Айн Лям Мим

Арабский язык – самоцвет

Персидский язык – сахар

Тюркский язык – подвиг

Белый лист бумаги — это девственница, чистая душой и телом. Почерк – это музыка и танец, отточенные годами работы. Именно с этим искусством можно сравнить науку письма – ильм-уль-хатт. От мастерства каллиграфа зависит, то каким прекрасным будет начертание букв на девственно-чистом листе. Слова имеют души, произносимые нашими языками, и имеют тела, начертанные на бумаге. Красивый почерк, как дар, который позволяет давать словам красивые формы, а те, кто пренебрегает этим высоким искусством, тот делает несчастными слова, которые из-за неумения, спешки или халатности пишущего получают уродливые тела. Письменная трость – калам, это орудие творения. Нежные буквы божественного арабского алфавита – это услада для глаз и блаженство для души, а также это глина для творения. Каллиграф – это ипостась Бога, создающего буквами новую Вселенную.

Арабский язык подобен ювелирному украшению, и как драгоценный камень, его венчает арабский алфавит, которым пишут ангелы. Он радует взор читающего и руку пишущего. Персидский язык подобен сладкому сахару и нежному плеску воды, и как песня любимой женщины услаждает слух. Тюркский язык подобен грозному окрику, и как рокот камней придает силы воинам и вселяет страх в сердца врагов.

Мастер Хасан сидел на ковре поджав под себя ноги и закрыв глаза представлял, как он будет выводить красивым почерком Насталик буквы арабского алфавита, превращая их в слова персидского языка, а из слов в грезы. На его лице играла едва заметная улыбка, правая рука, лежащая на коленях, нервно подергивалась как будто он водил каламом по невидимой, воображаемой бумаге, привезенной из далекого Китая. Хасан делал так каждый раз перед тем, как приняться за работу. В этой необычной медитации он распалял свое сознание, как это делает любовник, жаждущий встречи с любимой. Однако его страстью были не женщины, не мальчики-бачче, его страстью были буквы. Нежные, округлые, похожие на дуновение ветра и прикосновение любви.

В саду его дома, дома придворного каллиграфа, тихо, словно напевая песню на сладком как шербет персидском языке журчал фонтан. Фонтан пел о любви между буквами, которые живут своей отдельной жизнью, дарованной им рукой искусного каллиграфа.

«Поэты нанизывают на нитку строф жемчуг стихов, мы же, каллиграфы и переписчики, делаем эту нить видимой и радующей взгляд, на радость Богу, ангелам и людям. Тот, кто читает дыхание стихов, перебирая слова словно жемчуг наслаждается не только их звучанием, но и тем искусством, которое ему дарим мы, хаттаты. Потому что красивые стихи должны быть написаны совершенным почерком – Насталик. Ученые и писари ближе Аллаху, чем сотни мулл», – думал Хасан.

Перед начертанием каждой буквы он вдыхал воздух и заканчивая букву выдыхал. Так он вдыхал душу в только что написанную букву. Это был особый ритм дыхания, выработанный каллиграфом годами. Он позволял быстро, но не спеша писать огромные тексты. Только после того, как он вывел на бумаге слово, он, не вдыхая расставлял точки над буквами, делая это справа-налево, а потом над и под каждой буквой ставил огласовки, выдыхая каждую. В день мастер Хасан успевал переписать десятки страниц стихов, научных трактатов, приказов шахиншаха и множество других текстов для шахской библиотеки. Единственное, за что мастер никогда не брался – это священные тексты. «Письма Бога я не переписываю на бумаге, ибо я не достоин прикасаться к словам Господа» – думал он.

