженный разными емкостями и мешочками с лекарственными травами. Сгрузил их на стол напротив Марка, затем вынес из кладовой каменную ступку и пестик.

— Нут есть? — уточнил Марк.

— Не только нут. Хорошо все, что вязкое и склеивающее. Чистый белый хлеб из хорошей муки, ячменная и просяная каша, она особенно хороша с вареными раками, чечевица, спаржа, мясо кур и куропаток, только скажи Марте, чтобы у мясника нежирных брала. Коровьи ноги также отлично помогают. Можешь пить белое вино. И да — мед. Его можно сколько захочешь. Даже в бульон подмешивать. Мясо жарить хорошенько, оно тогда подсушивает язвы. Соленого избегай, молока не пей. Запомнил?

— Угу...

— Вот и хорошо. Теперь о лекарствах.

Виллем поставил на решетку очага небольшую плошку со водой, куда перед тем щедро сыпанул коричневого сахара, затем вернулся к столу и положил перед Марком туго набитый полотняный мешочек. — Это мука? — удивился кузнец. — Нет. Белая армянская глина. Возьмешь кусок чистой ткани, насыпешь немного глины, разотрешь тонким слоем. Затем полей водой и ляг на это спиной. Хорошо на ночь это делать. Но не чаще раза в три-четыре дня, средство сильное. Теперь дальше...

Он высыпал в ступку немного сушеной травы странного сине-зеленого цвета. Туда же с помощью маленькой лопаточки с длинной тонкой ручкой отправил буквально несколько светло-бежевых крупинок из другого мешочка.

— Что это? — заинтересовался Марк.

— Морской лук и натертый корень мандрагоры. Он вызывает онемение, будет сдерживать кашель, пока лук не подействует.

— А лук для чего?

— Заживляющее. Помешает язвам увеличиваться.

Виллем растер обе травы в ступке, добавил в получившийся порошок оливкового масла, еще раз перемешал и перелил получившуюся смесь в небольшой глиняный пузырек. Заткнул его пробкой и тоже передвинул к пациенту.

— По пол-ложки в день, с утра, на пустой желудок. Больше нельзя, хотя от него тебе будет лучше, кашель будет стихать.

— Понятно.

— А это для очищения язв.

Виллем снял с огня закипевшую воду с сахаром, помешал. Одобрительно кивнул, увидев, что получился сироп, и принялся добавлять в него лечебные ингредиенты.

— Семена фенхеля, — комментировал он, — и сок солодки и венериного волоса. Вот и все.

Жидкость, приобредшая светло-зеленый цвет, также перетекла в пузырек.

— Это раз в три дня. Можешь совмещать в компрессами из глины, чтобы не сбиться. Только ни в коем случае не вместе с тем первым, где мандрагора. То подавляет кашель, а это, наоборот, возбуждает, чтобы легкие очищались.

— Оно усиливает кашель?

— Да. Будет неприятно, но тут уж ничего не поделаешь. И еще — это на случай, если лихорадка усилится.

Перед кузнецом оказался еще один мешочек, гораздо меньше предыдущего.

— Камфорные пастилки. Их рассасывать. Ляг на спину, расслабь горло и сглатывай понемногу, чтобы не провоцировать кашель. Запомнил?

— Запомнил, — Марк поднялся, начал одеваться. — Спасибо, друг. — В ладонь лекаря лег серебряный флорин, который тот принял с молчаливым благодарным кивком. — Пойду, мои волноваться будут, что по темноте брожу. Ты приходи к нам на Пасху, а? Если я доживу, конечно, — кузнец попытался иронично улыбнуться, но усмешка вышла кривой и горькой.

— Приду, раз приглашаешь. Рад буду.

Виллем закрыл за Марком дверь, прислонился к ней спиной и какое-то время стоял так, отсутствующим взглядом следя, как догорает огонь в очаге. «Если доживу»...

Собрал снадобья, омыл ступку и пестик, отнес их в кладовую. Спрятал в теплый очаг горшок с нутом, на утро.

Есть почему-то уже совершенно не хотелось.

1. ***

Герик, старый мастер-сапожник, смотрел в глаза Богоматери.

Большую, почти в половину человеческого роста, и удивительно изящную статую Приснодевы с Младенцем не так давно установили в боковом приделе храма святого Квентина. На алтаре под стопами Богородицы находился герб цеха сапожников, членов которого Она призвана была оберегать и защищать от всяческих земных невзгод, а после смерти — препровождать в Царствие Сына Своего.

О смерти Герик думать не хотел, а вот о заступничестве в земных испытаниях молил уже не первый день.

Колени ныли от холодных каменных плит пола. Вообще-то перед алтарем стояли две специальные мягкие скамеечки для коленопреклонения: нарядные, совсем еще новенькие, обитые темно-красным бархатом. Герик воспользовался было одной из них в первый день своего бдения — но пришедший чуть позже зажиточный собрат по цеху глянул на него так, что старик как-то разом прочувствовал и всю убогость своей одежды, и всю неуместность своего нахождения пред взором Приснодевы в целом.

Больше он на скамеечки не покушался. Устраивался просто на полу, чуть сбоку: так он другим прихожанам не помешает, не введет в искушение погнать от новенького, сияющего дорогим убранством алтаря нищего деда, — а Приснодева все одно его увидит и выслушает.

Поначалу старик решил молиться так, как был с детства научен. Узловатые пальцы споро перебирали бусины самодельного Розария, губы бесшумно твердили Pater и Ave, — однако уже очень скоро он с досадой осознал, что мысли его витают где-то далеко, а если быть точным, — то у ложа Ленарда. Он сердился на себя, старался не отвлекаться и полностью отдаться прославлению Пречистой Девы и Ее Сына, — однако выходило все более скверно. Отчаявшись, он наконец побрел домой, где и обнаружил, что бездарная его молитва, как и ожидалось, ни к чему хорошему не привела: на руку внука было по-прежнему смотреть страшно, жар, хоть и стал не таким сильным, все держался, а пришедший вечером Виллем только озабоченно качал головой да все промывал и промывал вонючие раны своими настойками...

На следующий день улучивший момент для похода в храм Герик решил все же собраться и вымолить у Приснодевы столь необходимую помощь. Первая десятка Розария [2], посвященная Благовестию, получилась даже вполне себе сносно. А вот дальше...

Он осознал, что происходит, только когда натруженные колени начали уже не ныть, а остро, резко болеть, а в церкви сгустились сумерки. Герик с кряхтением, опираясь на палку, поднялся, кое-как добрался до ближайшей лавки и почти упал на нее, с чувством, близким к отчаянию, понимая, что за время забытья успел передумать обо всем, чем угодно — но только не о событиях, происходивших полторы тысячи лет назад в Назарете.

— Вот так и жили... — едва слышно прошептал он, словно подводя итог этим мыслям. — Сперва жена моя ушла... Потом дочку замуж выдал... Ленарда они родили... Потом хворь их сгубила, с зятем... Так мы вдвоем и остались... Ты его это... если можешь... не забирай... — он почувствовал, как в уголках глаз закипают слезы, и поспешно утерся рукавом: реветь перед Приснодевой показалось стыдным и неправильным. Посидел еще немного, пережидая, чтобы хоть немного утихла боль в коленях, и побрел домой.

В мастерской его встретил запах мясного бульона с травами. Это уже само по себе было чудом: мяса они уж и не упомнишь, сколько себе не позволяли, — но еще большим потрясением стало то, что Ленард ел! Открыв глаза, понимая, что делает, с благодарностью и удивлением глядя на лекаря, раз за разом подносящего ложку к его губам.

— Пустое, отец, — отмахнулся тот на нерешительные реплики Герика. — Ему есть нужно. Гнойная рана сил вытягивает — будь здоров! Не выживет он на вашей похлебке, уж прости. Вся работа насмарку пойдет.

Старый Герик в ту ночь долго еще не спал, прислушиваясь к ровному дыханию внука, стирал со щек слезы радости и облегчения и благодарил: Деву Марию, Христа, Бога-Отца, Духа Святого, Виллема и даже почему-то Архангела Гавриила.

В храм он на следующий день летел, как на крыльях.

А потом все снова пошло наперекосяк.

Ленарду опять стало хуже, жар вернулся, Виллем был очевидно встревожен, ворчал про какие-то «дренажи», заменил полоски ткани, вставленные в раны, на тонкие металлические полые трубки и промывал, промывал... Домой он отправился только на рассвете, пережив вместе с Ленардом часы тяжелого забытья, бреда и криков боли.

Так продолжалось и теперь, спустя почти десять дней. Шла вторая неделя Великого Поста, Герик уже, казалось, врос коленями в плиты пола, а внук его все так же то отходил на пару шагов от смертной тени, то вновь к ней приближался.

Подходил пару раз отец Ансельм, спрашивал, что слышно, сочувственно кивал и приглашал обращаться за помощью, если нужно. Вот только помощи Герик ждал не от него и вряд ли бы смог когда-либо признаться славному священнику, что злился. На Богоматерь, Христа и всю Святую Троицу — и даже почему-то на Архангела Гавриила. Разве дело это — и парня терзать, и его самого изводить? Разве мало он умоляет? А если мало — так что бы не подать знак, что нужно еще больше?!

И вот теперь он стоял на коленях и смотрел в глаза Богородицы.

Ни на молитвы, ни даже на воспоминания и просьбы сил уже не оставалось — однако в глубине души словно само по себе рождалось убеждение: нужно что-то делать! Не медлить, пока внук не угас от жара и боли, пока есть еще смысл и возможность бороться!

Герик поднялся с колен, сел на ставшую уже такой привычной скамью. Где-то в центральном нефе прошел отец Ансельм, и шорох его одеяния заставил старика обратить к нему свой взгляд — и мысли.

Вспомнилась история, которую священник рассказывал в минувшее воскресенье на Мессе. Хотя служба отправлялась на латыни, на проповеди он, как и многие другие его собратья, переходил на фламандский, понимая, что иначе весь свет Божественной науки благополучно пройдет мимо большинства прихожан.

Отца слушали с интересом и удовольствием: он любил все непонятное пояснять при помощи exempla — занимательных историй из жизни. Так оно и правда запоминалось гораздо лучше.

В прошлое воскресенье история была и вовсе выше всяких похвал: про женщину, у которой болел сын. Не найдя для него лекарства, она отправилась в местный храм, где была статуя Богородицы с Младенцем, и забрала у Приснодевы фигурку Ее Сына, пообещав вернуть, если Она исцелит мальчика. Что Пресвятая Дева и сделала, да еще, самолично явившись той женщине во сне, похвалила ее за истовость веры.

Исцелила...

Герик медленно повернулся к статуе Богородицы, окинул ее уже другим, оценивающим взглядом.

Вздрогнул и опустил глаза: нет, это же чистое святотатство! За такое и отлучение схлопотать можно!

Исцелила...

И похвалила за истовость...

А он что, меньше верит?!

Отлучат, как есть отлучат...

«Нет большей любви, чем если кто жизнь свою полагает за друзей своих...»

Исцелила.

Герик огляделся и медленно поднялся со скамьи.

1. ***

Хасселт гудел, как потревоженный улей: прошел почти месяц, приближалась Страстная Неделя, — а таинственное и мрачное происшествие со статуей Богоматери — Покровительницы сапожников все никак не желало раскрываться.

Отец Ансельм, не желая подогревать болезненный интерес прихожан, распорядился укрыть лишенную ручки фигурку Младенца Христа накидкой из фиолетовой ткани, благо, точно так же поступили, как и всегда в Пост, и со всему Его фигурами в облике Распятого.

Интрига, однако же, сохранялась, и слухи множились, как грибы после дождя. Богохульство? Чудо? Знак свыше? Святотатство? Версии выдавались одна другой красочнее, назывались возможные виновники (как люди, так и злые духи), предпринимались попытки поисков исчезнувшей конечности, но все было тщетно.

Отец Ансельм на проповедях этой темы касался лишь косвенно: распекал и увещевал прихожан за приверженность богохулительным языческим практикам да призывал к молитвам о покаянии виновника и спасении его души.

Виллема, в отличие от многих его сограждан, эта история занимала мало, хотя местные доброхоты и донесли до его ушей сплетню, согласно которой изувечил фигурку именно он: мол, ручка Младенца ему для снадобий понадобилась. Лекарь в ответ только фыркнул, а узнав, что источником сплетни была госпожа ван Аэрт, жена золотых дел мастера, и вовсе утратил к ней интерес: вздорная баба болтает — ветер несет. Зато дочка ее явно сумела добиться своего: в свой единственный за эти недели визит к ним Виллем с удовлетворением убедился, что назначенное и аккуратно исполняемое лечение идет на пользу: отеки у Жеанны прошли, жира стало явно меньше, дышала она теперь легко и неслышно, да и общий вид был здоровым и бодрым. И что в сравнении с такими успехами значил чрезмерно болтливый язык ее матери?..

Ленард, внук старого сапожника, тоже пошел на поправку. Процесс заживления наладился, стал устойчивым. Гноя больше не было, жар не возвращался, опухоль спала, и многострадальная конечность приобрела наконец нормальный цвет. На месте жутких ран начали образовываться рубцы, — тоже не ахти какие красивые, но по сравнению с тем, что было, — еще ничего. А уж если вспомнить, что руки уже вполне могло бы и не быть — так и вовсе можно было считать их даром свыше.

— Пальцы хуже работать будут, — пояснял лекарь своему пациенту, делая очередную, уже одну из последних, перевязку. — С этим придется смириться. — Но ты праворук, основную работу так или иначе не ею делаешь. Приноровишься — будешь как новенький.

— Спасибо, Виллем. За все. Без тебя бы... Даже не знаю. Дед бы, наверно, не пережил. Да и я бы увечным долго не протянул...

Ленард говорил, но слова благодарности, хоть и были искренними и заслуженными, звучали как-то неубедительно, расходясь с напряженным, даже немного испуганным голосом. Будто совершенно другое сейчас просилось на язык.

— Ты чего это?

Виллем не мог не заметить этой странности.

— Да... Я тут... Это...

— Что — это?

— Ох, Виллем, беда будет!.. Ну как узнают?!

Увидев, что лекарь продолжает недоуменно хмуриться, Ленард потянул его за рукав в кухню, а оттуда — в мелкую клетушку, служившую спальней мастеру Герику.

— Простынь хотел взять, омыться... А тут — вот... — он склонился над сундуком, стоящим у кровати хозяина комнаты, поворошил лежащее в нем белье и извлек нечто, завернутое в чистую тряпицу.

Виллем глубоко вдохнул, уже догадавшись, что увидит.

— Беда будет... — подтвердил он.

ПРИМЕЧАНИЯ:

1 — Плащ шился исходя из количества затраченной ткани: четверть круга, половина или полный.

2 — Молитва на Розарии посвящена размышлениям над разными событиями из жизни Христа. Состоит из четырех (во время действия романа — из трех) частей, в каждой части по пять событий для размышления. Размышление над каждым событием включает чтение одного «Отче наш» и десяти «Радуйся, Мария», за что и носит название «десятка».