Все наши горести

Лес был велик и полон простых радостей – под стать хозяину.

Каждое утро Лесник подхватывал инструменты, набрасывал на плечи тяжелую зеленую куртку и выходил за порог.

Они ждали.

Граб и Явор, самые давние, самые лучшие его друзья, встречали Лесника первыми. Он запрокидывал голову вверх, и жмурился от солнца, пробивавшегося через листву, и хмурился, если видел опавшие листья.

В лесу росли Тополь, и Кедр, и Осина, и Ясень, и множество других, светлых и прекрасных. Лесник рыхлил почву, и удобрял, и осветлял, и чистил, и нежно проводил рукою по листьям Лещины, следуя по тропе через подлесок.

Когда работа была закончена и Лесник мог вернуться домой, напоследок он долго, не шевелясь, стоял под огромным раскидистым Дубом, обхватив ствол руками. И Дуб здоровел, и шумел, и рос, и пускал почки, и почки наливались жизнью.

По другую сторону белого домика был луг, на котором росли полевые цветы: васильки и ромашки. Перейдя луг и перемахнув через старую каменную изгородь, можно было попасть в деревню, где Лесник менял яблоки, груши и вишни на необходимые для жизни вещи.

Однажды, зайдя к проезжему кузнецу, он столкнулся с нею – тонкий, как у березы, стан, и глаза, словно ягоды вишни. Груши и яблоки покатились по комнате.

В лесу, совсем рядом с Липой, пробился робкий росточек Ильма. И Липа, старая Липа, ранней осенью – зацвела.

Каждый вечер Лесник возвращался домой через луг, и Ильм рос на глазах и ветвился. Лесник защищал деревце от вредителей, подкармливал и поливал, и к началу зимы Жена Лесника переступила порог его дома. Кузнец, отдав в надежные руки дочь, уехал.

Очень быстро у белого домика появился пристрой, в хозяйстве завелись корова, коза и куры. По вечерам, когда в камине весело шумел огонь, из домика слышались пение, и нежный смех, и голос Лесника: слова сливались в одно ласковое гудение. Лес шумел, зеленел, Ильм все рос, а Липа цвела под снегом.

Прошли зима, весна, подходило к концу лето, и Жену Лесника не стало видно в деревне. Говорили, что из-за большого живота ей стало трудно далеко ходить, и повивальную бабку уже два раза Лесник на руках переносил через изгородь. Бабка входила в дом, и Жена Лесника улыбалась, качала головой и говорила: «Рано».

Она умерла в начале осени, после первых заморозков, и в день ее смерти небо было пронзительно голубым, а воздух – прозрачным, холодным и чистым. Обугленный, черный, остро заточенный кол пронзил Лесника в самое сердце, и он задохнулся, захлебнулся криком, согнулся пополам, а между тем раны не было видно.

Повивальная бабка укачивала на руках малютку-девчонку, из деревни была приглашена кормилица, но Лесник всего этого не видел – он бродил по лесу, в глазах стоял туман, и контуры деревьев перестали быть четкими.

Дни шли, боль только усиливалась. Однажды в сумерках, блуждая по лесу, натыкаясь то на одно дерево, то на другое, не узнавая их, он нечаянно вышел к Ильму. Липа давно отцвела, не дав плодов, и стояла поникнув. Ильм рос, и толстел, и был полон жизни. Леснику казалось, что он чувствует, как ветви тянутся, растут внутри, упираясь в ребра, обвивают сердце и давят, давят, давят с немыслимой силой. И было больно. Ужасно больно.

Он бросился в сарай, где хранил инструменты, и долго не мог найти нужный в темноте. Со двора слышался звон, и грохот, и ругань, и кормилица испуганно прижимала к себе ребенка.

Лесник вернулся к Ильму с фонарем в одной руке, в другой – с топором, и гулкий стук доносился до каждого дерева. На лес набросился ветер, и холод, и лунный свет. И слышался треск. И стоны деревьев. И шепот.

Когда изрубленный ствол Ильма под собственным весом наконец упал, из него, прямо на Лесника, посыпались скорпионы. Кора почернела и пузырилась, Лесник отступил, задел ногой фонарь, и, глядя на скопище маленьких блестящих тел, понял, что все время, лелея радость любви, рисковал быть ужаленным.

Лесник подобрал фонарь, крепко сжал топор в руке и на порог своего дома ступил уже Дровосеком.

Сразу же после Ильма от руки Дровосека погибла Липа. Из ее ствола на землю вылилась кислота, погубила траву вокруг дерева и отравила землю.

Каждое утро Дровосек подхватывал топор, набрасывал на плечи тяжелую черную куртку и выходил за порог.

Они ждали своей участи.

Граб и Явор, самые давние, самые лучшие его друзья, были срублены в числе первых. Возле пня Граба остались только отрубленные головы. Когда Явор, падал, Дровосек отступил назад, и в то место, где он только что стоял, ударила молния. Он и не заметил, как собиралась гроза.

Знаком гибели Ясеня явилось разбитое сердце, гибели Осины – сердце каменное. Ствол Черной Ольхи вспыхнул и горел еще долго. Пень Полевого Клена сразу засох. Из ствола Дуба Дровосек вздумал было сделать корыто: кормилица жаловалась, что негде купать ребенка. Корыто разбилось.

Сложнее всего было покончить с Лещиной, и с ней Дровосек провозился долго. Все срубленные ветки он связал и принес во двор, а на утро нашел на их месте шкатулку. Когда шкатулку открыли, зазвучала печальная, похоронная мелодия. Так умерла радость жизни.

Вместо леса остались одни мрачные, потемневшие пни. Дождь не лил месяц, другой, третий, и земля засохла. Дровосек целыми днями сидел в кресле у камина, вырезая фигурки из дерева, которые кормилица продавала в деревне. Он не видел и не слышал, как подрастает дочь. И жизнь не имела смысла.

Однажды девочка подошла к креслу и схватила Дровосека за палец. Он поднял взгляд.

Маленькая, платье, словно из васильков, и глаза, как ягоды вишни.

Сказала: «Папа».

Земля была ржавой, и ветер бродил среди черных столбов, но между ними, настойчивый и упорный, пробился росток новой жизни.

Берест рос среди смеха и детских следов на траве, между букв, складывающихся в слова, под фырканье у ручья и всплески. Он был взращён на почве теплых и нежных слов, благодарностью защищен от вредителей. Лишние побеги были срезаны вниманием, корни удобрены долгими разговорами. Берест цвел, и летели семена. Ветер играл с листьями и шептал: «Ида, Ида».

Из семян постепенно вырастали другие деревья. Лесник выходил с утра за порог, и не было больше Дровосека.

Платье, словно из васильков, мелькало на лугу, за изгородью была деревня, а за нею – огромный, светлый мир, где, говорят, девушки учились играть на музыкальных инструментах и танцевать, а по улицам ходили высокие, красивые мужчины в военной форме.

И однажды она встала, глаза цвета вишни – почти вровень его глаз, дорожная трость из ветви Береста в руке, и сказала: «Мир ждет меня. Я пойду, папа».

И этот дом снова стал маленьким и пустым. И было больно. Ужасно больно.

Раны не было видно, но он схватил топор и бросился в лес, пробираясь сквозь заросли Лещины. Берест шумел листвой, ствол усеян пятнами солнца.

Он хотел срубить, свалить, растоптать эту родительскую любовь, из-за которой сейчас так сильно болело сердце. Он занес топор.

Ветер крикнул ему в лицо: «Ида, Ида».

Топор полетел прочь. Лесник обнял дерево и зарыдал. Поднял голову и зажмурился от солнца.

Сверху спустилась змея и вонзила клыки в его палец.

«Я пойду, папа».

Лесник прижался к Бересту всем телом. Услышал фырканье у ручья, ощутил поцелуй на щеке и вспомнил долгие разговоры у камина. Новое платье. Радостный смех. Ягоды земляники.

Он представил, как Ида будет писать ему длинные, нежные письма. Представил, как будет отвечать ей.

Лес шумел. Липа цвела.

Лесник улыбнулся, приблизил губы к ранке и прошептал: «Оно того стоило».