Пой, вагант, пой - Разо первое

Гильем де Марейль, придворный менестрель барона де Корнон, не мог припомнить, чтобы ему когда-либо доводилось испытывать большую ярость, стыд, страх и душевную боль, чем сейчас. Докатился на старости лет! Как последний ворюга, крадется по обиталищу своего покровителя — и зачем?!. «Именно для того, чтобы ворюгой и стать», — пронеслось в голове.

Де Марейль резко остановился, с силой сжал руки, стараясь унять бьющую все тело крупную нервную дрожь. Нет, неправда! Никаким не ворюгой! Ведь он не ради себя! Он только хочет помочь, сохранить то, что ему дорого, отвести угрозу, нависшую над привычным ему, с таким трудом отстроенным миром!..

«...не без пользы для себя».

Менестрель едва не зарычал сквозь крепко стиснутые зубы, сжал кулаки и поспешно зашагал вперед.

Цель его вылазки, добротная дубовая дверь в конце коридора, очень удачно соседствовала со свисавшим вдоль стены до самого пола гобеленом: можно хоть как-то прикрыться от досужих глаз. Правда, если все же заметят, поймают, обнаружат его за этим гобеленом, будто хоронящуюся по углам блоху — сраму не оберешься. Тогда уж никакие объяснения, даже самые искренние, не помогут. Барон, по милости своей, наверное не вышвырнет на улицу опозорившего себя старого менестреля. Может, даже сделает вид, что поверил его словам. Но такие пятна на чести смывают только кровью. Что ж, башни в Корноне высоки. Его сюзерену недолго придется мириться с проступком нерадивого слуги. Как часто он пел о чем-то подобном в своих жестах[1]...

***

...Почуял граф - приходит смерть ему.

Холодный пот струится по челу.

Идет он под тенистую сосну,

Ложится на зеленую траву,

Свой меч и рог кладет себе на грудь.

К Испании лицо он повернул,

Чтоб было видно Карлу-королю,

Когда он с войском снова будет тут,

Что граф погиб, но победил в бою.

В грехах Роланд покаялся Творцу,

Ему в залог перчатку протянул.

Аой!

Гильем де Марейль благоденствовал. Публика, наполнявшая большой пиршественный зал замка Корнон, была полностью во власти его мастерства. Струны лютни дрогнули под пальцами, издав не музыку — стон, и на глаза слушателей, прежде всего дам, предсказуемо навернулись слезы. Де Марейль особенно гордился этим приемом, своим личным изобретением, на оттачивание которого пошли долгие месяцы нещадных тренировок. Впрочем, они себя полностью оправдали: это место песни о деяниях славного рыцаря Роланда выходило теперь особенно волнующим.

Впрочем, хотя одобрение и восторг слушателей и были, несомненно, важны для него, в гораздо большей степени сердце старого менестреля согревало другое.

«Корнон возрождается».

Это была даже не мысль — скорее смутное ощущение, поселившееся где-то глубоко в душе, но и его хватало, чтобы плечи сами собой расправлялись, спина распрямлялась, а походка становилась легче. Хотелось жить, хотелось дышать, хотелось заставлять лютню петь на самые разные голоса, прославляя Творца за ниспосланный обитателям замка мир и спокойствие, которых они так долго были лишены...

Радость поселилась в замке давно, в тот самый день, когда еще молодой барон де Корнон женился, — неслыханное дело: по любви! — на девице де Периньяк, дочери барона де Периньяк, одного из своих соседей. Свадьбу гуляли две недели, пиво и вино лились рекой, на выставленных во дворе замка столах не переводилась снедь, в окрестных лесах не смолкал звук охотничьих рогов, а в самом замке — веселая музыка. Пожелания счастья и благоденствия молодым, казалось, пропитали самый воздух, а глядя на новоиспеченных супругов с их сияющими глазами, легко верилось, что пожелания эти сбудутся в полной мере.

И так и было. Восемь лет прошли хоть и не без хлопот и тревог, но в целом мирно и благополучно. Даже то, что брак этот так и остался бездетным, казалось, не могло омрачить счастья супругов. Да и хозяйство процветало. Молодой барон показал себя справедливым и мудрым сюзереном. В супругу же его были влюблены, казалось, все: начиная от самого барона и заканчивая последним вилланом из его деревень.

А потом счастье закончилось, уступив место подвигу. Очередной папский призыв: отбить христианские святыни у неверных. Разговоры, что очередной поход возглавят два короля и один император[2]. Сборы. Прощание. Потянувшиеся за ним месяцы и годы. Два поля брани: одно в далекой Палестине, второе — прямо здесь, в Корноне. Сделать так, чтобы замок, лишенный хозяина, устоял, не разорившись, не став добычей алчных соседей, среди которых особенно выделялся отец молодой баронессы де Корнон — барон де Периньяк, — это ли не подвиг? И ей удалось его совершить. Правда, ничто не дается даром. Оставшийся в замке де Марейль с грустью и подспудной тоской замечал, как тускнеет, становясь жестким, почти мужским, взгляд его госпожи. Как ее голос, кажется, созданный лишь для куртуазных бесед и пения, грубеет от разговоров с представителями вилланов: об урожаях или отсутствии таковых, о болезнях, лишениях и невзгодах... Замечал ранние морщинки у ее глаз и до срока появившиеся серебряные нити в волосах. Юная девочка и счастливая, беззаботная молодая женщина, которой госпожа была когда-то, на его глазах медленно умирала так же верно, как и крестоносцы на Святой Земле.