Однажды ему в руки попала маленькая книжка в черном переплете. Ее случайно забыл у него дома его новый ученик, странный юноша по имени Хосров. Она представляла собой большую тетрадь в черном переплете, исписанную разными историями, похожими на дневник путешественника. Странным было то, что рассказы или путевые заметки в этой тетради были написаны разными почерками, как будто ее писало несколько человек. Иногда это был твердый мужской почерк, иногда нежный женский, а иногда, казалось, что писал вовсе не человек, а существо иного порядка. Менялся и возраст почерка, в одном месте текст был написан молодой рукой, а в другом месте почерк был ровесником самого придворного каллиграфа или значительно старше него. Мастер Хасан нашел эту книгу у себя дома, словно она сама, как бродячая кошка пробралась к нему в спальню, сбежала из сумки ученика и спряталась у него дома. С тех пор что-то изменилось в каллиграфе. Первым делом мастер прочел все что было написано в книге. В дневнике неизвестного путешественника было много необычных историй. Мысли того, кто писал дневник порой были очень глубоки и поучительны, а порой превращались в богохульство и святотатство. Настолько смелые мысли о Боге и мироздании бедный каллиграф даже не мог себе представить. В какие-то минуты он даже боялся прикасаться к книге, считая ее порождением шайтана. Но, он не мог оторваться от этого безымянного дневника, его словно влекло к нему как к женщине. В нем произошла еще одна перемена. До этого мастер Хасан был прекрасным каллиграфом, досконально изучившим и отточившим свое ремесло. Казалось бы, он достиг всех вершин в искусстве почерка и ему уже некуда было двигаться дальше. Но, с появлением в доме дневника неизвестного каллиграфа почерк самого мастера Хасана изменился. Он стал замечать, что буквы в его исполнении приобрели неуловимую, но ощутимую легкость. Он понял, что открыл для себя новые грани каллиграфии. Почерк стал лучше, буквы ожили и словно получили души, но и это еще было далеко от идеала, к которому он стремился.

С тех пор придворный каллиграф как одержимый был прикован то к книге в черном переплете, которую он каждый раз перечитывал, то не мог оторваться от листа бумаги, на котором лихорадочно писал, новым легким почерком. Тогда же он изменил своему правилу и начал переписывать суры из Корана. Аят за аятом он переписывал Коран. Он думал, что эта безмолвная молитва руками и глазами вылечит его от одержимости странной книгой. На листе бумаги почерком каллиграфа боролись две книги, священная и земная. Душа мастера Хасана колебалась, но он стал замечать, что маленькая странная книжка с каждым днем начинает его одолевать. Он все больше времени проводил за переписыванием стихов, и все меньше его тянуло к сурам Корана. «Может быть, это отсутствие опыта? Может быть, я так долго сторонился Слова Божьего, что у меня не хватает сил переписывать его?» – думал каллиграф. Но, так или иначе он все больше погружался в лихорадку персидских стихов. А от одной мысли о Коране и переписывании ему становилось не по себе. Его мастерство росло, он достиг небывалых высот в искусстве почерка. В один маленький как птичка день он все-таки бросил попытки переписывать суры. Его слабая душа полностью перешла под власть маленькой черной безымянной книжки.

Идеальным для глаз почерком он переписывал для шахиншаха поэму Лейли и Меджнун. Буквы, начертанные его каламом, были красивыми как очи юной девы. Женские имена получались легкими, воздушными, вечно юными. Каждый изгиб букв был изгибом женского тела. Вот такого великого мастерства достиг придворный каллиграф шахиншаха Ирана мастер Хасан.

Пока он наслаждался творением своих рук, в комнату вошла женщина.

Она была с ног до головы закутана в черную чадру, оставив только тонкую прорезь для волшебных, сверкающих как звезды, огромных персидских глаз. Не нужно было видеть ни ее лица, ни тела, ни рук, ни ног, не нужно было видеть ни ее пышной груди, нежного живота и мягкого лона, достаточно было один раз увидеть эти глаза, чтобы потерять покой и влюбиться в нее. Она подошла к сидящему на мягкой подушке мастеру и бесшумно села рядом с ним. Он ее даже не заметил, продолжая выводить на бумаге историю любви Лейли и Меджнуна.

– Иногда мне кажется, что я забываю что-то очень важное для меня. – Произнесла она. – Тогда я начинаю беспокоиться и мучительно вспоминать, что такое я могла потерять. Я не нахожу себе покоя, ищу везде. Могу обыскать весь наш большой дом, но так и не найти. Это сродни помешательству. Но, у всего, даже у помешательства есть причина и есть лекарство. В такие минуты я пытаюсь успокоить себя и сажусь под тем айвовым деревом, которое растет в нашем саду, справа от фонтана. Сидя под деревом, я перелистываю свои сны и с ужасом понимаю, что я потеряла. Я потеряла любовь. Я потеряла большую, похожую на сон любовь. Ты слышишь меня, Хасан? Много времени прошло с тех пор, как я заметила свою пропажу. Я тоскую по той любви. В последний раз ты прикоснулся ко мне, через нескольких месяцев после рождения нашей младшей дочки. Но, это же так мало! Женщина – это цветок, мирза! Ты не хочешь меня! Ты охладел ко мне. Ты ушел в свои проклятые книги и рукописи. Хасан, ты проводишь целые дни и даже ночи за переписыванием чужих историй, забыв свою собственную. Даже сейчас из-под твоей письменной трости, буква за буквой, словно жемчуг на нитке рождается история великой любви. Но, где же твои чувства? Где твоя любовь? Я хочу любви! Я хочу вернуть нашу с тобой любовь!

Мастер Хасан, казалось, даже не слышал, что ему говорит молодая жена. Он сосредоточенно сидел перед окном в другой мир и словно молитву выводил каламом точки и огласовки над буквами. Женщина резко встала и одним движением сбросила с себя чадру. Свет, проникавший в комнату через открытое окно в сад, осветил ее белую как молоко кожу, розовые соски, округлый живот и черный, манящий женский треугольник. У нее было нежное лицо богини, пухлые, страстные губы за которыми прятался жемчуг белых, ровных зубов. Ее черные волосы спускались по ровной спине до мягких, гладких ягодиц.

– Не сейчас, Ширин. Ты разве не видишь, я очень занят. Я работаю. Я делаю рукопись «Лейли и Меджнун» для нашего великого шахиншаха. Это очень, очень важно. Потерпи, моя птичка. Я не могу бросить работу. – Запинаясь лепетал каллиграф. Он даже не взглянул на свою прекрасную как любовь жену.

Она молча, еле сдерживая слезы собрала брошенную одежду и убежала в свою комнату, проведя остаток дня в слезах.

В ту ночь мастер Хасан, обнимая колени жены просил у нее прощения.

– Это моя болезнь, это моя беда. Когда калам в моих руках движется по бумаге, я забываю о том, что я существую. Это не выразить словами. Прости меня, но каждая буква, каждое слово, рожденное мое рукой – высшая любовь. Любовь, подаренную мне листом китайской бумаги и легким как душа каламом я не поменяю на любовь тысячи красавиц. Это выше моих сил. Там, сидя под деревом, я потерял душу и вместо нее заполнил тело чернилами и тушью. Это сродни наваждению. Иногда я желаю, чтобы кто-то вырвал меня из этого морока, в которой я попал. Но, проходит какое-то время, и я с ужасом думаю, что будет со мной без моего искусства!

Когда мне было пять лет, я впервые увидел красоту слов на бумаге и тогда же я услышал стихи. Их читал мой дедушка, тоже придворный каллиграф, как и мой отец. Он тоже был одинок, имея семью и богатство. Потому что это искусство забирает с собой все, заставляет отречься от боли, радости, страха и счастья. Все заполняют собой наука почерка. Я знаю, что существуют одержимые художники, музыканты и поэты. Нас иногда называют меджнунами, смеются над нами, за отрешенность от мира и уважают за то волшебство, что дарят людям наши руки, пальцы, голоса.

Не все художники, каллиграфы, поэты и музыканты такие как я, одержимы любовью к своему делу. Есть и такие, что продают талант за деньги, за еду, за похлебку, за то, чтобы сидеть у ног ханжей, неучей, лицемеров и тиранов, только ради роскоши и богатства. Таких в свою очередь презираем мы, настоящие художники. Ты нас легко узнаешь, по той отрешенности в глазах, наши взоры словно повернуты внутрь наших душ.

У художника есть разноцветные краски и кисть, у нас, каллиграфов, только черная тушь и письменная трость. Художники оставляют на бумаге движения людей, дуновение ветра, полет птиц и порхание бабочки, они могут запечатлеть любовь и страсть изобразив лица людей. Мы же можем одной линией, одним движением калама передать оттенки наших мыслей. Художники рисуют людей, животных, листья деревьев, облака, воду, горы, мы же можем только передать все это с помощью букв. Наше искусство сложнее, глубже, тоньше.

Когда я вывел на бумаге свою первую букву Алиф, я смеялся от радости, переполнявшей душу. Когда я закончил изучать алфавит в семь лет, мои глаза были полны слез, потому что я прощался с неизведанным, я знал весь алфавит, осталось только сделать самое сложное, научиться писать по-настоящему. А на это может не хватить даже нескольких жизней. Писать по-настоящему, это стать ближе к Богу, то есть писать по-настоящему умеет только Бог, а нам дано только подражать ему. И только сейчас, после того как в мои руки попала эта волшебна книга, я чувствую, что приближаюсь к своему идеалу.

Ты думаешь, мы просто рисуем сложные буквы, переплетения вязи, линий, штрихов, закруглений и точек? Нет! Письмо сродни молитве, оно создано на Небесах!

Его луноликая жена, Ширин, тихо плакала, слушая признание мужа в любви не к ней, а к маленьким, гадким, черным букашкам, которые разбегались по бумаге и забирали любовь ее мужа.

– Хасан, скажи мне, а ты любишь бумагу?

– Что? – Не понял муж.

– Как ты относишься к бумаге? Ты ее тоже любишь так же, как и твои божественные буквы.

– Как же без нее?! Бумага принимает на себе, на своем теле написание букв. Это как Мир, созданный Богом. Чистый, прекрасный мир, только на шестой день после создания. На седьмой день, Господь отдыхал от трудов Творения. Так же и мы, каллиграфы, сидим несколько минут перед чистым листом бумаги, перед тем как населить ее душами-буквами. Вот так я отношусь к бумаге.

– Хасан, я всего лишь молодая женщина. Я вижу, как ты любишь свое ремесло…

– Искусство, – поправил он ее.

– Искусство. Я просто хочу любви. Чтобы ты меня иногда целовал, ласкал, делал мне приятное. Пойми, кроме твоего искусства, есть еще и другая жизнь. Я хочу быть твоей бумагой. Пиши на мне, на моем теле. Если я не нужна тебе как женщина, то может так я смогу стать ближе к тебе.

Мастер Хасан смутился от этих слов.

– О чем ты просишь? Опомнись, женщина!

– Прошу тебя. Если ты не можешь полюбить меня так же, как свои буквы, осчастливь меня своим прикосновением как бумагу, на которой ты пишешь. Я хочу быть твоей, даже если для этого придется превратиться в бумагу.

Он сидел на полу у ее ложа и молча думал. Затем он встал, ссутулившись спустился вниз, взял мягкий калам, кисть, тушь, губку и поднялся наверх. Она лежала обнаженная и ждала его, нежно трепеща от ожидания, словно птичка.

Мастер Хасан обмакнул калам в тушь и начал писать на ее теле, мягко царапая нежную кожу супруги. От левой ключицы, с каждой строкой спускаясь вниз по ее телу-бумаге, отданному ему для соединения двух страстей. Сам того, не сознавая придворный каллиграф писал на теле своей супруги историю любви между женщиной и джинном, пережившую века. Эту странную историю мастер прочитал в том самом безымянном дневнике.