Междумирье

– Рыцарь! – позвал из-за двери детский голос. – Уже светает. Пора подниматься. Тебя ждут. Последние двое братьев приехали сегодня ночью. Поспеши, все уже собрались в трапезной!

Памва вздохнул. Уже давно его так никто не называл – рыцарь.

– Не рыцарь, Шио... Просто Памва. Или брат Памва, если тебе так привычнее. Скажи владыке, что я уже иду.

Шио чему-то засмеялся и убежал, звонко шлёпая босыми ногами по прохладным после ночи каменным плитам. Впрочем, в его возрасте всегда найдётся, чему радоваться.

Так. Значит, синклит уже собрался.

Эту ночь Памва провёл почти без сна, обдумывая, как будет построен обряд на этот раз. Он лежал не раздеваясь, прикрыв бесполезные в кромешной тьме кельи глаза, и в тысячный раз представлял, как предстанет перед собранием магистров ордена, которые раз в год – и только один раз – собираются на Великий совет.

Монастырь жил по однажды и навсегда утверждённому уставу. Пускай за стенами его бушевали пожары междоусобиц, пускай бесчисленные отряды Герцога текли по ущельям, возникая из ниоткуда и уходя только им ведомыми путями – здесь, в обители Ордена, казалось, застыло само время. Невозможно было представить, чтобы брат Вил не появился утром в общем коридоре, звуками старого колокольчика поднимая спящих на труды нового дня, или брат Лев со своей бочкой не успел подвезти свежей воды с тающих ледников для умывания.

Памва наскоро натянул сапоги – единственное, что у него осталось от былого рыцарства – и, стерев ладонью с лица остатки сна, решительно вышел в коридор.

Монастырь просыпался. Молодые послушники, болтая и смеясь, окатывали водою шершавые каменные полы. Лица их раскраснелись, подолы ряс были подоткнуты под верёвочные пояса, открывая крепкие мускулистые ноги. Прошёл, уворачиваясь от брызг, хмурый, вечно куда-то торопящийся ключарь Кастул – но не утерпел, остановился и назидательно выговорил что-то долговязому служке с только-только начинающими пробиваться усиками. Тот покаянно склонил голову, но, стоило брату Кастулу двинуться дальше, тут же скорчил рожу и показал язык удаляющейся спине.

Памва усмехнулся и упругим шагом, который даётся долгими физическими упражнениями, двинулся к трапезной – обширному мрачному помещению с монументальными стенами, сложенными в незапамятные времена из неподъёмных грубо обтёсанных блоков. Располагалась трапезная в самой сердцевине замка.

Собственно, замком монастырь назвать можно было лишь с большой натяжкой – слишком скромно и непритязательно выглядела группа строений на вершине утёса. Большинство помещений – ну не подходило к ним никак наименование «постройки» – были втиснуты, буквально вцарапаны, в тело горы. Или, наоборот, выложены из добытого тяжким трудом камня. Страшно подумать, сколько на это ушло терпения и надсадной монашеской работы. Говорили, что отдельные пещеры выходили к самому подножию, но это вряд ли – смысла в сооружении ходов туда, куда поверху добраться гораздо проще, не было никакого.

Тем не менее, монастырь являлся укреплением основательным. Окружал его глубокий ров, хотя и без воды – неоткуда было брать для этого воду – с опущенным сейчас мостом. Дно моста скреплялось толстыми железными пластинами, и когда с помощью тяжёлых цепей мост подымался, то плотно закрывал проём входных ворот, превращая обитель в неприступную твердыню. Стены же, сложенные из исполинских глыб дикого камня, при одном взгляде отбивали охоту брать их приступом. Правда, за всю длинную историю существования монастыря никто и не пытался его штурмовать. По крайней мере, в местных летописях об этом факте не упоминалось. И то сказать, поживы завоеватели здесь бы не нашли никакой.

В трапезной царил полумрак. На этот раз факелы никто не зажигал, и свет давали лишь несколько свечей в тяжёлых напольных канделябрах. Вдоль стен неподвижным строем застыли монахи, невозмутимые и бесстрастные. Ни один не шевельнулся и не повернул головы, чтобы взглянуть на вошедшего. Некоторые братья были ему незнакомы, поношенные рясы кое у кого носили следы дальних дорог, но у каждого на грудь свисал медальон магистра. Два-три места пустовали: видимо, кое-кто – немыслимо! – не сумел прибыть вовремя.

– Меня призвали, я пришёл и жду, – произнёс Памва традиционную формулу, с которой принято было обращаться к высшим иерархам.

Владыка Флавиан высохшей рукой указал место, на которое ему надлежало встать.

– Рыцарь Памва ар Болла, по прозвищу Золотой Клинок, ведомо ли тебе, с какой целью ты призван синклитом?

– Лишь великий Иал знает всё, – так же по обряду ответил Памва, – и я узнаю в своё время, если будет на то его воля.

Владыка торжественно кивнул головой:

– Воистину так, – он помолчал ровно столько, сколько необходимо, чтобы мысленно воззвать к небу, и продолжал. – Два года назад синклит именем милосердного Иала совершил для тебя чудо. Ныне вновь пришло это время…

Памва слушал рассеянно. Вернее, не мог сосредоточиться из-за нахлынувших потоком мыслей. Да, действительно, два года назад он был свидетелем проявления соборной силы синклита – вернее, силы Иала, как мягко поправил его в своё время Флавиан. Магия Иала, как бы ни относился к ней Памва, работала – но именно это и заставляло рыцаря держаться настороже. Она, эта магия, касалась не только того, на кого или на что бывала направлена – Памва чувствовал, как каждый раз меняется и сам. Пусть на чуточку, на совсем небольшой и незаметный шажок, но всякий раз что-то неощутимое скрытно вползало в душу, заставляя по-иному глядеть на мир.

А потом начались сновидения.

Откуда, из какого угла подсознания они извлекли его давно забытую, детскую любовь? Даже и не любовь, а робкую влюблённость, когда вершиной блаженства кажется просто находиться рядом и смотреть? И почему – именно сейчас, когда всё былое настолько изгладилось из памяти?

Каждый раз она бывала другой. То есть, это не был один и тот же образ – сформировавшийся образ идеала. Но каждый раз он проявлялся так, что тянуло упасть к её ногам и поклоняться. Что он и делал – не буквально, конечно, а в душе. Если во сне может быть душа. И это не было поклонением холодному божеству, Памва чувствовал, знал, что его тоже любят – любят со всеми его недостатками, комплексами и странностями, более того – не могут мыслить себя без него. И тем страшнее обрывали сон пробуждения с ощущением безвозвратной потери. Собственно, это и были безвозвратные потери. Каждый раз.

Что хотел от него этот чуждый мир, заставлявший его страдать? Ставились ли над ним некие психологические опыты (чьи? зачем?), или Энроф просто пытался, как умел, приспособить чужака под себя? И где, в таком случае, лежал предел изменению, дальше которого человек ступить откажется, боясь перестать быть человеком? И есть ли он, этот предел?

Энроф считался миром магии. Что, в общем-то, выглядело странным, учитывая, что любое магическое действие сопровождалось непомерными усилиями и трудностями. Тем не менее, в каждом, самом захудалом селении имелся шаман или волшебник, фактически определяющий весь уклад тамошней жизни. В больших же городах свой маг имелся у каждой улицы. И, конечно, средоточием высшего волшебства слыли монастыри. Хотя магией называть их силу было не принято, но Памва всё же про себя относил её к особому виду магии. Магии веры. У попов свои секреты? Ну что ж, так тому и быть.

В своё время Памва – правда, звали его тогда иначе – обратился в монастырь как к последней инстанции. Он перепробовал всё – и безрезультатно. Оставалось просить помощи у служителей Иала – а одно это уже вызывало у людей мирских суеверный страх. Правда, у Памвы не оставалось другого выхода.

Благородный рыцарь Памва ар Болла попал в этот мир извне. Само по себе это ещё ничего не значило – мало ли на свете миров и пришельцев! – но этот мир, Энроф, имел особенность. Из него не существовало выхода. И когда рыцарь с женой и дочерью случайно очутился здесь, выяснилось, что назад им дороги нет.

Тысячи чужаков (не только людей) коротали жизнь в Энрофе, смирившись – или не смирившись – со своим положением. Всего лишь тысячи – потому что решались на вход в Энроф либо по незнанию, либо тогда, когда действительно не оставалось выбора. Мало кто способен сделать такой шаг, если заранее известно, что отыграть назад уже не получится.

Единственным способом покинуть Энроф было чудо Иала. Правом на чудо обладал каждый монастырь один раз в год. Счастливчиков, удостоенных такой награды, можно называть наперечёт – монастырей было не так уж много. Просили далеко не всегда выхода – просили разного: богатства, исцеления, иногда – воскрешения умершего, да мало ли чего ещё. И лишь иногда просили исхода из Энрофа. Памва тоже хотел воспользоваться этой призрачной возможностью.

Правда, подтвердить, что исчезающие из Энрофа люди попадают туда, куда хотели, не мог никто...

– …деялись, что этот момент никогда не наступит, – вещал владыка, – но Иал посылает нам новое испытание. Поэтому синклит обращается с просьбой к тебе, рыцарю Памве Ар Болле, исполнить возлагаемый на тебя долг.

Вот. Кажется, пришло время платить по счетам. Ну что ж, платить – значит платить.

– Что именно угодно синклиту возложить на меня?

Флавиан впервые проявил признаки волнения:

– Не следует думать, что судьбы Энрофа ничего не значат для служителей Иала, – слегка напрягшись, проговорил он. – Наступили тревожные и смутные времена. Ждать больше нельзя. Ни единого дня. Орды Герцога несут смерть и рабство, и остановить его может только Избавитель. Для того, чтобы уцелеть, придётся напрячь все силы. И слуги Иала не будут стоять в стороне. Но силы наши пока слабы.

Вот как! Оказывается, Избавитель – это не легенда?!

Памва слегка поднял брови, но ничего не сказал.

– Знаешь ли ты, рыцарь, что такое Избавитель?

– Я слышал многое, но не уверен, что всё из того, что слышал – правда.

– Избавитель – имя магического жезла святого Авды. Он был создан в глубокой древности для битвы с Облаком Драконов. После победы наиболее достойные храмы Иала получили по частице этой святыни, чтобы, если страшная опасность вновь будет грозить всему Энрофу, в нужный час собрать их воедино и воссоздать Избавитель. Волшебный жезл будет вручён герою, который поведёт народ к победе. Так гласит пророчество.

– Неужели Герцог так силён?

– Сегодня ещё нет. Но мы сумели заглянуть в будущее.

Словно сам воздух колыхнулся над столом при этих словах, и пламя свечей качнулось – и выровнялось вновь. Что ж, подумал Памва, монахи назначили свою цену. Это справедливо.

– Моя рука всегда готова служить правому делу, – негромко сказал он.

– Великий синклит не сомневался в этом. Для Иала твоё сердце – открытая книга. Его выбор пал на тебя. Нужно доставить нашу часть Избавителя в Лучезарный Чертог.

– Это великая честь. Но я всего лишь гость обители. Я не монах. Я даже не энрофец. И я не знаю, что такое Лучезарный Чертог и где он находится.

– Иал осведомлён о твоём неведении. – усмехнулся Флавиан. – Пусть это не смущает тебя... Когда ты вернёшься, синклит подарит тебе чудо.

Магистры разъехались в тот же день. Уже к полудню в обители не осталось ни одного чужака – за исключением самого Памвы. За все годы, которые он прожил при монастыре – сперва с женой и дочерью, а теперь вот в одиночку – бывший рыцарь привык считать себя кем-то вроде временного служителя, и не ожидал, что синклит столь открыто подчеркнёт его отстранённость от того безоговорочного доверия, которым пользовались все братья.