Именно в те тяжелые времена музыка стала для баронессы и всех обитателей замка единственным подспорьем и утешением. Долгими вечерами звучала лютня, и в подвигах французских рыцарей и императора Карла слушатели искали смысл происходившего с ними, а находили силы и вдохновение, чтобы прожить еще один день. И еще один... И еще... Музыка связывала их, поддерживала, не давала распасться их ставшему таким хрупким миру.

<tab>Потом начали возвращаться их соседи. Кто живым, а кто и в виде выбеленных палестинским солнцем костей (де Марейль искренне надеялся, что до баронессы никогда не дойдут сведения о том, что именно делали с телами погибших воинов, чтобы иметь возможность доставить на родину этот скорбный груз[3]).

Барона де Корнон, однако же, не было ни среди первых, ни среди вторых, и в стенах замка зазвучало новое слово: «плен». Недели и месяцы в ожидании требования выкупа. И еще три года угасающей надежды. Все те же музыкальные повествования о бесстрашных героях — теперь как попытка проститься, мысленно присоединить к их числу ушедшего барона. Снова поиски в знакомых до боли звуках и словах смысла и опоры. Основания, чтобы не сломаться.

А однажды долгим зимним вечером на лютне оборвались сразу две струны. И раздался топот копыт.

Не переставая играть, де Марейль бросил беглый взгляд на кольцо обступивших его слушателей, затем перевел его на барона де Корнон, сидевшего рядом с супругой на возвышении во главе стола, всмотрелся в его лицо.

Радость нечаянного уже возвращения быстро сменилась унынием и тревогой: очень скоро стало очевидным, что если вернувшийся хозяин замка и сможет когда-либо снова возложить на собственные плечи ответственность за свои владения, то произойдет это еще очень нескоро. Сначала длительная лихорадка, от которой истаял, казалось, не только сам болящий, но и все, кто его окружал. Затем болезнь тела отступила, но стало очевидным, что взамен сохраненной жизни Палестина забрала у крестоносца сердце и душу.

Напряженный, тревожный взгляд в никуда...

Молчание, окутавшее барона, словно саваном...

Странные, пугающие припадки, во время которых несчастный словно возвращался в адский котел войны...

Ночные кошмары...

Раздражительность, переходящая в приступы неконтролируемой ярости...

Подозрительность, доходящая до абсурда...

От всего этого не было спасения, и де Марейль даже спустя годы винил себя в малодушии за то, что так долго не мог заставить себя прикоснуться к лютне. К уже другой лютне. Той, что знала до того руку только одного музыканта. Что вернулась с бароном из-под палящего палестинского солнца.

«Прости, эн[4] Гильем», — глухой голос господина и неловко сунутый в руки продолговатый сверток.

Это даже не беленые кости.

И снова время, в течение которого каждый обитатель Корнона искал способы смириться со своими потерями.

Зарубцевавшиеся раны, ставшая переносимой боль.

И снова музыка — на сей раз врачующая израненную душу воина. И снова поиск в словах и музыке смысла — наверное, какого-то другого, ведь для каждого он свой. И равновесие — хрупкое, шаткое, но уже достигнутое, уже сделавшее их жизнь чуть более светлой, а теперь — и радостной.

Первый за последние годы пир в Корноне: как прощание с прошлым, как надежда на будущее, как благодарность за настоящее. На подготовку потрачено несколько месяцев, но в кои-то веки это приятные хлопоты. Несколько десятков приглашенных — соседей, родственников. Обильное угощение. И венцом надо всем этим — все та же песнь о славном рыцаре Роланде: путеводная нить, протянувшаяся сквозь время, позволившая им, подобно нити Ариадны, выбраться из лабирита невзгод и дожить до этого дня.

Аплодисменты и одобрительные восклицания, хоть и ласкают слух, все же отходят для певца на второй план, когда барон де Корнон поднимается со своего места. Готов ли он? Вернулся ли, наконец, к замку его полновластный господин? За прошедшие годы было столько взлетов и сокрушительных падений, что ничего нельзя сказать наверняка...

И все же, глядя в раскрасневшееся от вина суровое лицо своего лорда, слушая, как весомо, уверенно раздается в пиршественной зале его голос, де Марейль все же позволил себе поверить, что худшее позади. Да, теперь все так, как и надлежит быть: сильный господин во главе замка и прилежащих к нему угодий; рядом с ним его супруга, разделившая с ним все тяготы и достойно вышедшая из всех испытаний: строгая, собранная, величественная... Верные друзья и преданные слуги... Да, Корнон возрождается.

