Гримёр

  • Кандидат в Самородки
  • Опубликовано на Дзен
Автор:
Ядвига
Гримёр
Аннотация:
Арсений Сухарев, являясь протеже умершего похоронного гримёра, открывает для себя неожиданные подробности его прижизненных изысканий, ставших впоследствии причиной смерти учителя.
Текст:

В три часа пополудни Владимир Левинсон — крепкий старик, дрожащей рукой дописал письмо и вложил его в белый конверт без опознавательных знаков. Достав две марки, он послюнявил их сухим ртом и наклеил в полагавшемся для них месте. Превозмогая тремор, Левинсон написал и адрес. Старик вздрогнул, когда услышал звук хлопнувшей двери. Посмотрев подслеповатыми глазами назад, он ещё больше сгорбился, словно пытаясь закрыть собой конверт. Когда он закончил, то положил запечатанное письмо во внутренний карман утеплённой куртки, надел её, повязал на шею шарф и тихо вышел, направляясь к выходу.

— Сеня, я до ларька дойду, — крикнул старик.

— Хорошо, дядь Вов.

На углу улицы Свердлова и Шпалерного переулка Левинсон опустил письмо в криво прибитый синий ящик. Достав из наружного кармана маленькую бутылку, старик открыл её и сделал два глотка, чуть поморщившись. Огромная тень нависла над Левинсоном, он зажмурил глаза, открыл их снова, надеясь, что тень привиделась, но она никуда не исчезла. Старик медленно обернулся и тут же повалился наземь, задрожав всем телом. Его выцветшие глаза распахнулись, лицо застыло в гримасе ужаса.

* * *

Большинство людей надеется жить, если не вечно, то хотя бы очень долго. Если вы на это рассчитываете, то напрасно. Увы, дорогие дамы и господа, вероятность вашей смерти в течение этого года составляет 1:119. Когда вы дочитаете это предложение, в мире умрёт около трёх человек. Три человека ещё одиннадцать слов назад существовали, а теперь их нет. Я тот, кто постоянно сталкивается со смертью, но ни черта в ней не понимает. А между тем, в нашем мире есть люди, которые действительно в этом разбираются. Я говорю не о священниках, нет. Я о судмедэкспертах и патологоанатомах. Эти граждане, кстати, разные. Нам в наше нелёгкое время требуются чаще первые. Вторые ходят к покойникам спокойным, умершим, как приличные люди, в своей постели от разрыва сердца или рака, или ещё чего-то невероятно банального. Первые — это те же следователи: они докапываются, кто и как «зажмурил» бедолагу. Потом они пишут отчёты, а потом уничтожают их, если птица, «зажмурившая голубчика», больно высокого полёта. Кому хочется Икаром лететь, а потом рядом со своим же вскрытым лечь за бумажку? Уж кто-кто, а судмедэксперты действительно понимают, насколько ироничной и глупой может быть жизнь и насколько ещё более сатирической может выйти смерть. А я так — на подхвате. Всего лишь гримёр. Свои обязанности я получил от дяди Вовы — престарелого алкаша с жутким тремором рук. Потому и ушёл, а не потому, что надоело. Гримировать покойников не может надоесть, если вы сюда попали, будьте уверены: вы с ними навсегда. Кстати, и пил дядя Вова вовсе не потому, что работа тяжёлая. Нет, просто женился неудачно. Всегда мне говорил: «Я свою грымзу по трезвости видеть не могу, такая она у меня страшная. И чего бабы красивые дохнут, бывает, гримируешь, а такая кукла, хоть в загс, ан нет: тон наложишь, румянами подмажешь и — в гроб, а там уже и родственники, готовые критиковать работу творца». Кстати, эти, несмотря на горе, почти всегда найдут повод чем-то быть недовольными. Всем им кажется, что мы их родных изуродовали, а то, что человек, мягко говоря, после смерти вовсе не молодеет и даже не стареет, а начинает попахивать — это им побоку. Не человек в гробу лежит, а тело. Тело оно такое: стремительно разлагается, старается исчезнуть. Дядя Вова всегда говорил: «Без души тело не может быть, потому оно ассимилируется». Это верно: странно смотреть на тех кукол, что мы делаем. Теперь уже делаю я один.

Кстати, дядя Вова около месяца назад умер, почти сразу после жены, я его сам и гримировал. Он, видимо, предвидя такую оказию, успел себе сделать татуировку на подошве: «Привет работнику лучшей косметической забегаловки. Сеня, двойной раствор, двойной!» Я был растроган, увидев это последнее напутствие своего учителя. Сделал, как для себя. Если бы можно было себя гримировать… И, в общем-то, с его смерти — моего доброго наставника — всё это и началось. Точнее, закончилось, потому что сейчас я уже не гримёр.

Но сначала я расскажу о том, как вообще попал в гримёрню. В школе я был круглым троечником, ничего меня не интересовало, будущее виделось туманным, да и не могло оно быть другим. Откуда ему взяться — будущему, когда с матерью на пяти квадратных метрах жили?! Окончил школу лбина этакая, и куда? В армию, конечно. Не взяли. Даже туда меня и то не взяли — по состоянию здоровья. Другие матери бьются, пороги докторов продажных обивают, чтобы их драгоценное умненькое чадо не служило, чтобы их мозги ценные сберечь. А мои неценные мозги никому не нужны оказались. А ведь мог два года на госхарчах сидеть и в ус не дуть. Матушка моя была женщиной негрозной, другая бы уже сына-лбину поносила на чём свет стоит: школу окончил, ни черта бездельник не делает, на материнском горбу паразитирует. Поговорила она с соседкой, а та ей шепнула, что-де в колледже местном как раз набор идёт и всегда там не хватает студентов. Так любых берут, даже без экзаменов. Пошёл в колледж, точно: народ стоит. Все с документами: справки 086, аттестаты, фотографии, И я — великовозрастный детина, высокий, под два метра ростом. Нет, надо же — в армию не взять, а? И всё девки стоят. Колледж-то оказался с уклоном. Специальности как на подбор: парикмахер-стилист первого разряда, закройщик второго разряда, визажист-стилист и т.д. Посмотрел направления, ну и принёс документы на визаж. Там недобор был. Все местные уже обучались на курсах Павла Костромского — приезжего петербургского «павлина», а родной колледж был забыт.

Учёба была, скажу честно, дай боже. И можно было понять, почему все местные предпочли к Костромскому ходить учиться. Но и то было неплохо — какая-никакая профессия. Пока мазал лица своим бывшим одноклассницам, они все замуж успели повыскакивать; а я три года отходил, и всё то время работал чёрте кем. И вот выдали мне диплом о среднем специальном. Надо ли говорить, что в Вузице никакие стилисты не нужны?! Две парикмахерские и одна студия Павла, куда меня в любом случае не приняли бы. Помаялся, помаялся, а тут в газете объявление: мол, требуется гримёр, можно без опыта, и телефон ниже. Так я и попал в морг. Ну, не совсем морг, официально статус морга нашему заведению присвоен не был. Но, если в главном морге «жмуров» было больше, чем номеров, а такое часто бывало, везли к нам и здесь же вскрывали. Место, скажем, специфическое, но мне выбирать особо было не из чего. Грузчиком наработался, хватит.

Первый день в моей новой должности был таким насыщенным, что вечером я повалился спать, даже не выкупавшись. Мать тогда так и сказала: «Покойником от тебя, Сенечка, несёт». Ну, несёт — и что? Человек после рабочего дня ещё обязан стоять и намыливать? Если силы есть — да, а если нет? Всё равно завтра опять у станка стоять. Дома в тазиках много не намоешь. А в гримёрне нашей вода только холодная.

Но работа была хорошая, весёлая даже, но иногда нервная. Привезли как-то к нам одного: морда разбита, в башке пуля, материал ни к чёрту. А над душой четверо уголовников — натуральные такие лбины с лысыми черепушками. Вузица — это вам не Москва, тут всё ещё территорию люди делят. Сказали, чтобы, аки прынц, был к завтрашнему дню. Дню… На часах уже девять вечера. Промаялись мы с ним всю ночь. Пока дырку замазывали, пока раствор подбирали, пока накачивали «голубчика» двумя литрами, а то и больше. Тучная фигура, значительная. Меня трясло жутко: эти четверо так и просидели у нас в приёмной, и у всех по пушке. Вы вот сможете в таких нервных условиях работать? Дядя Вова мог, и мне налил тоже. Принц не принц, а мужик выглядел презентабельно. Это мы уже потом второй раз чуть от страху не обосрались, когда к нам через две недели милиция нагрянула, потребовала дать записи и расспрашивала о Шайталове Николае Петровиче. Местный авторитет, что ли? Чёрт его знает. Только менты все документы посмотрели, потребовали «жмуриков» всех показать, что были. Дураки: у нас неделю никто не лежит, поток приличный, хоть и город небольшой. А куда бы мы их девали, если бы одному «жмуру» на неделю хазу давали? Негде ему, «голубчику», лежать. В общем, дядя Вова отмазал нас. Я тогда от страха похудел на два кило за сутки. А дядя Вова отпаивал меня фирменной своей настойкой и говорил: «Не дрейф, Сеня, таких тут знаешь, сколько будет? Смерть, она рука об руку с криминалом всегда идёт».

В пятницу, когда народ особенно любит загулять, всегда нужно готовиться, потому что к субботе обязательно кто-то по дурости своей башку себе снесёт или разобьётся на машине, или постреляет, ну всякое может быть. Но сама пятница обычно тихая, сидишь себе, зашиваешь клиента, ватой его набиваешь, жиденькие волосёнки укладываешь, румяна ему накладываешь. Красавец, хоть в загс веди. В общем, самое лучшее время, а к ночи начинается: «Сенька! Завтра — двоих, и в воскресенье — один. Лица нет, придётся клеить». Вот эту заразу ненавижу. С лицами всегда тяжело работать, родственники же потом тебя самого загрызут и рядом с покойничком уложат.

И вот позвонили мне как-то в пятницу, говорят, на место ехать. Почему на место? Нам на месте делать вообще-то нечего. Мы уже опосля всех других покойника в свои руки берём. Но начальство сказало, значит, чемодан в зубы — и вперёд. Водилы у нас не было, хотя штатная единица числилась. Спасибо, что машину дали. Вообще, Вузица — город небольшой. Да и пробок у нас нет, как и светофоров. Все по правилу правой руки ездят. И всё равно умудряются в столб или друг в друга въехать, переехать кого-то. Что за люди?

Старорусская улица — хорошо известное место, сам я тут от силы два раза был, но покойников отсюда видел. Плохие они, порченные все. Тучные и быстро разлагаются, трупные пятна ничем не уберёшь, обесцвечивать приходится. Лучше, когда покойничек сухой да тощий, такого любо-дорого гримировать. Но нет, некоторым при жизни нужно раскормить свою тушу, чтобы потом некий Сеня Сухарев маялся с ними. Эгоисты.

Заехав на Старорусскую, я сразу увидел толпу. Любопытно людям, кто там откинулся. Толпе всегда такие вещи интересны: кого в кутузку увозят, кто кому морду набил, кто уже никогда не встанет. Это, наверно, память о прошлом, когда люди жили интереснее, ну и умирали быстрее. Сейчас жизнь, несмотря на экологию, низкие зарплаты и прочие невзгоды — длинная и довольно унылая. Потому люди и не берегут свои головы. На что они им?

У подъезда дома номер шесть ждал Альберт Аристархович — судмедэксперт, я его знал условно, встречались пару раз, плюс дядя Вова о нём рассказывал. Они вместе учились. Одного я понять не мог: почему Кручинский судмедэкспертом стал, а дядя Вова — гримёром. Рядом с Альбертом Аристарховичем стояло двое его мальчиков — помощники, значит. Уж они его любили, в рот заглядывали. Кручинский — личность самовлюблённая, ему это внимание, как бальзам по сердцу. Да только вырастут мальчики, уедут из Вузицы, забудут учителя своего, а он и сопьётся от нереализованных амбиций.

Рядом с помощниками стояла милиция. Мокруха, что ли?

— Наконец, приехал, — сказал без прелюдий Альберт Аристархович, выплёвывая сигарету и протягивая руку. — Мог бы и побыстрее.

— Да я сразу, как позвонили, — мои вялые попытки оправдаться Кручинский не слушал. Схватив меня за рукав и потянув к подъезду, он бросил:

— Идём.

— Зачем я вам? — спросил я его, открывая плохенькую дверь парадной. Толпа заинтересованно шепталась.

— Владимир говорил, что после его смерти ты будешь этим заниматься.

— Чем — этим?

Альберт Аристархович окинул меня недоверчивым взглядом и раздражённо цыкнул. Вплоть до третьего этажа Кручинский молчал, а перед самой дверью резко обернулся и спросил:

— Неужели он совсем тебе ничего не рассказывал? — почему-то в его голосе мне почудилась насмешка и нотки самодовольства. Вроде как его посчитали нужным информировать, а меня — нет.

— Смотря, о чём, — туманно ответил я, решив поддержать это своеобразное состязание.

— Ясно, не рассказывал, — ещё более насмешливо ответил Альберт Аристархович. — Ну, проходи.

Кручинский открыл дверь и пропустил меня в узкий тёмный коридор. В воздухе появился отчётливый запах. Этот сладковатый смрад мне был хорошо знаком. Пройдя внутрь, я направился прямо, но Альбер Аристархович вдруг схватил меня за шею и повернул направо, к двери. В замшелой комнате, где уже лет пятьдесят висел на стене ковёр, а мебель представляла собой разномастные ДСП-предметы чешского производства, лежало тело. Это был длинный худощавый человек, скорее, даже измождённый, покрытый тонким слоем пузырящейся слизи. Слизь эта появилась в результате разложения тканей. Старик был абсолютно наг. Его вялые гениталии были перевязаны шнуром и посинели ещё при жизни.

— Результат сексуальных утех? — спросил я с интересом.

Альберт Аристархович хмыкнул.

— Не туда ты смотришь, Сеня, — сказал он хрипло. — На голову его посмотри.

Я взглянул на голову и только сейчас заметил, что в районе висков имелись ожоги, свидетельствующие о применении электрошока:

— Он пациент психиатрической?

Судмедэксперт не ответил. Он довольно смело осматривал ящики убитого, явно что-то там выискивая.

— Что вы делаете? — Кручинский посмотрел на меня и прижал палец к губам, призывая к молчанию. Я услышал шаги на лестнице, и через минуту на пороге появился тучный следователь с одышкой. Он взглянул на Альберта Аристарховича, скользнул незаинтересованным взглядом по мне и как-то неохотно подал Кручинскому руку.

— Здравствуйте, Альберт Аристархович, ну что? Опять? Откуда ж они такие берутся?

— Это уже ваша специфика, — сказал Кручинский.

— Альберт Аристархович, если вы закончили…

— Ещё нет, это мой помощник, — судмедэксперт показал на меня. — Арсений Сухарев.

Следователь мне кивнул, я ему тоже.

— Тогда, как закончите, отчёт мне и фотографии надо бы…

— Фото уже сделали, — ответил Кручинский. — У вашего лейтенанта спросите. И, Виктор Михайлович, давайте, мы закончим, тогда уж…

— Хорошо, — ответил следователь и без всякого недовольства ушёл.

— Разве вы входите в их группу? — спросил я с интересом.

Альберта Аристарховича, работающего на кого-то, было сложно представить.

— Не вхожу, — ответил Кручинский и вновь принялся обыскивать ящики. — Но у них людей нет, вот они и привлекают всех, кого можно.

— Что вы ищете? — спросил я вновь.

Альберт Аристархович не ответил. Несколько разочарованный поисками, Кручинский ещё раз обвёл комнату глазами.

— Идёмте, Сеня, — сказал он, наконец. — Мы здесь закончили.

— Да вы же даже тело не осмотрели!

— Мы его позже осмотрим, у вас.

— У меня? А заключение?

— Заключение уже написано, знали бы вы, сколько я их уже написал. Идёмте, — он подхватил меня под локоть и потащил к выходу. — Только молчи. Я тебе потом всё объясню.

Было бы неплохо, особенно ту часть, где он открыто шарил по чужим ящикам.

Когда мы вышли на улицу, я вдруг осознал, что от меня невероятно смердит. На улице стояла тёплая осень, воздух был чуть прохладным и свежим. На его фоне мы с Альбертом Аристарховичем сами пахли, как гнилушки. Ну и чёрт с ним. От меня после смены и похуже, бывало, пахло. Альберт Аристархович переговорил с Виктором Михайловичем, а потом повёл меня к моей же машине.

— Со мной поедете? — удивился я, садясь за руль. Кручинский сел рядом и тут же закурил.

— Хотя бы окно откройте, — попросил я.

— Что ж ты — гримёр, а не куришь?

— Странно слышать такие предрассудки от судмедэксперта. А вы, почему не алкаш конченый?

— Всё ещё впереди, — ответил он.

— Ну, так и у меня всё ещё впереди.

— Это верно, — сказал он. — К себе вези.

Я молча завёл машину, и мы тронулись. В это время года приятно вот так ездить. Домишки все маленькие, четыре этажа самое большее, довоенные, с украшательствами всякими, лепниной, которая периодически отваливалась, а потом клеилась обратно и замазывалась штукатуркой. Дорога ни к чёрту, но торопиться некуда. Так едешь спокойно, смотришь на солнце осеннее, и хорошо делается. Никакой спешки, никаких происшествий. Разве что — трупы странные. Ну что ж, бывает и такое: бандюги-то не перевелись. А с другой стороны, кроме нашей конторы по гримированию никого больше нет. Кто ж хорошего нужного человека убивать будет, даже если он авторитету нос криво замазал? Гримёр, он, как врач — человек необходимый. К тому же не болтливый, найди другого такого же. За такими мыслями я неожиданно для себя самого доехал до нашего морга. Альберт Аристархович ни слова не проронил, всё курил как-то нервно. А я гадал, что это с ним. Он же не такой человек, чтобы курить от нервов. Он был пижон и курил манерно, чтобы дамочки велись. И они велись. И хотя Альберту Аристарховичу пятьдесят пять стукнуло, он всё ещё был бодрым, подтянутым, моложавым, одним словом. После отпуска приезжал загорелый, это в нашу-то глушь. В общем, первый красавец, одно плохо — судмедэксперт. А туда идут люди специфические: циничные, иногда равнодушные, иногда вовсе психопаты, потому что натура сострадательная работать там не сможет. Сопьётся, вот как дядя Вова.

Мы вышли, потоптались на проходной. Я Палычу — охраннику нашему— сказал, что привезут к нам «голубчика» к обеду, а сам повёл Альберта Аристарховича в свои хоромы, которыми теперь всецело заведовал. Был у меня новый помощник, зелёный, как я, ещё больше пуганый, вечно у него руки дрожали. Я, кстати, Антона из своего же колледжа выцепил. Он только-только корочку свою получил. Работал больше на подхвате, «голубчиков» ему не доверял. Да он бы и не смог сам. На то, чтобы переквалифицироваться мазать мёртвые рожи с живых, время нужно. Мне, конечно, сильно знаний наставника моего не хватало. Иногда приходилось записи перечитывать. Лучше бы, конечно, было нанять медика какого, или химика, но симпатия к выпускникам Вузнического колледжа моды и дизайна имени Турхана Власовича Бодярова, победила.

— Чай будете? — спросил я Кручинского, включая электрический кофейник в розетку. В нём я всё кипятил. Даже яйца варил, бывало. Хорошая вещь.

— Владимир тебе должен был дневник оставить, — вместо ответа сказал Альберт Аристархович, по-хозяйски располагаясь за моим рабочим столом.

— Дневник? — не понял я… — А, записи об эфирах… Да, тетрадка такая убогая. У меня уже своя есть, — не без гордости ответил я.

Альберта Аристарховича мои слова привели в состояние странного помешательства. Он вскочил, подошёл ко мне и, схватив меня за грудки, как следует встряхнул.

— Выбросил? Ты что, дурак, её выбросил?! Отвечай!

— Да чего вы орёте, — сказал я спокойно, отталкивая его. — Не выбрасывал я ничего, всё в коробки, и в архив.

— Сейчас же иди в архив и найди её.

— Альберт Аристархович… — начал, было, я, желая его отчитать. — Вот люди, а? Приходят к другим на работу и отчитывают, за ниточки дёргать желают, чтоб я, значит, прыгал повыше, когда они мне команду дают…

— Сенька, — сказал он гневно. — Сейчас же в архив и найди записи! Иначе я тебя самого в эфир замариную.

Я почему-то послушался. Посмотрел на то, как у него глаза гневно горели, и послушно пошёл в архив. Кто его знает этого Кручинского, он, конечно, мариновать меня не станет, но вполне может за записи умершего друга придушить. Такой уж он человек. С дядей Вовой они были очень дружны, иногда мне это казалось странным. Такие они разные люди были и, на мой взгляд, сойтись никак не могли. Однако Кручинский бывшего моего начальника считал самым близким приятелем. И на похоронах был таким подавленным, что и слова не проронил. Я потом видел, что плакал он молча. Человек-загадка — Альберт Аристархович, да и дядя Вова тоже.

В архиве было темновато, одна тусклая лампа горела по центру. Это он называется архив, а на самом деле так — комнатка тёмная три на четыре. Ничего особенного. Сюда пару стеллажей как-то поставили железных, так вот дядя Вова сюда и повадился бумажки архивные складывать. Ничего это, конечно, не учитывалось, пылилось, так как хранить нужно было. Всё ж по ГОСТам. Вот и хранили. Потом крысы у нас завелись, часть бумаг поедено было. Сыро тут, и пахло плесенью. Коробка с записями моего незабвенного учителя стояла в том же самом углу, где я её и оставил. И тетрадка его на самом верху, целёхонька. Никому не нужна она здесь. Я обрадовался, значит, моё убийство откладывалось на некоторое время. Взяв потёртую книжечку, я выключил свет и пошёл обратно по длинному коридору, едва-едва освещённому, выкрашенному синей краской и от того ещё более мрачному. Пока шёл, открыл записи, решив посмотреть, что там такого важного, что Кручинский на меня, как пёс цепной, набросился. Открыл записи и сразу конверт белый нашёл, простой, только выведено по центру «Сене». Как же это я его не заметил? Вскрыть или нет? Подождать пока… Я почему-то с опаской посмотрел назад, словно почувствовал, что в спину кто-то упёрся взглядом. Никого, только дверь в архив, измазанная белилами. Сложив конверт вдвое, я положил его в карман джинс. Не нужно Альберту Аристарховичу видеть его. Он, может, и близкий друг, но дядя Вова мне писал, а не ему.

Когда я открыл тетрадь, то ожидал увидеть довольно скучное чтиво — пособие по первичной обработке тела, дозировки и описание составов. Однако тетрадь была исписана датами и напоминала, скорее, дневник. Первая запись была довольно обыденной и касалась повседневных дел, зато чуть дальше дядя Вова описывал нечто странное: жизнь некоего племени, населяющего когда-то территорию Вузицы. Последние записи были сделаны явно второпях, сильно дрожащей рукой. Складывалось впечатление, что писавший делал это тайком. Сам текст был странным: Он придёт за мной, он чувствует страх. Ещё никто не уходил живым…

— Ну? — нетерпеливо спросил Кручинский, поворачиваясь ко мне. — Нашёл?

Он увидел записи в моих руках и подошёл ближе.

— Нашёл! — воскликнул Альберт Аристархович.

— Ничего не понимаю, — сказал я. — Зачем дядя Вова писал это?

Кручинский забрал у меня записи и пролистнул их.

— Он ничего внутри не оставлял? — спросил Альберт Аристархович, подозрительно меня оглядывая.

— А что он должен был оставить? — спросил я, желая уйти от прямого ответа.

— И то верно, — несколько разочарованно сказал Кручинский. — Главное — это записи.

Он с какой-то ностальгией вглядывался в кривоватый почерк дяди Вовы, явно не желая расставаться с дневником.

— Почему? Вы объясните, наконец? Зачем вы меня вызвали? Странная смерть, и что? Мало ли таких? Вот у нас в прошлом году вообще тело без головы нашли, а голова в соседней области была найдена. Тоже, знаете ли, не раскрытое дело, зато волокиты куча: кому труп принадлежит, выясняли.

— Дурак! — сказал Кручинский, смотря на меня разочарованно и вновь возвращаясь к записям. — Вовка должен был выяснить, кто туда в группу входит.

— В какую группу? — не понял я, но он не ответил.

Раздражённо пролистав дневник, он отшвырнул его с отчаянием.

— Куда же он их спрятал? Неужели их забрали?— Альберт Аристархович посмотрел на меня.

— Кого их? Да говорите же, чёрт вас возьми! — разозлился я.

— Прочти, — сказал он, беря потрёпанную книжицу и передавая мне.

— Я уже ознакомился. Ерунда какая-то.

— Прочти сначала, а потом скажешь, — наставительно сказал Альберт Аристархович и буквально вложил в мои руки книжку. — Мы ещё поговорим об этом.

Я сжал дневник. Кручинский достал из кармана телефон и набрал кого-то. С минуту он слушал гудок, потом трубку, видимо, взяли, но связь была плохой, поэтому Альберт Аристархович громко спросил:

— Сикачёв? Забрали его? А с протоколом менты закончили? Ага. Ну, везите его к Сеньке. Нет, к Сеньке. К нам не надо. Оформим потом.

— Послал Бог работничка-кретина, — сказал Альберт, отключая трубку.

— Вы ж неверующий, — сказал я весело.

Кручинский даже не съязвил:

— К тебе его привезут, ты его в холодильник.

— А вскрытие?

— Я часам к пяти подъеду, — сказал Альберт, смотря на часы.

— Вы пешком?

— Нет, обратно на своих поеду. Подожду их на улице. А ты пока, — он кивнул на книжку. — Читай. Вечером приеду, проведём вскрытие.

— Проведём? Я ж гримёр.

Он ничего не ответил. Посмотрел на меня взглядом: «Эх, Сеня!» и пошёл к выходу. Я так и стоял, как дурак. Ну, вот что прикажешь делать с таким человеком? Как не послушаться? А ведь у меня сегодня ещё один «голубчик» дожидается в холодильнике.

* * *

Я налил себе кипятка в кружку, отыскал пакетики с ядрёной краской чёрного чая, положил две ложки сахара, взял пару пряников, высохших ещё на прошлой неделе, и отнёс это всё в кабинет. Я сказал — кабинет, но вообще-то комната эта была таким же кабинетом, как та кладовка, которую мы считали архивом. Это было помещение, где я обыкновенно заполнял документацию. Оно нравилось мне большим окном с видом на бурьян. Это была чуть ли не единственная комната, где было хорошее окно. Усевшись за стол, я взял дневник дяди Вовы, отпил из стакана и поморщился. Чай, может, и краска, но заварился до горечи. Однако я забыл о нём уже через минуту. Дядя Вова оказался занятным повествователем. Работаешь с человеком много лет и не знаешь его совсем. Кажется он тебе простым и понятным, а у него своя жизнь была, и никак эта жизнь тебя не касалась. Мне было неприятно осознавать, что я учителя своего, оказывается, совсем не знал.

02.01.1991

Год был тяжёлым, «жмуриков» стало больше, а раны на них страшнее. Одного гримировал всю ночь. Лепил лицо, где-то пришлось наложить маску, нужного тона не нашлось. Теперь лежит, будто в последний путь на Кубе отправился. Загорелый, как сам чёрт.

Вчера тоже странный труп. Поджарились мозги, кто его так «вылечил» неясно. ЭСТ[1] на такое не способна, разве что его жарили несколько часов. Тогда непонятно, почему следы такие незначительные. Альберт говорит, чтобы не брал в голову: всякие извращенцы попадаются. Может, и правда сексуальные утехи? Кто ж, когда пытает, хозяйство перевязывает? Лучше уж пальцы отрезать. Какие только извращенцы не попадаются.

20.06.1991

Звонил Альберт, сказал, что есть для меня интересный материал. Всё-то у Альберта Аристарховича материал. Приехал, посмотрел, материал и, правда, интересный. Опять покойник со вспухшими гениталиями и следами на висках. Умер, как приговорённый к электрическому стулу. Зад весь в дерьме. Бедолагу сильно шарахнуло. Прошлый так и остался неизвестным. У этого есть имя. Сохранился плохо. Предыдущий был свеженьким. А у этого уже ткани начали распадаться. Пока бальзамировал, сам весь в запахе измарался. Помощник мне нужен, да кто ж его даст, когда помимо меня ещё три единицы числится. На бумаге, конечно, а она, как известно, всё стерпит.

13.08.1991

Порядком, у нас завёлся маньяк. Ещё один труп, ещё одни синюшные яйца. Следов спермы, говорят, нет. Отпечатков тоже нет. Все три жертвы незнакомы. Однако все примерно одного возраста — старики. Геронтофил? Не кончающий. Но это уже не моё дело. Моё дело загримировать «голубчика». А там Бог с ним.

07.09.1991

Снова тело, менты в бешенстве. Требовали отпечатки, следы, что угодно. Альберт плевался ядом, сцепился с Серженко, еле оттащили. Нет следов, ну, нет. Труп свежий. Ожоги на висках чуть меньше, чем у остальных. Детородный орган опять перевязан.

20.09.1991

Ещё один, в этот раз какая-то путаница с опознанием. Не то постарел он сильно, не то поиспортился. Жена поначалу опознала, а потом отказалась от тела. Сказала, что её супруг в два раза моложе. Некоторые вдовы умудряются быть плохими жёнами даже после смерти супруга. Хотя, казалось бы, чего мертвецу мстить? Ему-то уже всё равно.

01.01.1992

Три месяца без странных покойников, и вот подарок под Новый год. Кому ж неймётся в праздники? Отмечали у Альберта, у них людей много. Сам организатор опоздал. К моменту, когда господин Кручинский соизволил прийти, половина уже едва видела и говорила. Прямо оттуда вызвали. Так полутрезвые и поехали. Настроение как рукой сняло. Двое, один уже почти разложился, второй целёхонек. Оба найдены в квартире последнего. Никто ничего не видел. Оно понятно, все ж бухие. Теперь работать в праздники. Поднакопилось «обычных» за новогоднюю ночь. Два обмороженных. Из ларьков палёную пили, не жаль нашему люду себя. Не жаль.

21.02. 1992

Это уже стало нормой. За время, пока мы находили их, Альберт сделал экспертизу шнурка. Китайская штучка, из них плетут амулеты для оберегов. Сберечь самое дорогое «жмурикам» не удалось. Даже если бы их спасли, отёк был бы, а за ним уже тридцать три удовольствия.

22.02.1992

Опять странности с опознанием. Дошло до того, что подключили соседей. Все, как один, сообщили, что труп похож, но выглядит значительно старше.

23.02.1992

Под ухом нашёл прокол. Спросил у Альберта, видел ли. Сказал, что видел, но в теле не обнаружено никаких следов наркотика. Что кололи неясно. Жертвы истощены так, будто три года жили в лагере. Хотя последнего всего неделю назад видели живым и здоровым. А ещё на двадцать лет моложе. Что же с ним за неделю могло произойти?

24.02.1992

Мы вернулись с Альбертом в квартиру убитого. Не знаю, чего ему это стоило, но новый следователь у него с рук ест. Я и не подозревал за ним такого рода власти. Что ж, нам это даже на руку. Поиски результатов не дали: ни шприцов, ни каких-либо серьёзных веществ. Урну, конечно, уже опустошили, но там, Альберт сказал, ничего не нашли. Убили или не здесь, или забрали всё с собой.

25.02.1992

В лацкане пиджака, в который я должен был облачить покойника, нашёл необычную выпуклость. Решил, что это забытый там шарик от моли. На ощупь больше было похоже на свернутый цилиндрический предмет. Распорол, любопытство победило. Не знаю, чего я ожидал там увидеть. Это действительно был цилиндр, выделанный из кожи, внутри обнаружился маленький ключ, из тех, какими запирают секретеры или даже шкатулки. Не думаю, что видел в квартире убитого хоть что-то, что можно было отпереть ключом. Альберту не сообщил, не знаю, почему. Возможно, потому, что его поиски похожи на одержимость. До сих пор не понимаю, зачем мы вообще всё это начали. Неужели нам, как и в универе, не хватает острых ощущений? Последняя его выходка стоила мне вышки.

01.03.1992

Вернулся в квартиру с Альбертом, новым следователем и подозреваемым. Где они его откопали? Трясся, как эпилептик, руки дрожали. Без психолога ясно, что никакого отношения к убийствам он не имеет. Но, видимо, в уголовном розыске так не считают. Пока он показывал, как именно «убил» нашего покойничка, я крутил головой, пытаясь отыскать секретер, который бы мог отпереть мой ключ. Сокрытие улик меня почему-то не тревожит. Тайна жжёт карман, как внезапно появившиеся деньги. И я не хочу с ней делиться ни с кем. Ничего, конечно, не нашёл. Вернулся побеждённый. Чуть не натворил дел с телом.

02.03.1992

Нашёл! Архипов Владислав Олегович. Через год собирался на пенсию, работал подсобным рабочим в мясном цехе. В цех, конечно, не пустили. Сюда бы и ВуМВД не пустили, потому как место непростое. Комбинат Мясоян принадлежит нынешнему главе города, а до этого принадлежал его отцу, а ещё раньше деду. Охранник после двух хорошо узнаваемых купюр открыл мне шкафчик Архипова. Там я нашёл шкатулку. За ещё две сотки шкатулку мне отдали. Дороговато, особенно если внутри будут любовные письма, но кто хранит любовные письма на работе, а ключ от шкатулки зашитым в парадном пиджаке?

10.03.1992

Пришлось обо всём рассказать Альберту. Он был недоволен. Если бы ненадобность в его помощи, я бы так и оставил эту тайну себе. Слишком уж она по мне, чтобы я делил её с кем-то. Особенно с Альбертом. Кручинскому доверять нельзя. Я уже доверился однажды, разгребаю до сих пор. Но все наши взаимные обиды меркнут по сравнению с тем, что мы узнали о нашем покойнике. Владислав Олегович — этот немощный истощённый старик некогда был археологом ведущего Московского университета. Всего десять лет назад он приехал в нашу глушь за тем, чтобы отыскать курган с захоронениями некоего племени, жившего здесь ещё до поселения Шведов. Всё может быть, иногда люди в огородах находят разные необычные вещи. Краеведческий музей каждое лето раскопки проводит. Он-то официально и принял Владислава Олеговича. Архипов забросил свою деятельность после четырёх месяцев упорной работы. Потом начал посылать в местную газету статьи о том, что жителей Вузицы нужно эвакуировать. Поначалу к нему прислушивались, считая, что его обеспокоенность связана с какой-то сейсмической или геодезийной опасностью, однако кто-то вовремя вспомнил, что Архипов не геолог, а археолог, а его опасения никак не касаются сферы хоть сколь-нибудь реальной. Владислав Олегович добился только того, что суд выдал ему запрет на приближение к местной корреспонденции ближе, чем на сто метров.

У Архипова в Москве была жена, исследовательская и образовательная деятельность, но он так и не вернулся в родной город, оставшись здесь и утроившись на мясокомбинат. Всё это и было изложено в той самой газете, чьи вырезки Владислав Олегович так аккуратно, с присущей ему внимательностью археолога, собирал в свою шкатулку. Помимо этих, в большей степени унизительных статей, там была заметка о ранее найденных местным краеведческим музеем захоронениях, которые будут исследованы московскими археологами под руководством Архипова Владислава Олеговича. Далее шли любопытные факты касательно самых крупных находок, которые были обнаружены на месте кургана: множество скелетов, расположенных в хаотическом порядке, явно не согласующимся с принципом церемониального торжественного захоронения. Также внутри были обнаружены шесть шаров идеальной формы разного размера. Они были брошены в общую могилу подле одного из скелетов. Отличительной особенностью каждой сферы являются вкрапления в камень, похожие на естественное покрытие перламутром.

Поразительно, но раскопки кургана прекратились, официально на работу просто не хватило финансирования. Однако Архипов утверждал, что все находки были тайно извлечены и вывезены, а курган засыпан. В статье упоминалось печальное происшествие, в связи с которым погиб один из археологов. Несмотря на то, что событие было освещено одним некрологом, Архипов выделил это место маркером, а на полях сделал пометку — легенды Ниенши.

Как только сойдёт снег, поеду туда. Даже если Архипов сумасшедший, в одном он прав: закапывать археологические находки просто так никто не будет. Конечно, дело вовсе не в том, что здесь жило какое-то племя и совершало свои жертвоприношения, как он пытался убедить нашу газету, но это вполне может быть сокрытием хищения.

08.04.1992

Пришлось ждать до апреля. Весь март был холодным и снежным. Всего четыре дня, как на улице плюсовая температура, и снег успел растаять. Я был в Померанской пустоши, именно так называлось то место, где Архипов копал свой курган. Там нет ничего. Даже следов раскопок. Я едва нашёл то место, которое было показано на фото в газете. Словно раскопки никогда и не велись…

За окном стемнело. Альберт Аристархович никак не ехал. Покойник уже давно лежал в моём холодильнике, а у меня на фоне прочитанного чесались руки. Всё, что я успел узнать, не было ни фантастическим, ни невероятным. Я тоже слышал об этом кургане и даже хотел как-то съездить туда, посмотреть, как работают фанаты своего дела. Но так и не нашёл времени, а может, был слишком ленив. Теперь же получалось, что и ехать некуда. И всё-таки этот Архипов умер не просто так. Значит, нашёл что-то? А если нашёл, обнаружил ли это дядя Вова? Не зря же Кручинский так волновался об этом. Он не такой человек, чтобы о всяких небылицах волноваться.

Вспомнив о Кручинском, я тут же потрогал карман, в котором лежало письмо. Я совсем забыл о нём. Достав сложенный конверт, я разорвал одну из сторон и вынул лист бумаги, сложенный вдвое. Почерк принадлежал дяде Вове. Такой же кривой и едва различимый.

Сенька!

Формалин портит кожу, фенол воняет, а сулема делает из покойника брата близнеца с восточными корнями… К чему я это? К тому, что к каждому покойнику у нас, как в элитном борделе, свой подход полагается. Люди даже после смерти такие привереды, что диву даёшься, как это они в этом мире умудряются так долго жить. Смотри за машиной, у неё опять трубки отошли, я там проклеил изолентой, но надолго ли.

А теперь перейдём к самому важному. Ты, Сеня, всегда меня спрашивал, неужели я свою жену так не любил, что теперь такой алкаш сделался. Нет, Сенька. С моей мегерой, которую я любил, это вовсе никак не связано. А связано это с моим другом и делом, коим мы повязаны теперь уже до самой смерти, а теперь вот и ты. Я бы и рад тебе ни о чём не рассказывать, но ты решил для себя остаться в нашей красильне, продолжать, так сказать, моё дело. А если так, то Кручинский обязательно тебе всё расскажет. Лучше бы тебе это узнать от меня, а не от него. Альберт Аристархович человек увлечённый, и потому тебе в тандеме с ним всегда нужно помнить о том, что ты сам за себя, а он сам по себе. Всегда так было. Ещё, когда мы в универе учились, он меня под отчисление своими выкрутасами подвёл. Так я и остался недоучкой, вот теперь вожусь с трупами, хотя никогда не помышлял об этом. Это он на последнем курсе стал бредить покойниками, а я всегда хотел иметь дело с живыми. Но и ты, Сеня, не планировал же людям в анусы вату совать, верно? А жизнь она такая, непонятно, к чему нас готовит и зачем, какими методами наставляет? Вечно всё через этот анус и выходит.

Я оставлю тебе свой дневник. Там всё подробно описано, что да как. Началось это давно. Ещё до меня, до Альберта и вообще до всего этого. До человечества нашего бестолкового, а закончится, возможно, с ним.

В девяностые годы, когда я уже плотно обосновался, мне так тоскливо было, так плохо от того, что закончу я свою жизнь тут а это дело уже было решённое, что я стал законченным циником. Альберт меня, чтобы развлечь хоть как-то, стал иногда зазывать на места преступлений и представлял всем, как помощника. И однажды в самом деле мы обнаружили нечто необычное, хотя, на первый взгляд, смерть была не более, чем результатом неудачного самоудовлетворения. И пока я так думал, трупов таких копилось и копилось. Мы же с Альбертом поработали лучше, чем наша доблестная милиция и нашли, откуда ноги растут. А растут они, Сеня, всё отсюда же. Из Вузицы нашей. Точнее, не из неё, а из того, что было до неё. Считается, что Вузица была построена на пустом месте, но это не так. Когда-то это территория принадлежала шведам, город назывался Ниенша, однако, когда в 1710 Пётр I включил эти края в Санкт-Петербургскую губернию, оказалось, что шведский город пуст. Жителей не было, а сама местность выглядела заброшенной. Остались лишь каменные стены, украшенные барельефами. Они не принадлежали шведской культуре. Они вообще никому не могли принадлежать — кому-то из живых народов, так как подобной технологией люди не обладали. Камни и стены были использованы для создания нового русского уездного города, а о Ниенши было забыто. Но я нашёл одно упоминание о том, что город существовал: в воспоминаниях одного помещика 1830 года о холерном бунте, произошедшем в нашем городе. Он пишет, что уже слышал о подобном от своего деда, который приехал в Вузицу, когда та ещё только строилась. Его дед рассказывал, что, когда они снесли каменную стеллу с главной улицы, на следующий же день появился первый заболевший. Люди умирали один за другим, и многие думали, что дело в отравленной воде, часть же была уверена, что Ниенша проклята и потому-то все её жители покинули это место. Тогда умерло около двухсот человек, при бунте больше было убито, поскольку жители расправлялись с солдатами, пытавшимися остановить безумие, и всеми, кто имел хоть сколь-нибудь отдалённое отношение к аптекарскому или медицинскому делу. Второй холерный бунт произошёл спустя ровно сто лет.

Ты спросишь меня, какое отношение всё это имеет к тем мертвецам, одного из которого ты, верно, уже видел? Я знаю, что некоторые из них были обнаружены на месте кургана — это то самое место, где вспыхнула холера. Оно же и было центром Ниеши, где стояла стела. Жители просто не стали строить там, а ушли чуть дальше, подальше от проклятого места, каким они его считали. Архипов погиб из-за того, что узнал, в его шкатулке была всего одна ценная вещь — список. Альберт наверняка будет искать его. Проверь список. И не показывай Альберту, у меня сложилось впечатление, что он слишком заинтересован в нём. Эти люди, по мнению Архипова, имеют отношение к сокрытию кургана, возможно, не они, а их знакомые. Обрати внимание на даты подле каждого имени.

Список ты найдёшь на втором листе. Я не проверил его сам, в последнее время я стал плохо себя чувствовать, и меня вовсе не тянет распутывать это дело: какой-то страх поселился во мне. Я, Сеня, уже слишком стар. И дело даже не в годах, я устал, окончательно и бесповоротно. Такая вот история. Хочешь заняться этим? Хочешь, я знаю тебя. А ещё я знаю наш город. Он скучен, и вместе с тем хочется найти в нём что-то такое, о чём невольно думаешь каждый раз, когда становится плохо и страшно. Хочется узнать причину мороза по коже. Узнай её вместо меня. Или лучше выброси всё это и езжай в Москву. Морг в гиблой Вузице — не лучшее место, чтобы жить и умереть, пожалуй, худшее. А я останусь среди тех, кто пожелал выбрать худшее.

Твой наставник и друг Владимир Левинсон

P.S. Я не всё рассказал в дневнике. Знаю, что Альберт будет читать, и ты, наверно, понял, я ему не доверяю. Уже давно мой друг мне кажется чужим. А может, я всегда относился к нему с настороженностью. Я видел у Альберта шар, из тех, что были на фотографии в газете. Я держал его в руках, и это было нечто необъяснимое, я не могу передать то, что со мной произошло, но вдруг всё стало таким ясным и понятным, словно пелена с моих глаз начала спадать. Я видел мир совсем молодым, когда люди жили племенами, когда они враждовали друг с другом и поклонялись бесчисленным богам. И я видел самого Бога, он не был похож на нашего. Это существо вообще не походило на божество, нечто крупное, закутанное в шёлковое одеяние, из-под которого торчали покрытые шерстью лапы. Его морду покрывала белая маска с лисьей мордой. Руки были полностью скрыты тканью, но не думаю, что они у него были. А позади существа я увидел шесть хвостов, словно огромные щупальца, покрытые рыжей шерстью, они по очереди били по полу. И там, куда они били, появлялись трещины. Возможно, моё видение было лишь галлюцинацией, наваждением от страха быть пойманным с поличным, но я видел всё так чётко. Я вернул шар обратно и не заговорил о нём с Альбертом. Если ты всё-таки возьмёшься за это, он держит его в своём столе, в морге.

* * *

Письмо произвело на меня гнетущее впечатление. И не потому, что туманные намёки заставили во что-то поверить. Сам стиль письма был так не похож на моего учителя, что невольно вселил в меня тревогу.

Мысли об умершем прервал звук железной двери. Хорошо знакомый мне звук. Я вышел из кабинета, направившись по длинному узкому коридору, едва освещённому парой ламп. У самого входа стоял Альберт Аристархович. Вид у него был помятый, глаза нехорошо блестели. Опять выпивал с кем-то.

— Готов? — спросил он у меня. — Дневник-то прочёл?

— Малую часть, — ответил я. — Вы, что — во всё это верите?

— Во что именно? — спросил он, прищурившись.

У меня сложилось впечатление, что Альберт Аристархович слишком уж заинтересован был моим ответом. Словно хотел выведать что-то, что мне самому показалось бы незначительным. Я захлопнул рот и, чуть помолчав, спросил:

— Вы, в самом деле, хотите здесь вскрывать?

Видимо, мой ответ его разочаровал, но, не желая казаться подозрительным, он послушно оставил тему дневника.

— Идём-идём, — сказал Кручинский и, подхватив меня под локоть, повёл в мой же холодильник. — Ты себе сотрудника-то нанял?

— Сегодня его нет.

— Ну и хорошо. Меньше мороки и объяснений.

И только тут до меня дошло, что уже было это всё, только не со мной, а с Левинсоном. Они так же меня выпроваживали, а сами вскрывали здесь непонятно кого и зачем.

— Как вы в морге-то отчитываться о вскрытии будете?

— Отчёт уже готов, — ответил Кручинский беззаботно. — Ты, Сеня, не о том волнуешься.

— Ну и бардак там у вас, а заправляете эти бардаком вы сами.

— Вот святая простота, — усмехнулся Альберт Аристархович. — Какой же порядок, когда в день по четыре «жмурика» прибывает. Мокруха сплошная. Вчера вот вообще «лего» привезли. Бивни выбиты, опознать нельзя.

— А мне ничего не сообщали.

— А там собирать нечего. Говорю ж — «лего». Да и кому он нужен. Ты ж только за бабки работаешь, это мы: есть копальщики, нет, обязаны принять любой тухляк и выяснить, что с ним. Сейчас такое время — для патологоанатома ничего нет, все судмедэксперты, и все же свои договорённости в ментовке имеют. Вчерашнего пилить пришлось и зашивать.

— Куда зашивать? — спросил я непонимающе.

— А тебе что, Вовка ничего не рассказывал? Как мы от «жмуров» неугодных избавляемся?

— Я как-то об этом не думал. Ну, наверно, ямы копаете.

— Яму выкопать можно. Летом ещё куда ни шло, а зимой много не накопаешь, опять-таки могильщики — болтуны знатные. Мы его, Сенька, — он положил ладонь на мою шею, и у меня по спине вдруг заструился холодный пот, — зашиваем в других. Понимаешь?

— Как — в других? — я обомлел.

О таком я никогда не слышал. И мысль об этом меня от чего-то невероятно напугала. Вот сдашь так «голубчика», а у него внутри ещё один.

— А вот так, в бегемотину какую зашьём. Эксгумации сейчас редко проводят. В дохляка много не напихаешь, конечно. А вот в бегемотину…

— Я ж сам их…

— Знаю, знаю, — сказал он и похлопал меня отечески по спине. — Ладно, идём, тухляка нашего посмотрим.

Вообще-то, я был на вскрытии и не один раз. Но как-то не привлекало меня это дело. У нас с дядей Вовой всё-таки работа не такая грязная. К нам уже «зашитые» поступают, иногда, конечно, приходится наполнять туловище, если органов нет, но это редкость. Обычно или в морге всё сделают, или вовсе не вскрытый попадётся. Тогда все органы на месте. В общем, наша работа косметическая. Суповые наборы к нам и вовсе не попадают. Можно сказать, что в отличие от работы Кручинского, мы работаем в очень комфортных условиях. А тут на тебе: смотри, ассистируй и записывай. Хотя Кручинский такой, ему особенно помогать не нужно. С фрезой Альберт Аристархович управлялся ловко: отсепаровал кожу на затылке, натянул на лицо, обнажив череп. Всегда меня удивляло, как это быстро человек превращался в набор этакого полуфабриката. Вот волосы, к примеру, выглядели, как заготовка для куклы. Того гляди, сейчас на шарообразную голову натянут. И натянут ведь потом. Распилил череп, открыв обзор на мозг.

— Посмотри-ка сюда, — сказал он, ткнув во влажную субстанцию мозга, — ликвор.

— Это отёк? — спросил я, припоминая, что бывает, когда в мозгу накапливается избыточное количество жидкости.

— Мг, — ответил Альберт Аристархович, отделяя обонятельные и зрительные нервы.

— От воздействия электричества? — спросил я.

Он покачал головой:

— Маловероятно. Хотя, если его пытать, планомерно повышая внутричерепное давление. Культивировать нужно, но наш труп ещё две недели назад ходил и говорил.

— Возможно, он ударился до нападения…

Альберт Аристархович ничего не ответил, но по его виду я понял, что не угадал. Кручинский орудовал ножом, снимая кожу, словно очищая тушку, а потом на лучшие кусочки разделывал. Многие говорят, будто после наблюдения за вскрытием долго не могут притронуться к мясу. Это справедливо, когда оказывается, что внутри мы та же самая туша, невольно задумываешься, а чем ты, собственно, лучше коровы? Ведь не бесценным своим мозгом, когда он внешне не лучше кишок выглядит? Нет, мои косметические процедуры — ерунда. Самое ужасное — это не распад тканей, это когда внутри человек на сырой стейк похож. И положи его в печь, зажарь с луком и майонезом и не поймёшь, что это ты разумное существо ешь. Что ты уже каннибал. Я где-то читал, что кроманьонцы ели неандертальцев. Правда ли это? Если да, то не так ужасен сам акт каннибализма, некоторые племена Новой Гвинеи едят белых людей до сих пор. Но они изначально относятся к белым людям, как к еде. Наши же предки умудрялись скрещиваться с неандертальцами, поедать их, делать из их черепов и зубов украшения. Что это, если не чудовищная безнравственность, к коей мы и сейчас иногда прибегаем? Наследие от животного мира кажется нашему разуму чудовищным, а такое ли оно? Или это мы чересчур размякли? Если и так, то Кручинский к таким людям — размякшим — не относился. Пока я раздумывал, записывая редкие комментарии Альберта Аристарховича, он успел сделать срединный разрез и обнажить грудную клетку и брюшную стенку.

— Что стоишь? Ёмкость, дай какую-нибудь, — сказал он мне. — Анализ мочи сразу возьмём.

Я вздрогнул. Кручинский держал руки как раз над паховой областью. Даже после смерти твои яйца кого-то интересуют, ну или мочевой пузырь. Всё равно — приятного мало.

Достав из шкафа черпачок размером со стопку, я передал его Кручинскому. Он окунул его внутрь тела, вынул оттуда уже с мочой и передал мне. У меня лаборатории тут не было, поэтому я закрыл черпак пластиковой крышкой и определил на стол.

Разрезав грудину и обнажив органы, Альберт Аристархович вынул сердце и показал мне.

— Смотри сюда, — сказал он. — Задняя стенка разорвана, перед смертью он ощущал сильную аритмию и задыхался. И… — Кручинский чуть поморщился, — повторил, хоть и частично, путь жестоко убиенного первого человека на электрическом стуле. И обделался так же.

— Вы бы не обделались? — спросил я, отчего-то разозлившись на хладнокровие Альберта Аристарховича

— Обделался бы, — ответил он, хохотнув. — Ты тут работаешь уже сколько лет? — спросил он с иронией, явно поняв моё недовольство. — Всё ещё сочувствие испытывать способен?

В его голосе было столько насмешки, что я немедленно захотел ответить что-то по-хамски грубое, касающееся его собственной персоны. Может, я его самого ещё гримировать стану. Но я не стал этого делать, потому что понял: Альберта Аристарховича этим не пронять, он бы мне ещё советов надавал по поводу своей персоны. А душещипательные темы в его присутствии лучше не поднимать вовсе: Кручинский циник. Мне долгое время казалось, что и я должен быть таким — профессия обязывает. Говорят, что цинизм — лучший показатель профессионализма. Это они не от большого ума говорят. Кто доверит тело любимого супруга, родителя или ребёнка человеку, который даёт им унизительные клички в зависимости от причины смерти и стадии разложения? Их счастье: и тех, кто умер, и тех, кто пока ещё жив, что они не знают всего.

— Ты, неправильно, Сеня, реагируешь, — сказал Альберт Аристархович, вырезая поджелудочную. — Всё равно бы скопытился, смотри, — он протянул мне печень, — дрянь — дело. Русскому человеку, чтобы он жил комфортно, вторая печень про запас нужна. Сколько ж я этих проспиртованных видел. Ну, ничего, тебе меньше мороки, — хохотнул он, смотря на меня.

Кажется, что шутки тут неуместны, но ведь известно, что человек ко всему привыкает и даже в самом гадком видит повод пошутить. Суицидники, кстати, свою долю получают. Здесь свои герои: акробаты, водолазы, падухи, Анны Каренины… У нас, слава богу, последних мало. Так как всего одна колея железнодорожной дороги, вокзал как таковой — будка, а среди поездов: одна электричка три раза в день ходит. Тут нужно постараться, чтобы Карениной стать. А в городах, там — да, страшно, особенно, когда падухам нужно обязательно под поезд в метро броситься, нарушить расписание и психику машиниста. Им-то всё равно, а другим — как жить? Кто-то на совещание опоздает, у кого-то будет сорвана деловая поездка, а машинисту устроят разбирательство и отправят к психотерапевту. А он ещё несколько месяцев не сможет работать.

Когда все внутренности вместе с кишками были извлечены, взвешены и описаны, Альберт Аристархович снова вернулся к голове. Внимательно осматривая её, поворачивая так и эдак, он продемонстрировал мне места ожогов.

— Маловато для причины смерти, — Кручинский показал на виски. — И не ясно, почему он так истощён.

— В желудке ничего нет?

Альберт Аристархович покачал головой:

— Нет, но это не объясняет, как он за неделю сбросил свой нормальный вес до анорексика.

Кручинский снял перчатки и бросил их на стол.

— А собирать его? — спросил я, смотря на всё то безобразие, которое сотворил эксперт.

— Сам не сможешь? — он похлопал себя по карманам и достал сигареты.

— Здесь не курят, — предупредил я его, но он не обратил на мои слова ни малейшего внимания. — Я гримёр, вообще-то.

— А Вовка бы смог, — почти с сожалением сказал Кручинский, выпуская колечко дыма.

— Дядя Вова вообще-то медицинский почти окончил, а я колледж по визажу.

— Один хрен, — сказал Кручинский. — Он не на отделении хирургии учился.

— Всё равно, теорию-то он знал.

— А ты тоже знаешь, кишки — в пуповину, язык — в гортань. А лучше набей его, как куклу, дольше пролежит, а так раствора уйдёт литра два.

— Альберт Аристархович, да ведь не дело это.

— Сеня, ты такие «лего» собирал, что ни приведи Господь, а тут набор целёхонький, европейский.

Европейский набор «Сделай сам» мы собрали всё-таки вместе. Конечно, хорошо бы было забальзамировать сразу, комбинаторно так сказать. Но от родственников погибшего никаких заявок не поступало. Мой гость вообще был, можно сказать, нелегалом на моей территории.

— И что? Даже в пузо ему не зальёшь? — спросил Кручинский, когда наш мертвячок вновь стал похож на человека.

— Сначала с родственниками свяжусь, — отмахнулся я.

* * *

Вставив иглу в брюшину, я включил аппарат и сразу услышал мерное жужжание. Изолента была на месте. Дядя Вова не обманул. Примотал на совесть. Теперь нужно было следить, чтобы покровы на теле не были содраны. Пережать вены и постараться, чтобы раствор наполнял моего нового знакомого равномерно. На самом деле, способ этот был самый бесполезный, но после вскрытия другого не существовало. Разве что вновь вскрывать и обрабатывать каждый орган. Заниматься этим не хотелось, на век покойника, пока он будет оплакан близкими по эту сторону земли, хватит. А дальше закопают, и плевать всем будет. В конце концов, человек после смерти — всего лишь кукла — манекен, который в утешение остаётся рядом с родственниками, и то совсем недолго. Когда-то Сенька Сухарев, когда ему было лет шесть, не знал о разложении. Он представлял кладбище, как тюрьму, где люди, словно восковые куклы, лежат по своим камерам — спокойные и спящие. Теперь я знал так много, что иногда хотелось проблеваться. Знания мои были омерзительны.

Отчасти это было связано с дневником дяди Вовы. Всё, им написанное, вызвало мой живой интерес, так как показалось занимательным. Оказалось, что мой наставник провёл тщательное исследование и весьма подробно — со ссылками на источники, описал всё узнанное. К примеру, увиденное им в шаре явно нашло своё отражение в легенде о духе лисы. Данная литература изучалась настолько им тщательно, что рядом с этими записями появились многочисленные пометки на полях: народн. Ниенши, стр. 320., Мифы и легенды, ж. вып. 6, Апокрифы хана Ирнира, Ёкаи Хонсю, хро-ки Кодзики стих 45, сказ. Вудемира и т.п.

Некоторые из пометок я узнал, так как видел книжки в кабинете дяди Вовы. Кажется, они были библиотечными, стоило сдать их после его смерти, но я всё никак не находил времени. И теперь они лежали на подоконнике — пыльные и чуть отсыревшие.

Я взял одну из них из чистого любопытства. «Сказания Вудемира» оказалось сборником рассказов, написанных, как утверждал автор, в начале XVIII века, впрочем, автор на обложке имел вполне заурядное имя — Анатолий Леонов. Видимо, Леонов взялся переложить старые сказания на удобочитаемый язык и выпустил малым тиражом образчик древней культуры. Хотя я подозревал, что сии «Сказания» родились в больном воображении господина Леонова, а историческая ценность, как и всегда, была выдумана издательством, в надежде продать побольше экземпляров.

Первое же сказание касалось хитрого лиса, обманом попавшего в дипломатическую экспедицию, возглавляемую Ивакурой Томоми.[2] Прибыв в Прусскую Померанию, лис сошёл на берег и не пожелал возвращаться обратно. Слишком уж вольготно оказалось на чужой земле.

Будучи молодым ёкаем[3], лис не отказывал себе в удовольствии лакомиться печенью людей, которая, по уверению автора, была единственной целью каждого ёкая, так как наделяла съевшего невероятной силой.

Однажды, напав на возницу, лис, как и всегда, разорвал человека и пожрал его печень. Ёкай собрался добраться и до хозяйки кареты, но, когда увидел испуганную девушку, влюбился в неё. То была первая красавица среди дам высшего света — Луиза Ирен Дармштадская — дочь маркиза Дармштадского. Оставив девушку, лис отправился в свою пещеру, где имел обыкновение спать, когда не пожирал печень. Три дня и три ночи он пролежал там, думая о Луизе, на четвёртый день вернулся в город и узнал, что девушка находилась в потрясённом состоянии. И хотя лис обратился в самого красивого мужчину, очаровал маркиза, сама Луиза Дармштадская не вышла к гостю. Она была столь напугана случившимся с её возничим, что никого не принимала и видеть не хотела. Старания лиса были напрасны. Тогда он обернулся девушкой и поступил в услужение Луизы. Он приходил к ней каждую ночь, меняя своё обличие, путая и затуманивая разум своими речами. В конце концов, девушка влюбилась в ночного гостя и начала скучать по нему. Единственной, кому она доверилась, была её верная служанка. Следующим утром прекрасный ночной гость просил руки у её отца. Однако маркиз Дармштадский был против. Он решительно отказал, сказав, что брак его дочери уже устроен. Луиза была обещана брату маркиза. Девушка была безутешна, она плакала на плече своей любимой горничной, а та, как могла, пыталась успокоить её.

А в шале графа Дармштадского — родного дядюшки Луизы — случилось странное. Граф, позавтракав, заперся у себя в кабинете и не выходил до обеда. Потом Его Сиятельство страшно закричал и не открыл двери ни на какие уговоры слуг. Когда дверь была взломана, лорд Дармштадский лежал на полу без сознания. Придя в себя, он был весел и не помнил ничего из произошедшего. Лишь его бакенбарды поседели, а сам он взмок. Одна из служанок отметила на висках едва заметные ожоги, но не придала этому никакого значения. Луиза Дармштадская вышла за него замуж всего через месяц, дядя вдруг стал ей приятен, и вроде как она даже влюбилась в него. Отец был счастлив, особенно учитывая то, что дела брата шли не в пример лучше его собственных.

На этом сказание о хитром лисе заканчивалось. Последними строками в нём были слова:

Ночью, когда Луиза, наконец, стала принадлежать ёкаю, он вкусил печень той, которая стала женою и любила его больше жизни.

Все сказания были однотипны. Они, как правило, касались козней ёкаев, их хитрости и жестокости. Хотя, по большей части, злых духов можно было только пожалеть, не слишком-то умны те оказывались. Зато лисы умудрялись получить необходимое всеми возможными способами. Один из девятихвостых духов умудрился стать высшим судебным чиновником при китайском императоре только за тем, чтобы похитить священный зуб Будды Шакьямуни. За время его чиновничества самые отъявленные преступники были помилованы, а горожане, чьи преступления едва ли можно было таковыми назвать, подверглись избиению бамбуковыми палками. В конце концов, люди перестали почём зря судиться друг с другом, однако лису так и не удалось похитить реликвию, ему мешал отважный юноша Чжан Шуань.

Из всего сборника дядя Вова выделил первое сказание и ещё одно почти в самом конце. В них обоих лежало по тонкой закладке тетрадного листа. Второе сказание сильно выбивалось из общего сборника, потому что не было ни ироничным, ни комедийным. В нём был всего один герой — некий русский князь, страдающий от сильной боли в ране, которую он получил на охоте. До того, как получить её, князь переживает из-за собственной мнительности, ему кажется, что люди вокруг только и делают, что насмехаются над его неповоротливостью и неловкостью, обсуждают его обличие, считая князя крайне уродливым. Когда же укус получен, аристократа начинают донимать галлюцинации: ему кажется, что вместо рук — у него лапы, покрытые шерстью, а у всех его знакомых — волчьи оскалы. Ему снятся сны о том, что он бродит по лесу в поисках жертвы.

Дамы вдруг начинают оказывать князю своё расположение, хотя раньше брезгливо отворачивались от него, а женщина, которую он превозносил, которая не отвечала ему взаимностью, сама пришла ночью в его спальню. После страстного совокупления, князь чувствует отвращение и выгоняет любовницу. В конце ночи, испытывая изнеможение, князь смотрит на себя в зеркало и видит волчью морду.

Истории о шаре я не нашёл. Тем сильнее мне захотелось узнать: тот самый шар у Альберта Аристарховича или всё-таки нечто иное. Возможно, что кто-то подарил ему сувенир, привезя его откуда-то, а дядя Вова по своей впечатлительности решил, будто это с раскопок Померанской пустоши.

Попасть к Кручинскому я смог только через неделю, аккурат в день Октябрьской революции. Выходным он уже не был, но многие по привычке не выходили на работу, если могли, конечно, позволить себе такую роскошь. У меня клиентов не было, поэтому я собирался занять время, слоняясь по городу или засесть в кабаке на Вишнецкой. Чтиво в виде дневника дяди Вовы меня вполне удовлетворяло. Но, когда я уже собирался войти в своё обычное питейное заведение, мой телефон зазвонил, и я с удивлением обнаружил, что звонил Кручинский.

— Слушаю, — ответил я.

Кручинский в своей манере, даже не здороваясь, сказал:

— Приезжай, разговор есть.

— А вы где?

— У себя, где же ещё?

Посмотрев на часы, потом с тоской на барную стойку, я развернулся и пошёл к машине.

— Вы разве не празднуете Октябрьскую революцию где-нибудь под столом? — с надеждой спросил я.

— День Согласия, — поправил меня Кручинский, — это теперь День Согласия. У меня всё с собой.

— Не сомневаюсь. А я вот вышел, чтобы с формальдегидом не спутать.

Кручинский захохотал.

— Ох, Сеня, — сказал он добродушно. — Такое только с тобой может случиться.

Я с ним не был согласен. Сам Альберт Аристархович в пылу празднования вполне мог спутать водку с формалином и глоток сделать, хоть он и вонял ужасно. Но ведь, как известно, пьяному море по колено. Он и не поймёт.

— Так что — вместе отмечать предлагаете? — на всякий случай спросил я.

— Конечно. Коллеги мы или где?

— Если я отвечу, вы обидитесь. Лично я склоняюсь к «или где».

— Кончай ломаться, я тебя не в койку зову, а день Рево… Согласия праздновать. Мне здесь скучно.

И отключился. Бросил трубку, будто дело решённое. Мне-то, конечно, это на руку. Выведу на чистую воду или хотя бы на шар посмотрю, который дядя Вова увидел. Может, он и, правда, тот самый. То, что Кручинский причастен, очевидно, дядя Вова просто так его бы не подозревал.

Дорога до Кручинского была поганая, вся в выбоинах и кое-как сляпанных заплатках. Машину то и дело подбрасывало. Продавленное сидение больно давило на пятую точку. Но могло быть и хуже: идти пешочком или дожидаться автобуса, который ходит с разницей в двадцать минут.

На входе сидел только Пётр Сергеевич — сторож. Спросите: а что охранять в морге? Тухляк и охранять. Это обычные покойнички людям ни к чему, проку с них нет, а мокрушные очень даже ценны. Потому как на ином «жмурике» можно обнаружить следы убивца. Как говорят наши бравые охранители закона: «Нет тела, нет дела». И потому выкрасть покойника страсть как хочется.

— И ты здесь, — сказал Пётр Сергеевич.

Мы с ним хорошо знакомы были, так как он до работы в покойницкой, охранником в баре работал. Да годы уже не те, чтобы пьянь выдворять.

— А я думал, Кручинский совсем плох, раз на работе глушит в одиночку.

— Что? Совсем никого нет?

Пётр Сергеевич развёл руками. Поставив свою размашистую подпись напротив фамилии, вписанной в журнал сторожем, я вошёл в прохладное помещение. Морг у нас небольшой, тёмный совсем, коридор от силы две лампочки освещают. Зато кафель советский по всему периметру уложен был светлый, он в тусклом свете голубым отдавал. Жуткое зрелище, особенно с непривычки.

В разделочных — там получше, стоваттное освещение, чтобы внутри, значит, всё было хорошо видно. Самое приличное помещение во всём захудалом морге — кабинет Кручинского. Там всего год назад сделали ремонт. Не бог весть какой, но всё-таки это было намного лучше той захудалой каморки, обшитой ДСП, в которой обитал Альберт Аристархович ранее.

— А, — весело протянул Кручинский. — Арсений Евгеньевич. Что стоите, как не родной, заходите.

При этом он замахал рукой, зазывая пройти внутрь. Я вошёл, прикрыл за собой дверь.

— Можешь на замок не закрывать, всё равно потревожить нас некому. Пара практикантов была, и то я их отпустил. Пускай, думаю, погуляют, что им тут, в мертвецкой, делать? А ты проходи, садись.

— А ведь про вас люди говорят, что вы трудоголик, — пенял я ему. — Мол, в праздники вскрываете, а вы вот что… пьёте.

— Какая разница, — сказал мне Кручинский. — Для судмедэксперта, что выпить, что вскрыть — всё едино. Для остальных же мы в любом случае занимаемся чёрт знает чем. Вот скажи мне, Сеня, откуда в людях столько чистоплюйства? Сами же потом у нас лежать будут пузом к верху.

— Так страх берёт, Альберт Аристархович, — ответил я, садясь напротив рабочего стола Кручинского.

На столе у него была уже ополовиненная водка и невскрытая бутылка вискаря.

— Кто это вас так уважил? — спросил я, кивая на марочный виски.

— Клиент бывший с того света прислал. Мы с ним договаривались, что он в Финку съездит, привезёт мне бухла нормального. Вот и привёз, и сам в гробу приехал. А это, — он кивнул на пузатую бутылку, — уже жена передала.

— А чего не вскрыли?

— А не с кем. Кто здесь в хорошей выпивке понимает? Вот ты понимаешь?

— Да вы сами вон, — кивнул я на «Гжелку». — Всё одним и тем же травитесь.

— А это наш национальный продукт. Причём и русский, и патологоанатомический, — Кручинский с трудом выговорил слово «патологоанатомический», и я понял, что он пьёт с самого утра.

— С этим я не спорю, но зачем же «Гжелкой» травиться? Вы бы ещё палёную в ларьке купили.

Он посмотрел на меня с величайшим презрением, а потом потянулся к карману пиджака и небрежно достал оттуда пачку сигарет.

— Видел покойничка на Мухинской? — это он о том мужике, что неделю провисел на собственном галстуке.

— Покойник как покойник, что я — повешенных не видел?

— Ты, если бы кончать с собой решил, какой бы способ выбрал? — вдруг спросил Кручинский серьёзно.

— Что у вас за вопросы такие, Альберт Аристархович? — возмутился я. — Я о таком даже не думал.

— А-а, так ты из этих, — сказал он разочарованно, прикуривая от спички, которую держал трясущейся рукой.

— Из каких ещё — этих?

— Ну, эти: клинические энтузиасты, от вечности работой загораживаются и не думают о ней, поскольку мозгов всё равно не хватит.

— Это вы меня так кретином назвали только что, потому что я о самоубийстве не думал? — спросил я изумлённо и чуть обиженно.

— Надо же, дошло, — засмеялся Альберт Аристархович. — Что ты зенки вылупил?

Вот вроде бы приличный человек, образование медицинское, а на деле — хам натуральный. И сразу ясно, как это он весь из себя такой артистический занял главный пост по мертвякам.

— Да вот размышляю, что об этом вашем чёрном юморе психиатры думают.

— А они то же самое думают, — сказал Альберт Аристархович. — Только не афишируют. Умный человек всегда придёт к мысли о собственном бессмысленном существовании. На то он и умный. Просто суицид — штука заразная: один себя по делу «замочит», а другой — за компанию. Идиот же.

— Что-то я не понял. Этому первому можно, потому что умный, а второму — нет, раз дурак?

— А так и есть. Ведь у дурака-то смысл найден. А за компанию только дурак пойдёт вены вскрывать.

— Да какая разница, — удивился я, — исход-то один и тот же.

— Это да, — согласился Альберт Аристархович. — Так что? С крыши бы прыгал? Или вешался? А может, как дама в ванне, вены вскрыл?

— Нет, вены нет. Вода, запах, каша. Потом черпай меня из этой ванны лопатой. А с повешением язык наружу.

— А с крыши — морда разбита и асфальт в мозгах. Забавно, да? Унесли тебя, а твоя, когда-то мнившая собой часть, на дороге осталась, машинами укатанная. То есть получается, тебя самого в теле-то и не осталось.

— Ну, вот видите, хорошего способа нет.

Альберт Аристархович засмеялся. Я взял со стола водку и налил ему и себе.

— Зелёный ты ещё, — сказал он, тут же опрокидывая в себя стакан и морщась. — Представляешь, кому-то настолько плевать, что неважно: отрежут язык после смерти или нет.

— Вы бы закусывали, что ли, — сказал я ему, доставая из пакета сухую снедь, прибережённую на случай отсутствия закуси. — Так они и не знают об этом. О том, что язык после смерти — того.

— Это — да. Мы вот с Вовкой всегда спорили, что лучше. Он говорил, что уйти, как мужчина — это себе выстрелить в глотку ну или в башку.

— А вы?

Альберт Аристархович понюхал вскрытый салат и достал из верхнего ящика полиэтиленовый пакет с одноразовыми вилками. Наткнув на вилку морскую капусту, Кручинский отправил её в рот. Я проследил за этим с тщанием, Альберт Аристархович только чуть поморщился, запаха не заметил.

— А я против самоубийства, Сеня, — сказал Альберт Аристархович. — Я дурак.

Он заржал, вместе с ним и я тоже.

— Что-то не помню я, чтобы дядя Вова думал о таком.

— А ты его знал плохо. Он, кстати, на словах-то мужик был, всё о револьвере думал и о мозгах на стене, мол, кто их потом вытирать будет. Допереживался, убил себе печень. Знаешь, алкоголизм — это ведь тоже самоубийство, только способ пассивный. А никому об этом просто не говорится.

— Как не говорится? Да сейчас везде реклама, как бухать вредно.

— Дурак ты, Сеня. Когда это человека, особенно русского человека, можно было вразумить словами о вреде? Да он ещё больше распылится: как это ему не позволяют травить себя. Государству трезвость вообще не нужна. Во-первых, у нас в России самый крупный поставщик водки — государство, а во-вторых, народом-алкашом проще управлять, оно тебе — за жизнь, а ты ему подливаешь. Понял?

— К чему вы ведёте, Альберт Аристархович?

Он посмотрел на меня, и я вдруг понял, что он окончательно пьян. Глаза его были сосредоточены, но ясности в них не было вовсе.

— Вот вы так хорошо это всё говорите, а сами…

— А я что? — сказал он. — Я себя, думаешь, к народу не отношу?

— Да вот не относите, мне кажется.

— Ну, может быть, в какой-то там льстивой части своей души, которой у меня нет, не отношу. Но вообще, Сеня, иногда полезно думать так, как думаешь обо всех. Вот считаешь всех дураками, а на себя обороти тот же взор и посмотри, все ли дураки, или ты один такой.

— Да я всех дураками не считаю, — заверил я его.

Мне показалось, что он о себе самом говорит. И почему с горечью — не ясно. Что у него, проблемы с кем-то? Криминал? Конечно, криминал. Всё-таки человек немаленький, а к таким другие люди не ходят. Только очень серьёзные и тучные — значительные люди.

— Знаешь, — сказал он вдруг. — Мне по первости, когда только работать стал, ещё ничего толком не умел, один и тот же сон снился. Будто я вскрываю кого-то. На лице как всегда белая тряпка. И кажется мне этот покойник знакомым очень, я тряпку-то снимаю, а там — я сам.

Мы помолчали, он продолжал пить, а я смотрел на него, не понимая, отчего мой учитель считал Кручинского своим другом. Совсем они разные были.

— За что дядю Вову отчислили? — спросил я вдруг, желая разбередить в этом равнодушном человеке хоть толику вины.

Я не ждал, что он ответит. Обычно с такими вопросами Кручинский посылал куда подальше. А всё, что касалось дяди Вовы, вообще было табу. Но, должно быть, он, в самом деле, захмелел, потому что рассказал мне (впервые в жизни он был честен). Его пьяненькие глазки вдруг лихорадочно заблестели, а лицо побледнело, словно с него схлынули все краски.

— Вовка, думаешь, таким был? — спросил он у меня насмешливо. — Жалким стариком и пьяницей?

— Я ничего не думаю, — ответил я, и Кручинский махнул на меня рукой.

— Нет, — сказал он, — думаешь. Когда видишь перед собой кого-то вроде меня, трудно поверить, что когда-то это был молодой человек. А Вовка был хорош собой, очень хорош. Сын полковника, мать вся такая…. — Альберт Аристархович изобразил руками нечто, пытаясь выразить не то красоту, не то манеры женщины, — консерваторию окончила. Интеллигентка. А Вова… Надоело ему всё. Столько лет в школе изображал образцового сына, в музыкальной школе на скрипочке играл. Чистый еврейский мальчик, только что глаза не голубые и кудряшек не было. А в академию поступил и давай кутить. Сам башковитый, а жизни вовсе не знал. Мы с ним ещё при поступлении познакомились. Только я свой путь уже заранее знал, хирург — никак не меньше, а он метался, даже врачом не хотел быть. Я учился, как проклятый, а ему учёба давалась легко. Это ведь он решил, что мы друзья дальше некуда, а я не возражал. Думал, если дураку невдомёк, какая разница между нами, то хоть пол расшиби, а не объяснишь. Летом Вовку отец пристроил в морг работать. По специальности — так он говорил. Ну, для других понятно, будущий врач, значит, должен в морге или в психушке смены свои отпахать. На самом деле, хотел, чтобы Вовка болтался меньше, а может, хотел показать, что бывает, когда жизнь к человеку немилостива. Не знаю. Вовка там ни дня не был.

Альберт Аристархович выпил ещё, поморщился, как перед прыжком в воду, а потом, смотря мне в глаза, сказал:

— Меня туда отправил. Говорит: тебе же деньги нужны? А самому в казённое место не устроишься, а там, мол, папаша для меня расстарался, местечко тёплое, говорит, приготовил. И ржёт. Тёплое местечко, понимаешь?

Я кивнул.

— А я там… — Альберт Аристархович уставился в дно стакана, — абортарий устроил.

— Что? — я поперхнулся и вытаращился на Кручинского.

— Абортарий, — повторил он. — Женщины приходили, а я их резал. Я и ещё один студент. Всё было хорошо, пока мы однажды не смогли остановить кровотечение.

— И что?

Альберт Аристархович поморщился:

— Взяли фрезу, — он помедлил, смотря прямо перед собой, — и распилили её: ноги, руки, кисти. С туловищем шло плохо, крови было много. До утра еле управились. Спустили её в канализацию. Всю. По кусочкам.

Я смотрел на него, не веря своим ушам.

— И вот проходит время, в раковине стоит вода, а в толчке ещё хуже. Вантузом прочищали. Бесполезно. Кто-то вызвал сантехника. Без нас всё это было, — он зажал сигарету в зубах, прищурился. — Он пришёл, открутил трубы и нашёл её руку. Кисть. Говорил Гурьеву, чтобы он пальцы отрезал, а он...

— И что было дальше? — спросил я осторожно.

— Ничего, — ответил Альберт Аристархович. — Кто знает, ну дежурит там ночью кто-то. Так ведь всё на Вовку. А он знать не знает. Нас пустил, и всё. Сторож, так он понятия не имеет, алкаш, мы ему водку носили.

Кручинский замолчал.

— Я ему всегда завидовал, чистенький мальчик из семьи военного. Будущий военный врач. Всегда в заграничных шмотках. Пальчики у него, видите ли, музыкальные, — Альберт Аристархович с силой сжал свой стакан. — Видел его пальцы, когда он сдох? Скрюченные, старые, ни на что негодные, трясущиеся, как у эпилептика. А когда-то он ими такое на скрипке своей выделывал. Мать его каждый раз плакала от счастья. И чего бы ему в консерваторию не пойти?! Нет, отец настоял. Так мы с ним и встретились. Я — детдомовский выблядок и он. Я хотел принадлежать другому обществу: высшему, только для избранных. Тайных, — хохотнул он.

— И как, стали?

— Я судмедэксперт в Вузице, как думаешь, стал я членом избранного общества?

— Ну, тайного точно. Про Вузицу за её пределами слыхать никто не слыхивал.

— То-то и оно, — Кручинский устало пристроил голову на руку, прикрыл глаза. — Вовку не выгнали и уголовщину не повесили, отец отстоял. А я... Меня отстоял сам Вовка, только после этого он смотреть мне в глаза не мог, всё отворачивался, будто это он виноват, а не я. Сам отчислился. Сказал, что не имеет права быть врачом, когда стал причиной смерти женщины. Высокопарный ублюдок. Каково самомнение, а? А ведь до этого на каждом углу кукарекал, как ему академия поперёк горла стоит.

— Вы уже напились, — сказал я заботливым тоном, когда увидел, что он опустил голову к плечу и засопел.

— Альберт Аристархович, — позвал я его.

Подойдя к судмедэксперту и сжав для верности его плечо, я чуть потряс Кручинского, но он даже с места не сдвинулся. Я был почти уверен, что он почувствует что-то в салате, но нет. Не так и прозорлив этот человек, как говорил о нём дядя Вова.

Кабинет я осмотрел довольно быстро. Тут и прятать-то некуда: несколько стеллажей в шкафах, ящики в столе да подоконники, заваленные всяким хламом. Альберт Аристархович всё это время мирно спал, у меня закралась нехорошая мысль, что он притворялся. Однако стоило Кручинскому сладко засопеть, и я успокоенный этим, вышел прочь из кабинета.

Коридор едва заметно мерцал. Несколько ламп щёлкали, угрожая погаснуть вовсе. Осторожно подёргав несколько тяжёлых дверей, я убедился, что они заперты. На ещё одной и вовсе красноречиво висел замок. Зато двери холодильника, а это был он, судя по тянущему оттуда холоду, были открыты. Конечно, не в сам холодильник, в предбанник. Обыкновенно тут спал какой-нибудь сотрудник не самой высокой квалификации и записывал поступивших покойников. В этот раз стул был пуст, только вата торчала из драной сидушки. Верхний ящик стола был чуть приоткрыт. Без особой надежды я выдвинул его. Пусто. Конечно, кто же станет хранить ценное ископаемое в таком месте? Если это, конечно, вообще нечто ценное. Вполне могло статься так, что дядя Вова ошибся. Тогда Альберт Аристархович хранил у себя безделушку, а не шар с раскопок из Померанской Пустоши.

Вернувшись обратно, я ещё раз осмотрел кабинет на наличие тайников. Ничего. Кручинский посапывал, свесив голову к груди.

Меня привлекла ваза, стоявшая в металлическом шкафу со стёклами, разменявшем никак не меньше четвёртый десяток. На дне вазы явно что-то лежало, оно необычно блестело, и я сразу догадался, что это. Взяв сосуд за узкое горло, я перевернул его и выкатил шар на стол.

— Это не он, — услышал я голос Альберта Аристарховича за спиной.

— Что не он? — спросил я, оборачиваясь к нему.

Кручинский чуть пошатывался, держась за стол одной рукой. Он щурился, пытаясь вглядеться в меня.

— Откуда он у вас? — спросил я, понимая, что то, что я держу в руках, — каменная подделка, сувенир из дрянной забегаловки.

— Из магазина ритуальных услуг, они, знаешь ли, памятники занятные делают. Вот этот я хотел тебе на могилу положить, — ответил Кручинский, пьяно улыбаясь.

Я смотрел на него, пытаясь понять: серьёзен он или это одна из его безвкусных шуток.

— А та, что ты ищешь, её здесь нет.

— Я ничего не ищу, — ответил я спокойно, положив копию на его стол.

— А ты хорошо под дурачка косишь. Я долго сомневался, не верил его писанине. Пока не сообразил, что он нам обоим написал. Что хуже, Сеня: старый друг или верный ученик?

— Что вы несёте? — праведно возмутился я.

И лицо Альберта Аристарховича вдруг сделалось серьёзным.

— Брось ломать комедию, — сказал серьёзно Альберт Аристархович. — Мы оба знаем, в чём дело.

— Не понимаю…

— Дух лисы, жаждущий соединиться с человеком, чтобы пожирать чужую плоть. Прикидывается этаким простаком, селится подле доверчивого человека, ищет новое тело и свою тысячелетнюю игрушку, а заодно смотрит, как этот доверчивый человек страдает, подозревая лучшего друга. И как долго ты в этом теле? Сколько дух лисы может удерживать одно такое?

Молчание затянулось. Кручинский смотрел на меня с блеском в глазах: месяц назад его друг был в ужасе, когда понял.

— Недолго, — ответил я, понимая, что отпираться нет смысла.

— Ты так хотел найти подходящее тело, а что с этим?

Подняв руку и расстегнув рукав, я показал её: вся испещрённая язвами, пропитанная формалином. Она была противна мне самому.

— Разложение неизбежно. Мягкие ткани распадаются, превращаются в жижу. Я каждое утро занимаюсь ремеслом, которому обучился.

— Надо же, как удобно, — ответил он.

Пошатнувшись, Кручинский начал заваливаться вперёд. Я подхватил его и усадил на диван. Он отпихнул меня, будто не желал касаться моего отвратительного тела.

— Зря вы встали, — сказал я ему. — Это не просто снотворное.

— Я догадался, я сразу понял, что ты собираешься делать.

Я сел перед ним на корточки и посмотрел в его хмельные глаза.

— И что же вы меня, Альберт Аристархович, не остановили?

— Помнишь, мы говорили о способе самоубийства?

— Так вы, как дама, желаете выпить яд? — понимающе спросил я. Он кивнул.

— Мне казалось, что люди, подобные вам, любят жизнь.

— Люди, подобные мне, презирают и жизнь, и других людей, считая, что умнее других.

— Тогда вы обречены на то, чтобы стать Богом, — ответил я снисходительно.

Он рассмеялся:

— Знаете, Сеня, когда вы говорите это с вашим дебильным лицом, мне хочется вас ударить и сказать, чтобы вы прекращали нести чушь, тем более что несёте вы её о вещах, в которых ни черта не смыслите.

— А вы ударьте, у вас рука не поднимется.

— Фигурально выражаясь?

— Да тут уж, хоть так, хоть этак. Разве можно ударить того, кого вы считаете ничтожеством?

— Рохлей, скорее, — я кивнул, садясь рядом. — Долго ваш отравляющий яд действует?

— Вы не умрёте, — пообещал я ему. — Я не убийца, что бы вы ни думали.

— А его ты зачем убил? — спросил он вдруг. — Он бы никому не рассказал. Да он и не знал о тебе, только догадывался. Вовка любил тебя, как сына.

— Думаете, тысячелетнему духу нужен отец? — рассмеялся я. — Это всё ваши фантазии, дорогой Альберт Аристархович. А вы, верно, подумали, я сожалею, да? — спросил я его, видя изумление на обыкновенно ироническом лице. — Хотели покаяние моё услышать? Что ж, вот вам оно: мне было плевать на старика. Только он стал раздражать меня своим смердящим запахом страха. А как воняло от него, когда он за ночь выпивал батарею дешёвой водки. Вот как от вас сейчас.

Кручинский сжал ладони в кулаки, я заметил, что одна рука держала что-то через ткань.

— Что это у вас здесь? — спросил я, одёргивая вцепившуюся в брюки кисть.

Я был разочарован. Это был сильно измятый исписанный лист.

— Неужели это его последняя воля к вам?

— Не смей, — устало попросил Кручинский.

— Отчего же, давайте прочтём вместе. Что напоследок написал вам ваш друг, подозревая вас в убийствах. Думаете, это искренне? Бросьте, в моём письме он отзывался о вас весьма нелестно, — я расправил мятую бумажку и громко прочёл:

— Алик…

Алик,

не думаю, что ты поверил мне тогда, когда я сказал, что не виню тебя. Ты и не смог бы мне поверить. Я не был столь великодушен, чтобы, в самом деле, забыть о содеянном тобой и тем более простить. Но главная проблема состоит вовсе не в этом: уметь прощать других, можно только научившись прощать себя. А я, увы, положил свою жизнь на алтарь не искупления, нет. Я наказал себя. Каждый день, видя изломанные тела, которым я придавал подобие людей, я вспоминал о том, почему не стал врачом. А ещё я вспоминал то состояние отрицания, которое испытывал, пока учился в Академии. Я презирал отца и мать за то, что они пренебрегли моими желаниями и решили за меня, я считал, что способен на большее, но, как оказалось, они выбрали лучшее для меня. А я захотел учиться лишь тогда, когда потерял эту возможность. И что же? Что лучшее я выбрал для себя, когда уподобился, как мне тогда казалось, самому благородному из чувств? Родители глупы и невежественны, но оказывается, что эти глупые невежественные люди всегда правы. Они знали меня лучше, чем я сам.

Алик, я не доверял тебе, скрывал от тебя результаты своих изысканий и не потому, что подозревал тебя, нет. Я просто хотел тебя подозревать, желал, чтобы ты оказался злодеем, чтобы в очередной раз почувствовать себя благородным героем. На самом деле, тот мой поступок: глупый, максималистский — это единственное честное и доброе, что я вообще совершал в своей жизни. Круглый дурак, сжегший все мосты, был лучшим во мне. Разве не для одного единственного мига живёт человек? Сейчас мне кажется, что так и есть.

Ради этого мига я и жил, чтобы потом сожалеть и испивать горечь своего решения каждый день. Но это был не я. Разве могу я — тот, которого ты знаешь сейчас, быть им, которому ты завидовал? А ты завидовал. Считал ли ты меня своим другом? Нет, не думаю. Ты был слишком горд и беден, чтобы воспринимать меня всерьёз.

Я думаю, что моя смерть уже близка, лис чует страх, он докучает ему. И я уверен, он пожрёт того, кто раздражает его ноздри.

Ты желаешь узнать, кто он? Ты ведь прочёл те книги, что я давал тебе? Что ж, я составлю список тех, кто может быть им. А ты попробуй, найди его. Если, конечно, ты сам не являешься злодеем. В любом случае, двое из него (списка) способны в равной степени убить меня лишь фактом своей истинной сущности.

Твой, надеюсь, всё ещё друг, Владимир Левинсон.

— Так кто из нас злодей? — спросил хрипло Альберт Аристархович и засмеялся. — Двое из несуществующего списка. И эти двое разбили бы ему сердце, если бы он узнал правду. Он подозревал нас обоих, но ему не хватило смелости на то, чтобы выяснить, кто именно.

— Что ж, перед смертью он это узнал, — ответил я, складывая письмо.

— И как вы это сделаете? Как с ним? Или перевяжете мне причинное место и сожжёте мозги? Кстати, зачем вы связываете гениталии?

— Традиция. Когда-то соединиться с духом лисы считалось очень большой честью. Но дух лисы есть дух Бога. А как может Бог иметь пол? Как может он желать женщину? Жрецов было принято кастрировать. Тогда они становились подобны бесполым Богам. Я же выбирал их своими сосудами. Однако со временем форма ритуальной кастрации ушла в прошлое. Гениталии просто перевязывают, чтобы во время соития с разумом духа мужчина не чувствовал возбуждения и не мог осквернить божественное начало.

— Не проще было бы выбирать своим сосудом женщин?

— Культ лисы едва пережил конкуренцию с христианским догматом. Мужчины создали религиозный клуб по интересам для самих себя. Монорелигия вошла в моду, а вместе с ней и презрение к женщинам. Это что называется: следование за конкурентом.

— Ясно, — глаза Альберта Аристарховича закатились, дыхание сбилось, он с трудом дышал, его лоб был покрыт потом.

— Где шар? — спросил я его.

— Не найдёшь, — сказал он самодовольно.

Я схватил его за грудки, потом сжал виски и посмотрел прямо в глаза, являя ему своё обличие. Кручинский вытаращил глаза и страшно закричал, увидев, наконец, то, что скрывало тело несчастного Арсения Сухарева.

— Где шар? — повторил я.

Альберт Аристархович замотал головой, руками, закашлялся, изо рта его потекла вязкая слюна.

— Это яд Ананси,[4] он переваривает твою сущность. Как паук впрыскивает в свою жертву желудочный сок, так и ты переваришься сам в себе.

Альберт Аристархович схватился за голову, повалился на пол и начал истошно кричать. Потом он бился головой о пол, как в бреду повторяя:

— Кручинский Альберт Аристархович, Кручинский Альберт…. Я Альберт, Альберт, Альбер… Я… Я, — повторил он и смолк, буквы кончились, как кончилось понимание.

Кручинский лежал на полу, и я со скукой ожидал трансформацию, которую видел уже не один раз: окоченение и высыхание тканей. Выдержать сущность моего носителя — меня — может не самое большое количество людей. Всё от того, что древние жрецы готовились к этому всю свою жизнь, а люди сегодняшнего дня не способны перенести встречу с вечностью. Их умы сгорают, а тела распадаются.

Но к моему удивлению, Кручинский лежал на боку и едва заметно дышал, из его рта лилась тоненькая струйка слюны, смешанная с кровью. Он невидяще смотрел в стену. Его худое, измождённое диетами тело держалось и казалось крепким, намного крепче когда-то молодого, полного сил Сухарева. Сила духа Альберта Аристарховича оказалась сильнее, чем он надеялся.

— Нет, Кручинский, — сказал я, подходя к нему. — Вы себя недооцениваете, никакой вы не самоубийца, вы самый настоящий дурак.

* * *

— Альберт Аристархович, — голос Шиманского был обеспокоенным. — У нас опять странный труп.

— Ожоги на висках и…

— Не совсем, — быстро перебил он меня. — Это ваш знакомый Арсений Сухарев. По крайней мере, мне так кажется.

— Что значит, кажется?

— Парень выглядит так, будто окочурился несколько лет назад. Я не знаю, чертовщина какая-то, — сказал Шиманский, затихая к концу фразы.

— Хорошо, я подъеду скоро.

— Ну, слава тебе, а то у меня этих «жмуриков»…. Я уже спать не могу!

Я положил трубку на рычаг, не желая слушать словесные возлияния. Открыв верхний ящик стола, я достал поддельную сферу и посмотрел на неё. Кручинский так и не открыл мне, где спрятал оригинал. Но это ничего, теперь я с ним надолго. У него наверняка найдётся слабое место.

Подойдя к зеркалу, я посмотрел в несчастные и злые глаза друга моего наставника.

— Сегодня нас ждёт работа, Альберт Аристархович, — сказал я ему и вытянул губы в знакомой улыбке.



[1] ЭСТ (Электросудорожная терапия) — метод психиатрического и неврологического лечения, при котором вызывается большой судорожный припадок пропусканием электрического тока через головной мозг пациента. © Википедия, 2018

[2] Ивакура Томоми (яп. 岩倉具視; 26 октября 1825—20 июля 1883) — японский политик, сыгравший значительную роль в Реставрации Мэйдзи, имевший значительное влияние при дворе японского императора. В 1871 году совершил путешествие полномочным послом в Америку и страны Европы с целью пересмотра неравноправных договоров, заключенных с Японией в 1858 году. Путешествие произвело шок на посла и его сопровождение и показало техническую, экономическую и военную отсталость Японии от Запада. © Википедия, 2018

[3] Ёкай (яп. 妖怪 ё:кай) — сверхъестественное существо японской мифологии, разновидность обакэ. В японском языке слово «ёкай» имеет очень широкое значение и может обозначать практически все сверхъестественные существа японской мифологии. © Википедия, 2018

[4] Ананси – (в переводе с языка ашанти — «паук») — персонаж мифологии и фольклора ряда народов Западной Африки. © Википедия, 2018

Другие работы автора:
+9
11:27
1545
16:48
+2
Отличный рассказ, но думаю автор это знает и сам. Чем то напоминает известный фильм «сердце ангела». В рассказе непонятно когда дух лиса вселился в Сухарева. Непонятно зачем нужна сфера и для чего. Мне честно сказать легенды показались несколько избыточными. Вспомнился Пелевин и его Ахули. Историческая отправка, какая то туманная и не совсем внятная. Огромное спаибо автору за интересный рассказ, который читается с удовольствием. Непонятно зачем археолог устроился на мясозавод. И вообще его история не сильно влияет на сюжет поскольку главный вопрос что за сферы и зачем они нужны остается непонятным.
Спасибо))
Эмм, дело в том, что рассказ изначально не был самостоятельным, это должна была быть серия рассказов о городе «Вузица». До финала дошло только три. Этот и ещё два о возвращении мёртвых в семью. Но тот, что пояснял, что за шары и зачем они и откуда вообще лис взялся, как-то он не дописался…

Вот забавно, Ахули — единственная книга Пелевина, которую я так и не прочла, только по причине, что гг была женщиной))
Резануло ещё несколько раз слово лбина. Кроме того изначально был дискомфорт между тем как говорит герой и его интеллектуальным уровнем но наличие лиса сняло этот вопрос. Можно прописать те моменты что я говорил или их не упоминать. Потому что важный шар хранящийся в столе не кажется важным
11:37
+1
Интересный рассказ, до самого конца. Увлекает. Вопрос «откуда это можно знать?» не давал покоя.
Некоторые места зучат немного неправильно. Например: не говорят «словесные возлияния», говорят — «словесные излияния». «Ценное ископаемое» — это не про артефакты, — это, скорее всего, ценная окаменелость, или, иронически, нечто старое и потому ненужное. Еще, кажется, были похожие смысловые аберрации по тексту, но их не много.
22:46
+1
Хороший рассказ! И интрига выдержана до финала, и читать интересно, и язык легкий, и в поступки героев веришь. Осталось неясно зачем нужна сфера и еще кое-какие сюжетные детали, но впечатление все равно очень благоприятное
23:23
Единственный недостаток — многа букав, не все осилили. На мой взгляд — лучший рассказ недели. Может и не всё понятно, зато как увлекательно написано! thumbsup
20:09
+1
Интересный рассказ, своеобразный, держит интригу до последних строк, хотя концовка и разочаровала немного. Жанр указан — «мистика», но не могу отделаться от впечатления, что прочитанное — это такая чёрная-пречёрная, желчная сатира. Макабрическая, можно сказать. На действительность, очень ёмко охарактеризованную повышенной востребованностью судмедэкспертов на фоне никому особо не нужных патологоанатомов.:D Да и мистическая составляющая истории сильно туманна даже для мистики и не цепляет практически. А вот персонажи цепляют, нескучные такие господа со всеми своими хищными тараканами в головах и скелетами, рассованными отнюдь не только по шкафам:).
Вот всегда так, когда я пишу сатиру, читатели говорят: нет, для сатиры слишком мрачно, когда хоррор: нет, мистика слабая, а так сатира. Но знаете, хорошо, что хоть что-то понравилось. Этого уже с меня достаточно. А так спасибо)
18:44
+1
Сложные впечатления от прочитанного. Текст показался на порядок качественнее, нежели «Возращение домой». Первую треть вообще прочитал в полном восторге. Чёрный юмор — это по нашему. Единственно, возникает вопрос: откуда такое погружение в тему? Невольно встают разные каверзные вопросы. Мне кажется, там, где нет мистики, у вас всё получается просто блестяще. А вот мистика не слишком убедительная. Видимо, нужно как-то по-особенному нагнетать ситуацию. Это сугубо моё личное мнение и оно не бесспорное. Не исключено, сказывается мой изначальный скепсис.
Где-то в середине рассказа ритм потерялся. Концовка же и вовсе представляется скомканной. То же впечатление и от «Возвращения домой», но там ещё и начало не было таким первоклассным. В общем, надо писать, и как можно больше.
После прочтения очередного вашего произведения мне хочется и самому кое-что выставить на сайте. Наверно, это выглядит несколько неприлично, но такое желание возникает. Такие дела…
Погружение у меня всегда из чужого опыта)) Обычно прочитанного.
Согласна, мистика слабая. Но это от того, что я сама с мистику и хоррор в российских реалиях не верю. Это была первая попытка отыскать хоть что-то. Ко всему прочему, я никогда ничего не писала о России. Все мои фанатские работы касались викторианской Англии или современной Америки. Вот чем лечили пневмонию в XIX веке, я знаток)) Как работала полиция, на чём можно было добраться из Кале в Дувр, сколько это стоило, и как именно велись раскопки в Египте и Алжире. Но когда дело касается современной России, у меня ступор. Живя здесь, я на самом деле ничего не знаю о стране кроме её политической обстановки. Вот оно и вышло всё косое и кривое. Я хотела с этим быстрее закончить и забыть. Поэтому и ритм сбился, и вообще вышло чёрте что!) Но я согласна, надо больше писать. Искать своего героя, и особенно искать свою Россию, не ту, о которой мне писать не хочется.
Выкладывайте! Это же замечательно, что вам сразу хочется чем-то поделиться!)
Спасибо, Ядвига. Вы действительно отличный стимулятор.
Я ещё не добрался до современной Америки в вашем исполнении (как и Европы). Будет интересно. Но современную Россию вы чувствуете (на мой взгляд) прекрасно. Никаких иллюзий не питаете и люди у вас именно такие, какие они и есть. Без дураков. Сужу по «Гримёру». Я вообще люблю такое.
Про бандитов у меня есть небольшая серия. Но там всё довольно диетическое. У вас же — круто и убедительно. Даже завидно…
Выкладывайте, не стесняйтесь. Своё творение надо демонстрировать смело! Как Тони Старк свою бесценную личность))
Я сюда ничего не выкладывала. Фанфики ведь. А тут их читать никто не будет, надо фандом знать. А как решила я, что всё-таки хочу писать что-то серьёзнее, пошла читать рекомендации начинающим авторам (это я с 2011 пишу… пошла читать, как надо)
Одна из рекомендаций была, я её ни раз потом ещё встречала: «Никогда не пишите про заграницу, в 99% случаев выйдет неубедительно». Забавно, но неубедительно у меня выходило как раз про Россию. Это всё-таки не самый первый опус. В общем, я всеми силами пытаюсь поддерживать отечественного производителя rofl
Хотя сама ужасно люблю диккенсовские истории и часто подражаю им.
Комментарий удален
Загрузка...
Светлана Ледовская №2

Другие публикации