Тем больнее кольнуло его решение Флавиана: в качестве сопровождающего и хранителя ковчега с монастырской частицей Избавителя послать ни кого иного, как мальчишку Шио. Конечно, Шио был послушником и, как следствие, посвящённым, в отличие от самого Памвы, и поэтому, видимо, знал дорогу к тайному храму, который Флавиан называл Лучезарным Чертогом. Но сам Памва предпочёл бы в спутники кого-то более взрослого и, что там говорить, более крепкого. Не вязался как-то выбор владыки с важностью поставленной задачи. Впрочем, оборвал он себя, у духовных наверняка имелись свои соображения – взять хотя бы то, что округа кишит шпионами Герцога, а настоящий монах в рясе наверняка привлечёт ненужное внимание. Носить же нецерковное одеяние братьям запрещалось.

Что ж, Шио так Шио. Тем более, что в придачу к Шио Флавиан выделил двух крепких монастырских лошадок. И, спустившись по каменистой тропинке к подножию монастыря, Памва решительно повернул своего коня налево – как раз по дороге, прямиком уходившей в лес.

– Постой, рыцарь, нам не туда! – похоже, Шио был настроен по-боевому. Он неподвижно замер в седле, развернувшись вполоборота вправо, и значительно смотрел на Памву.

Памва, сдержав коня, вернулся, наклонился к спутнику и негромко, но твёрдо сказал:

– Давай договоримся раз и навсегда. Первое. Если мне нужно будет узнать направление, я спрошу. А сейчас мы поедем туда, куда указываю я. Это не обсуждается. Если не согласен – прямо сейчас катись к настоятелю, пусть даёт мне в спутники кого-нибудь более сговорчивого. Второе. С этого момента никаких «рыцарь» и «брат». Для всех я обычный воин-наёмник, а ты мой слуга, которого я кормлю из милости или по каким-то своим соображениям. Называй меня «хозяин». Даже если никого вокруг нет. Ясно?

Шио сверкнул на новоявленного «хозяина» глазами и угрюмо кивнул. Памва усмехнулся.

– Прекрасно. И успокойся: Иал наверняка знал, что делал, когда отправлял на это задание именно нас с тобой.

Последний довод убедил мальчишку более, чем что-либо иное. Он снова кивнул, на этот раз гораздо увереннее, и даже улыбнулся. Великое дело – привычка к церковному послушанию! Чуть что, сошлись на бога, и дело в шляпе: господь-то не ошибается… Сам же Памва, к сожалению, насчёт непогрешимости выбора Иала имел большие сомнения.

Дорога выглядела пустынной, насколько позволял видеть глаз. Вековые чёрно-зелёные ели, которыми поросли отроги Гномьих гор, у далёкого их подножия окутывались синеватой глубиной воздушной перспективы. Редкие в этих местах птицы перепархивали тронутую молодой травой колею чуть ли не над самой землёй и снова скрывались в густых кустах, обрамлявших дорогу.

Собственно, дорогой назвать её было мудрено. За целый день много, если c десяток телег и всадников проезжали по ней мимо монастыря, направляясь из Кореллы в Тарс или обратно. И только в дни церковных праздников паломников бывало столько, что братии приходилось ставить под стенами дополнительные полотняные навесы.

Памва задумался, покачиваясь в седле в такт лошадиной поступи. Бесконечная дорога тянулась вдоль только-только набирающих силу лесов, редких нищих деревень и безымянных могил, обросших прошлогодней сухой полынью. Века за веками пролетали над Энрофом, верша свою историю, конец которой не был известен никому. Восставали царства, и рушились царства, и восставали вновь – и теперь ему, рыцарю Памве ар Болла по прозвищу Золотой Клинок, предстояло внести свою лепту и войти в анналы этого мира. Судя по всему, дело на него возложили не маленькое, а с другой стороны – не он, так кто-то другой, сие для местных богов совершенно безразлично. Всё равно этот мир столетие за столетием будет идти тем путём, который ему предназначен. Мало ли появлялось герцогов, королей и прочих честолюбивых правителей, называемых современниками великими – и где они сейчас? Где те великие империи, о которых ныне повествуют лишь руины да чудом сохранившиеся древние свитки на мёртвых языках? Их нет! Их больше нет! Поистине, всё вокруг суета сует и всяческая суета… Удивительно, как сочетается эта унылая мудрость с весёлым послушником Шио, так непосредственно радующимся всему сущему! Никак не должна бы, а вот поди ж ты – вполне сочетается…

– Ты кем был – ну, там, в твоём мире?

Памва ответил не сразу. Как объяснить юному варвару (да, именно варвару – этот мир ещё не дорос ни до пороха, ни до парового двигателя) – как объяснить Шио, что такое агентство охраны планеты? Когда на службу призван весь интеллект, вся невообразимая здесь технология человечества?

– Я служил стражником, – помолчав, ответил он. – Одним из тех, кто должен защищать любого, кому это потребуется.

– Как это – любого? И преступника тоже?

– Я имел в виду – и богатого, и бедного… И преступников, кстати, тоже – опасности, знаешь ли, бывают такими, что приходится защищать человека просто потому, что он – человек.

– Ты был праведным стражем! – восхищённо воскликнул Шио. – Флавиан знал, кого послать!

– Шио! Никаких имён, кроме наших.

– Слушаюсь, хозяин! – юный монашек даже хлопнул себя по губам. – Но ты расскажешь о своём мире?

Памва горько усмехнулся. Вот самый простой вопрос – и как на него ответить?

Прошлое осталось далеко позади. И даже стало немного рельефнее – словно рисунок в детской книжке-раскраске, обведённый по контуру жирной чертой. И так же, как этот рисунок, вызывало странное чувство: закрашено, закончено – и что? Там, в том далёком утраченном мире, Памва оставил всё. А здесь потерял и любовь… Нет, нет, дальше перечислять не надо – одного этого достаточно. И кто знает – здесь, в Энрофе, были ли настоящими его жена и дочь? Или это тоже дьявольское порождение фантазии того, кто сослал его сюда?

– Мой мир похож на твой, – наконец сказал он. – Очень похож. Только представь, что здесь прошло много-много времени…

– Сто лет?

– Больше, Шио. Но земля осталась землёй, небо – небом. Так же в свою пору наступает весна и лето. Потом так же падает снег. На холмы, на горы. И так же люди встречаются и расстаются. Так же любят друг друга и так же ненавидят.

– Тогда в чём же разница?

– Ну, наверное, по большому счёту – ни в чём. Правда, здесь встречаются, например, гномы, кобольды и прочий странный народец, а у нас про них уже давным-давно забыли… И магии в нашем мире нет. Или почти нет.

– А как же вы тогда летаете? Ты когда-то говорил, я слышал.

– Для этого магия не нужна. Мы умеем делать это по-другому.

– Значит, у вас просто другая магия!

– Называй так, если хочешь. Наверное, мы с вами просто думаем немного по-разному.

– Да, думать – это трудно. Особенно по-своему.

– Что значит «по-своему»?

– Когда вдумываешься – открываешь что-то своё, не такое, как у других. Если один, вдумываясь в дерево, видит дрова, то другой – доски для забора. А если думать сразу о целом мире? Представляешь, какая разница получается?!

– Представляю.

– Вот! Что ты можешь сказать, например, о солнце? – лукаво улыбаясь, спросил мальчик.

– Сейчас солнце ласковое. Если, как ты говоришь, вдуматься в эту скалу, то можно представить, как ей, наверно, приятно нежиться после холодов. Я бы ещё сказал, что лучи плещут на склон, растекаясь по камню тоненькой тёплой корочкой... О солнце – да и вообще обо всём – много чего можно сказать, но ведь это глубоко моё, личное. Это приобретается с прожитыми годами. И у каждого оно, ты сам понимаешь, разное. Я, например, помню, что солнце может быть и злым. Безжалостным. Только об этом что-то вспоминать не хочется.

– Правильно, – кивнул Шио. – Надо запоминать только самое хорошее. Крепко-накрепко. Это не только моя задача, а всехняя…

– Правильно говорить не «всехняя», а, например, «всеобщая».

­– Ну да, ну да... Если я всё крепко запомню, мне легче будет выполнять моё предназначение.

– А в чём твое предназначение, если не секрет?

– После смерти людям нужна помощь. Люди боятся смерти, им надо помочь прийти в себя. Души должны успокоиться. А я стану создателем покоя.

– Ничего не понял. Ты, Шио, мог бы растолковать поподробнее?

– Ну, – мальчик наморщил нос, – там, в мире духов, всё создаётся силой мысли. Подумал – и готово! Надо только представлять всё, что ты хочешь, очень старательно – и за себя, и за других... А так, за других, думать очень трудно. Владыка сказал, когда я вырасту и умру, то стану смотрителем – ну, такого самого места, в котором умершие будут привыкать к своему новому состоянию. А место это я должен буду создать сам. Поэтому, наверное, настоятель и послал с тобой именно меня. Мне надо набираться впечатлений, а с тобой, рыц... хозяин, это безопасно и интересно. Это правильное и хорошее решение.

– Да, только есть одно небольшое замечание, – отозвался Памва, дивясь странным вывертам логики маленького послушника. Впрочем, не таким уж странным, если принять во внимание, где и кем он воспитывался.

– Какое замечание?

– Во-первых, мы уже договорились: никаких «владыка» или «настоятель». Во-вторых – всё это отлично, насчёт воображения. Создать что-то вроде приюта… А скажи, мне, теоретик, можно ли воображением создать и гостей для этого приюта? В смысле – людские души?

– Не знаю. Наверно, нет.

– Почему нет?

– Потому, что души и так уже есть.

– Ну хотя бы одну, дополнительно?

– Я не знаю, – озадаченно признался юный послушник. – Надо будет спросить у вла… То есть, кое у кого спросить. Я никогда об этом не думал.

– Вот-вот, спроси при случае. Потому что если окажется, что душу создать можно, то в этом ты становишься равным богу. И тогда бог попросту становится лишним. А если нет – то почему нет, если всё остальное – да? И где граница между тем, что можно создать, и что нельзя? Растение? Собака?

– Растение – можно. Это я точно знаю. И горы, и лес, и небо. Именно поэтому я должен увидеть и запомнить всё самое прекрасное – вот это!

Шио раскинул руки, словно собираясь обнять весь мир до горизонта – и нежно-голубой воздух, и весеннюю лесную чащу, проснувшуюся и вошедшую в зелёную юную силу.

Поздняя весна вокруг была полна света и ветра – Памва любил это крепкое юное время, когда деревья одеты свежей, ещё не опалённой летним жаром листвой, а сверкающее в лужах солнце заставляет невольно жмуриться.

Он взглянул туда, куда в порыве восторга указывал мальчик. Действительно, вид открывался редкой красоты: под ярким синим небом с ослепительными снежными облаками торжественно застыли устремлённые ввысь бронзовые стволы сосен – безмолвная лесная стража – окаймляя ущелье, по которому вилась дорога. Она то поднималась к невысоким перевалам между холмами, то ныряла в очередной распадок.

Шио прав, подумал Памва. Впечатлений будет масса. Только вот насчёт безопасности он крепко сомневался: если Герцог хоть немного смыслит в тактике – а он смыслит, не зря его армии захватывают один город за другим! – если так, то вся фронтовая разведка, или как она там у него называется, должна сейчас вылавливать пробирающихся по самым глухим тропам гонцов Ордена. Так что нужно держать ухо востро.

Тем более, что переложить доверенную им часть Избавителя из довольно-таки заметного ковчежца во что-то не столь привлекающее внимание Шио отказался наотрез, и теперь шкатулка становилась лакомой приманкой, стоило лишь нарваться на патруль и подвергнуться обыску.

Ну, да ничего, даст Иал удачу – никакой патруль до вечера им не встретится, а дальше...

Впрочем, что будет дальше, Памва загадывать не стал.