Вот, кстати, и о слугах речь зашла.

— Эн Гильем умеет усладить наш слух и заставить сердца биться сильнее! И не только. Не будет преувеличением сказать, что именно его искусство помогло нам пережить самые черные дни... Дни, которые, казалось, никогда не закончатся... — голос барона дрогнул, и менестель нервно стиснул гриф лютни: нет, господину никак нельзя углубляться в воспоминания! Слишком легко тьма из тех прошедших дней проникает в настоящее!

Почувствовала это и баронесса: де Марейль заметил, как она побледнела, легким движением коснулась руки супруга. Гости смолкли, переглядываясь: о состоянии здоровья и душевном равновесии барона ходили самые разные слухи, и теперь возможность оценить их самолично заставила приглашенных замереть в напряженном предвкушении зрелища.

Лорд замка Корнон, однако же, справился с собой: несколькими большими глотками осушил полный кубок вина, и голос его зазвучал снова: может, чуть залихвацки, но полнозвучно и уверенно.

— Я говорил и говорю: нет в подвластных мне землях равного эн Гильему де Марейлю! А кто скажет обратное — того я сочту лжецом и заставлю отвечать за свои слова! Хотя бы попросту вбив их ему назад в глотку!

Публика откликнулась, оживилась. Присутствующие рыцари, уже разогретые добрым вином, загудели и загомонили так, что шнырявшие под столами в поисках объедков собаки шарахнулись в стороны.

— Дело говоришь!

— А то как же!

Посыпались шутливо-хмельные клятвы присоединиться к хозяину в покарании предполагаемого охальника, и менестрель с облегчением выдохнул: кажется, обойдется без скандала.

— Не будь так резв, зять! Того и гляди — споткнешься!

Новый голос, обращенный к барону, заставил собравшихся примолкнуть: ошарашенно, даже с некоторым недоверием. Неужели нашелся-таки дерзкий, позволивший перебить всеобщее веселье? Так ведь и до исполнения шутовских клятв недалеко, а от этого и до кровопролития рукой подать.

Рыцари заворчали, дамы испуганно притихли, глядя, как вперед выступает статный, несмотря на преклонный возраст, человек.

Де Марейль чуть заметно нахмурился, склонив голову к лютне, делая вид, что занят ее настройкой. Скулы вспыхнули от раздражения. Барон де Периньяк, отец госпожи. Змея подколодная! Пытался прибрать Корнон к рукам, как только до замка дошли слухи о пленении его хозяина. Вынудил собственную дочь выступить против него. Единственно благодаря ее стойкости и мужеству остался ни с чем, но даже теперь не унимается: только и ищет способа отравить все вокруг себя! На крупные гадости не способен: казна давно прохудилась, так хоть таким способом смуту затеять! Впрочем, кто знает, что у него на уме: свиреп и коварен он, как дикий кабан, мало ли чем закончится сейчас его выходка...

Господин замка придерживался, видимо, точно такого же мнения: ноздри его воинственно затрепетали от сдерживаемого гнева, широкие темные брови сурово нахмурились.

— Почтение к твоему возрасту и нашему родству не позволяет мне немеделенно поступить с тобой согласно моему обещанию, досточтимый тесть, — заговорил он. — В равной степени и законы гостеприимства оберегают тебя. Однако слова, подобные твоим, не могут быть брошены на ветер.

— Сотрясать воздух предоставь своему песнопевцу, зять. Я же если говорю о чем-то, то вполне отдаю себе в том отчет. И могу поклясться, что прямо сейчас у меня в замке гостит тот, кто в два счета заткнет твоего старикана за пояс, — глазки де Периньяка хитро забегали. — Если, конечно, ты примешь вызов.

— Не мне его принимать, — резонно парировал де Корнон. — Эн Гильем, что скажешь? Твоя честь и честь твоего господина на кону. Никто еще никогда не смел уличить меня во лжи.

Непереносимо унизительно — принимать заочный вызов от неведомо кого, да еще если вызов этот брошен с явным намерением затеять гнусную свару. Унизительно — а еще тревожно. Новый человек в замке, пусть даже просто какой-то паршивый вагант с большой дороги. Новый музыкант, а значит — новая музыка. Что это будет? Уж не пошлые ли любовные виршики, вошедшие в моду и, подобно ядовитому плющу, заполонившие благородное искусство? Как скажутся они на Корноне? Не повредят ли? А тут еще этот, с позволения сказать, поединок, а за ним — возможная ссора с соседом, который, весьма вероятно, именно на это и рассчитывает! Только междоусобицы не хватало!

И, однако же, отказаться от этого безобразия было совершенно невозможно. Старый мерзавец, ловко все обставил: поймал господина на слове так, что и не отвертишься.

— И свою честь, и честь моего лорда защищать буду до последнего.

— Так тому и быть! — де Корнон и не ждал другого ответа. — Пусть твой вагант, досточтимый тесть, прибудет к нашему двору спустя неделю от сего дня и докажет свое мастерство.

«И будь что будет», — мысленно закончил де Марейль.

Примечания: