Фигляры или история одного дурацкого отпевания

Он песни лесу все играет.

Он мастер. Он их много знает.

Фиглярские песни.

На самый конец лета это пришлось. Меня тогда в охрану поставили. Больше для порядка, так думаю. Никто не знал — как быть, случись что. Мне сказали: стоять, смотреть. Стоял. Смотрел.

Этих была пара дюжин. Их привели со всех окрестных сел, как только приказчик от барина с велением приехал. Женщины, дети, даже вроде мужики были. Только какие из них мужики? Так, недоразумение какое-то: тощие, бледные. Стоят, качаются, моргают редко, взгляд потухший, почти не дышат. Гиблуны, они и есть гиблуны. Даром что живые пока. Ходят, смотрят, а родные уже их оплакали и гроб сколотили. Я их с детства навидался, бабка моя все пугала: не ходи в лес, гиблуном обернешься. А как в него не ходить-то? Деревня наша прямо посреди того леса. И за ягодой в лес, и за зверьем в лес, за дровами, опять же, в лес. Он и кормит, он и греет зимами, он и губит. Как мимо чура прошел, все, почитай, в его владениях. Молись всем Светлым, кого вспомнишь. Впрочем, меня пока Светлые берегут... Долго ли еще?

А вот Евижка, что из соседней деревни, та леса не боится, смеется: «Его слушать надо уметь. И свой лес носить в себе про запас. Тогда он к тебе не подступится». Не зря ее в той деревне за чокнутую держат. Но славно так смеется, хорошо с ней по лесу ходится.

Если один-два гиблуна на деревню — это нестрашно. Ну, жалко их, конечно, помирать никому не хочется, но для остальных нестрашно. Как тот дышать совсем перестанет, его в гроб положат, похоронят, вот и вся забота. Они и сами иногда в гроб ложатся, когда чуют — пора. Молчат, слов не помнят, а гроб свой признают. Понимают, что не место им среди живых больше...

А если много народу гиблунами из леса приходит, вот как сейчас, это страшно. Бабка Тыша говорит, лес тогда в домах селится. Считай, пропала вся деревня. Раньше о таком только слухи до нас доходили, а вот, поди ж ты, и у нас приключилось. Потому на фигляров одна надежда, стало быть.

Хотя какая на них надежда? Песенки ихние... Ими, дескать, и спасают. И песни-то у них — два притопа, три прихлопа. Любой дурак напевку запомнит, у нас все в деревне знают. Только не поют никогда, понятное дело. Правда, мелким был, тогда дядя Гоня гиблым вернулся, а мы из шалости, а может, и в ребяческой надежде на чудо, ходили за ним с пацанами и пели скоморошьи песенки. Меня моя бабка выцепила из того шабаша и долго драла хворостиной, что твою козу. Это я крепко запомнил. А дядю Гоню на той же неделе и похоронили. Не отпели мы его с пацанами.

Впрочем, и сами фигляры могут никого не отпеть. Что случается, не понравься лесу их дурацкие песенки, о том даже наши языкастые старухи судачить боятся. Не остается тех, кто мог бы рассказать о фиглярских провалах.

Отыскивались, впрочем, смельчаки, что ходили по местам таких неотпетых деревень. Только мертвых котов, бывало, находили. Седых мертвых котов. И никого больше, и ничего. Даже костей. Была деревня, а теперь лес стоит. Густой такой, будто сто лет ему уже. И птиц больше обычного. Прямо среди пустых домов и гнездятся.

Непросто, в общем, далось барину решение — фигляров звать. Но позвал. А они, фигляры, стало быть, и приехали. Ночью. Дураки, что с них возьмешь? К утру ихний тарантас, снеся кусок забора у дома старосты, стоял этакой размалеванной образиной среди нашей тихой улицы. Храпели внутри него в два голоса, я вам скажу, на всю округу! Как только староста сам не проснулся от тех трелей? Но ничего, растолкали его — иди, дескать, дураки приехали. Твоя, значит, забота.

А потом и сами дураки из тарантаса повылазили. Я насчитал пятерых. Светлые-Чистые, какие же это были уроды! Мне аж плюнуть захотелось, да вовремя спохватился, случай не тот. Одежка на них была яркая, разноцветная, вся в узорах, в тесемках, в лентах, непонятно что связывающих, перекошенная и какая-то неуместно нарядная. У нас даже бабы на праздники так не одеваются. А они, стало быть, оделись. Праздник тут у них — нас, скучных, отпевать-отплясывать.

А под конец из повозки выкатилось вообще такое чучело, что я все-таки не удержался и сплюнул. Тощий как жердь — был бы высоким, если б не сутулился крюком. Волосы у него на голове торчали в разные стороны ярко-желтой соломой. Посреди лица огромный нос, вскинутые в постоянном изумлении брови, темные беспокойные зенки. Одет он был даже нелепее прочих: зеленые штаны, обрезанные чуть ниже колена, и босой. Рубаха в узорах каких-то диковинных, а поверх рубахи кафтанчик незнакомого покроя, весь облепленный какими-то блестяшками. То ли слюдой, то ли надкрылками жука-рогатки. Едина Тьма, смотреть противно! Этот меньше всех делал, но больше всех суетился, махал руками, покрикивал другим — как барахло их дурацкое выносить из тарантаса и где раскладывать. Как мне показалось, больше мешал своими советами, чем приносил пользы. Остальные дураки сопели, косились, но вроде не перечили, а следовали его указкам.

А главным у них, ну, отпевальщиком, был обычный с виду мужик — пока ему в глаза не заглянешь. Я вот заглянул зачем-то. Меня враз такая тоска взяла: то ли самому удавиться захотелось, то ли его порешить. То ли отдать ему навсегда то, чего и не имею вовсе, и обнять его будто последнего живого на земле. И самое пакостное, мне показалось — он то, что я в тот миг ощутил, тоже в моих глазах прочел. Все-все прочел. Но фигляр сморгнул, кивнул невпопад, неловко передернул плечами, и больше мы в гляделки не играли. И то радость.

***

Два дня дураки ходили по деревне, что-то обсуждали, о чем-то спорили, колотили помост за дальними домами. Помощи не просили. На два дня наша деревня будто вымерла: детей по домам прятали. Все же знают, какую недобрую плату берут фигляры за удачный исход. Тихо было — даже собаки не брехали, против обыкновения. Чужие в деревне — а они молчком.

А еще коты. Соседские Тихон с Дымком совсем смурные стали. Не дрались, мышей не гоняли, сидели, нахохлившись. Я мимо проходил, даже ухом не повели.

На третий день нашел меня у колодца староста, и, пряча глаза, буркнул:

— Там эти, выступать ввечеру будут. А ты, значит, следи. Чтобы, если что… — Вот это, «если что», он не договорил. А я не спрашивал. Понимал — нет у него ответа.

Староста еще помялся, насупил брови, и глядя в землю, добавил:

— Эта. Они как петь начнут, так всё: назад уже не поворотишь. Или отпоют, или… — хотел было махнуть рукой в сторону леса, но осекся, медленно опустил руку и пошел от колодца, сутулясь сильнее обычного.

***

Вечера у нас длинные, сумерки долгие. Вот в сумерках и начал собираться народ вокруг сколоченного фиглярами помоста, освещенного множеством огней.

Мне, и еще троим из наших полагалось стоять на помосте по краям. Я не удержался, когда длинный шут мимо проходил, буркнул ему в спину:

— Зачем мы вам тут? Стоять-то? — Длинный обернулся, рожу своей дурацкой ухмылкой растянул:

— А как же? Нужны, нужны! Вдруг кто на помост полезет? А вы его обратно, вниз. Только ласково так, с пониманием.

Пошутил, значит. Мы ж не шальные какие, что нашим на помост лезть?! Или не пошутил?.. А-а-а, Тьма его разберет, дурака этого. Поставили, стою. Смотрю.

Столько народу я еще никогда в одном месте не видел. Разве что на ярмарках. И чего их столько понаехало? Ну, гиблуны, понятное дело. Вон их поставили в первых рядах. Ради них все и затевалось. Родственники ихние — тоже можно понять. Но толпа была куда больше. Она обтекала помост с трех сторон. С четвертой стороны стоял лес. Нет, не вплотную, конечно, а так, за полем, начинаясь с мелкого подлеска. Но даже с такого расстояния не было смелых вставать между шутами и лесом, тем более спиной. Спиной к лесу полагалось стоять самим лицедеям.

Когда на помост начали выходить потешники, в толпе оживились. Их знали. Их приветствовали! Кто-то даже начал было выкрикивать нараспев дорожную-скоморошную, но его быстро толкнули под бока и тот, устыдившись, замолк.

Стоя на помосте, я разглядывал толпу. Там внизу стояли наши, деревенские. Странно было видеть их вот так, чуть сверху. Я узнавал и не узнавал. Было в этих лицах, привыкших смотреть или в землю или прямо — редко вверх — что-то чуждое. Одно на всех. Ожидание? Надежда? Потаенная вера в чудо?

И тут среди гиблунов я увидел Евижку. У меня сердце упало: как же так? Евижка, хоть и сама с причудами, но хорошая такая, живая. Была… Сейчас она мало походила на себя прежнюю: под потухшими глазами залегли глубокие тени. Обычно улыбчивое, ее лицо стыло равнодушием и покоем. Мертвым было лицо этой молодой девчонки, почти что ребенка.

Как же так?.. Не уберегли ее Светлые с ее простодушной верой… И такая на меня тоска накатила: «Не уберегли. И никого не уберегут. Встанет тут лес, а от нас от всех даже памяти не останется. Да и кому нужна эта память?..»

Шуты неспешно раскладывали свою разномастную утварь, негромко переговаривались, посмеивались, словно не замечая собравшихся вокруг. Курили, расхаживали, будто к чему-то прислушиваясь, пили воду из глиняных кружек… А я так и не понял, в какое мгновение из их шагов, смешков, стука кружек, бряцания случайных колокольцев сплелось начало первой песни.

Этой песней и была та дорожная-скоморошная, что вспомнили из толпы.

Раскачиваясь под бой ударов по своей балалайке, певец начал:

По весям, странам, городам, полям

И вовсе где кончается земля

Ведет меня дорога окаянная.

В этот раз ее подхватило сразу несколько человек:

А надо мною небо и луна,

Всегда все те же небо и луна.

Они напомнят мне о том, что это не я.

Как есть скажу: пел он неплохо. Голос красивый. Пел, как уговаривал: «Все хорошо будет. Потерпи немножко». И я бы ему даже, может, поверил, ну так, ненадолго. Но все портил длинный.

Он то бегал по помосту, заглядывая в глаза другим скоморохам. То начинал стучать своей трещеткой на какой-то вовсе свой манер, мимо того, что играли прочие. То принимался выкрикивать обрывки песни и просто отдельные слова. Ничего этот дурак не умел! Ни петь, ни играть. А еще он постоянно приплясывал и кривлялся.

Я смотрел на него и злость меня брала! Кому мы себя вручили?! Шутам гороховым! Если б не эти фигляры ряженые, можно б было своими силами, ну, гиблунов успокоить. Все ж обреченные, почитай. А что? Слыхал, так в некоторых местах поступают, кто посмелее да поотчаяннее. Не всякий за такое тяжелое дело возьмется, но находились. Только как потом родне гиблого в глаза смотреть будешь?! «А вдруг бы шуты приехали и отпели?» Вот это самое «вдруг» кривлялось сейчас вовсю на помосте, рожи дурные корчило.

А из толпы смотрели на него как на самого Светлого. С обожанием! Я не вру! Некоторые молодые даже кривлялись в ответ. Длинный от этого, кажется, еще больше распалялся и кривлялся ну совсем уж прегадко.

Прочие же скоморохи его словно и не замечали. Играли себе что им там положено. В целом, это были люди как люди, если не брать в расчет их одежу.

Интересно, подумал я. А как они живут остальное время? Когда не на помосте? Лепят ли горшки? Шьют ли сапоги? Ткут ли шерсть? Еще подумал и понял, что нет: не лепят, не шьют, и не ткут.А что делают? Ну, на тарантасе своем едут куда-то. Ну, на ярмарках народ развлекают. Ну, к гиблунам приезжают, когда зовут... Но ведь не все время они катаются и толпу тешат? Получается, эти потешники совсем-совсем как-то иначе живут, не так как я, не так как бабка моя жила, не так как вся деревня наша… А как?! Вот ведь: жил до этого дня, знал, в общем-то, как все устроено. Весной — сеять, летом — косить, осенью — урожай собирать, зимой — печь топить да сказки подлиннее вспоминать… А эти приехали, а я не знаю как у них. И ведь не узнаю никогда, пожалуй.

Думка была непривычно длинная и бестолковая. Пока я ее думал, скоморохи сыграли еще несколько песен.

А ладно у них все-таки получалось. Мне даже нравиться начало. Люди вокруг помоста, те и вовсе плясали да подпевали. Тут, при шутах, они почему-то не боялись петь фиглярские песни.

На гиблунов никто из толпы старался не смотреть. Пляшущих можно было понять: устали волноваться, надеяться, оплакивать. Отчаиваться устали. Праздник у людей. А что? И впрямь, праздник. Шуты расстарались. Вон как выводят… Умеют все-таки, ничего не скажешь.

И тогда я просто стал слушать, потому что вот, они приехали. Они поют. Для нас, для всех, простых живых. И для почти мертвых поют. А еще для леса.

Тем временем, фигляры как раз допели еще одну песню. Главный отпевальщик о чем-то задумался. Покрутил колки у своей балалайки. Перебрал тихонечко струны невпопад. Посидел недвижно какое-то время. Потом поднял взгляд на толпу, будто впервые ее видя. По толпе прошелся радостный гул, замахали руками.

Певец отчего-то застеснялся и вдруг улыбнулся, как ласковое весеннее солнышко. А меня накрыло таким покоем, какой только в детстве бывал.

Словно ранняя весна, и мне пять лет. Я лежу на теплой печи, только проснулся. Смотрю в окно, на сосульку, что светится на солнце, как драгоценность какая. И небо синее-синее. Смотрю, любуюсь и капель слушаю. И нет в моей жизни еще ни гиблунов, ни прочих страстей леса этого замороченного. И бабка еще жива, и зима позади, и жизнь вся моя только начинается.

Отпевальщик прошелся по струнам и начал так проникновенно, что у меня аж в носу защипало:

Ходили полем,

Лежали пылью,

Летели сталью,

А стали былью...

Жалобно скулила дудка, задумчиво позвякивали колокольцы, шуршали трещетки. Толпа затаила дыхание.

Не плачьте, крылья.

Я больше роли,

Я весь навылет,

Я сросся с болью...

Простая погудка гуляла вокруг, заглядывая в души, вороша и доставая на свет что-то важное, что-то забытое. Лица светлели, распрямлялись спины. Молодые потянулись обниматься.

Женюсь, подумал я. Что я холостой все хожу? А вот на Евижке и женюсь! Отпоют ее шуты эти. Конечно, отпоют! Вон, как у них хорошо выходит. Знают они свое дело. Ну и что, что она чудна́я, она добрая и на меня заглядывалась, когда мы по лесу ходили. И сейчас смотрит. Я обмер. Евижка мне улыбалась! «Живая, — екнуло у меня. — Неужто отпели?! Ай да шуты!» С трудом отведя взгляд от Евижки, я стал искать остальных гиблунов по толпе. Нет, они еще оставались гиблыми, но, кажется, начинали шевелиться. Едва-едва они раскачивались в такт песне, а их лица уже не казались такими серыми.

Чистые-Светлые, я боялся этому верить, но они возвращались! Ай да, дураки! Мастера!

Певец продолжал:

По доброй воле

Один я в поле.

В миру и в горе

Смеюсь и вою...

Песня ускорялась, добавился новый бой, от которого радостно зашлось сердце. Захотелось то ли плакать, то ли смеяться. Стало легко-легко. Будто скинул груз, который нес всю жизнь и даже не знал, что несу. И главное, эти шуты мне объяснили, что дальше без него можно. Песней объяснили!

Мне вдруг тоже захотелось плясать, не вспоминая, насколько нелепо я сейчас выгляжу. Потому что это было уже неважно:

Срастутся крылья,

Истлеют колья.

Налей, да вылей.

Нет лучшей доли!

А вокруг помоста возвращались к жизни гиблуны. Вот уже трое стоят, удивленно улыбаются, неловко пробуют плясать, пытаясь справиться с отвыкшим шевелиться телом. Вот уже четвертого обнимают плачущие родные. Вот еще один хохочет, запрокинув голову, просто от того, что живой. Живой!

Счастье билось под горлом заполошной бестолковой птахой. Все было простым и правильным. Отныне и насовсем.

Теперь можно! Все-все можно! Наконец-то шуты мне объяснили! Об этом они поют, как же я раньше не понимал? Ай, бабка, не права ты была, старая! ВСЕ можно!

Я весь навылет

В пыли и в стали.

— Эй, вы где были?

Пошли, что встали?

Толпа бесновалась вокруг помоста. Люди кричали, смеялись, плакали, дергались под бой песни, запрокидывали искаженные невыносимым счастьем лица.

Отпевальщик всматривался в толпу, не переставая играть на своей балалайке.

А лицо у него становилось как у гиблуна. Как у всех гиблунов, которых он отпевал. Только глаза жили своей жизнью на этом жутком лице, вбирая в себя пляшущую толпу. Глаза великого жадины, которому всегда всего невыносимо мало. И клубилось на дне тех глаз что-то совсем невозможное. Заново каждый миг невозможное. Рождаясь, умирая, корчась в предсмертных муках и оживая заново.

У ног отпевальщика выросли тени, похожие на узловатые корни деревьев. Стали разрастаться по помосту. Вот одна коснулась барабанщика, что дергался деревянной ярмарочной куклой, едва выдерживая положенный песней манер. Вот еще одна метнулась к дудочнику: обильно потный и бледный, с закрытыми глазами, тот цеплялся побелевшими пальцами за свой рожок. Дудка хрипло выла на одной ноте о том, что однажды хозяину придется сделать вдох, на который может не достать сил.

И когда собьется одеревеневший барабанщик, когда замолкнет дудка, не будет тишины. Всех оглушит пение сверчков, уханье филинов и ветер, шепчущий в ветвях множества деревьев.

Явственно и тяжело потянуло горечью болотного болиголова, сладостью дикой земляники и пряным духом можжевеловой хвои.

А толпа все плясала, не замечая узловатых теней, а певец все терзал свою балалайку немыслимым боем, шаря по толпе своим жадным невидящим взглядом.

И я плясал и радостно смеялся. Не помня наказов, не помня порученного мне дела, не помня себя.

Мне виделось: вот еще чуть-чуть, и тени глазами отпевальщика найдут свою цель, обретут направление, и двинутся вниз, в толпу. Оплетут каждого, пустят корни в душу, поселятся у него в глазах, прорастут из тела молодыми побегами. Наливаясь соками, устремятся вверх, в темное ночное небо; становясь липами, вязами, елями, кленами и ольхой. Я уповал на этот миг. Я истово хотел его. Он виделся мне лучшим, что могло бы со мной случиться. Теперь, когда все было можно.

Корни множились и разрастались. Вот уже колокольцы в руке звонаря перестали ритмично звенеть, и начали надтреснуто дребезжать. Корни-тени уперлись в босые ступни длинного фигляра — последнего рубежа на пути к толпе. И вдруг я понял, что шут уже давно стоит без движения. Расслабленно прямой, будто никогда и не сутулился вовсе, с разведенными чуть в стороны руками, в этот миг он был единственной недвижной фигурой среди всего неистовства. Столпом порядка и умиротворения.

Шут кивнул, коротко улыбнулся и двинулся своей кривляющейся походкой к отпевальщику, подстраиваясь под его безумный бой, но не входя в него целиком, а напротив, гася слишком сильные доли, расставляя новые промежутки, выравнивая и приглаживая общий узор. Когда до певца оставалось полшага, шут, продолжая приплясывать, стал мерно отбивать у того над ухом в ладони и отрывисто пришептывать в лад.

Певец, как слепой, которого позвали, дернул головой, какое-то время слушал, потом медленно опустил веки, и так с закрытыми глазами начал выкрикивать что-то невнятное, мерное, но уже постепенно оживая, заново становясь собой.

Проморгавшись, открыл глаза и ошалело улыбаясь, продолжил петь:

Наотмашь былью,

По сердцу долей.

Даешь навылет,

Ко́ли с любовью!

Тени-корни под ногами начали таять. Дудочник смог оторваться от рожка и с наслаждением сделал глубокий вдох. Барабанщик, не пропустив ни удара, вывел конечную дробь и облегченно взмахнул палочками.

Толпа радостно взвыла и начала громко хлопать. Лица становились просто радостными, без следов безумия. Я тоже хлопал со своего места, приходя в себя. Воспоминания о странных тенях, видениях и желаниях таяли с каждым ударом ладоней.

Длинный шут в смешном жесте прижал руки к сердцу, улыбнулся, как умеют улыбаться только сумасшедшие или Светлые, и объявил: «Выступление закончено. Расходитесь». И добавил непонятно к чему: «Всем спасибо!» Погасил огни над помостом, оставив гореть только маленькую лампадку, стоящую на топчане. Скоморохи стали устало собираться.

Я хотел было найти Евижку, еще не зная, что ей скажу, но в темноте едва различал дорогу. Ничего, решил я, завтра свидимся. В голове было пусто-пусто. Ни одной мысли, только улыбался непонятно чему. Как дурак.

***

Я этого уже не видел. Мне это потом снилось. До сих пор иногда снится. Я и верю, и не верю этому сну.

Как бледный до синевы шут-отпевальщик в своей вечно сползающей на одно плечо рубахе полулежал на пустом помосте на руках второго шута, длинного.

В глазах певца слезами оттаивал запоздалый испуг:

— По краешку я, Ркушенька, ходил. По самому краешку. И заглядывал в ту тьму, я снова в нее заглядывал… А она в меня... Спасибо тебе, миленький, оттащил от края, как кутенка за шкирку… Поймал за миг...

Нелепый скрюченный шут Ркуш баюкал своего собрата по ремеслу нежно, как ребенка, и тихо приговаривал:

— Дурак ты… Ты всегда по краешку ходишь, доля твоя такая, дурацкая. И я дурак. И у меня доля. Другой нам не дали. А мы и не просили.

С хорошо скрываемой опаской длинный шут смотрел в лицо своему побратиму.

И, видимо, не найдя того, чего боялся, наконец позволил себе немножко расслабиться.

Задумался было о чем-то своем, продолжая гладить друга по голове, как маленького, и вдруг оживился.

— Ты хоть понял, что ты на этот раз их всех отпел, душа твоя балаганная?

— Досуха? — не поверил лицедей.

— Дочиста! — подтвердил Ркуш.

— Мы, мы их отпели! Мы всех отпели, Ркушенька! — ответил лицедей и захихикал. А потом набрал в грудь воздуха и стал хохотать во весь голос. Так, все еще посмеиваясь, он позволил остальным скоморохам перекинуть себя на носилки и унести в тарантас.

***

У нас встают спозаранку. Уже встретили и вновь проводили приказчика, что уехал к барину с добрыми вестями. Я брел по деревне, вспоминая и с трудом веря в то, что творилось накануне. Но гиблунов я больше не видел. Мимо меня проходили, мне кивали, мне улыбались живые, незнакомые люди.

Скоро они разъедутся по своим деревням. И шуты уедут. Молодцы они, все-таки, мастера. Век в долгу перед ними будем. И тут я похолодел: «Плата. Плата, которую требуют шуты за отпевание...» Я помчался к дому старосты, где все еще стоял фиглярский тарантас. Шуты как раз собирались уезжать.

— Эй! — закричал было я, но наткнулся на взгляд хмурого, сурового барабанщика, затаскивающего какой-то особо тяжелый тюк в телегу. Барабанщик был мужик крупный, плечистый, и я немного растерялся.

— Ну? Что шумишь? — тихо и неласково спросил он меня, косясь на тарантас, в котором опять кто-то храпел.

— Дети, — выдохнул я.

— Что дети? — не понял барабанщик.

— Плата.

— Что плата? — снова не понял барабанщик.

— Ну, вы берете плату. Детьми. Если… — не смог я подобрать слов дальше и замялся.

— На кой ляд нам дети? — пробасил плечистый. — Ты что, дурак?

— Дураки тут мы! — хихикнули от тарантаса. — И нечего к нашим почестям примазываться.

От телеги отделился длинный шут и внес ясность, обращаясь к своему побратиму:

— Это он своих бабок деревенских наслушался, дескать, мы как сыграем, так у местных требуем: «А подайте ваших детей нам на завтрак!» Так?

Нелепый шут разом развернулся на меня и, выгнув брови, стал ждать ответа. Когда тот не улыбался, лицо у него было резкое и строгое. Недоброе такое лицо. Я понял, что сейчас выгляжу куда нелепее его.

— Ну, не то чтоб на завтрак… — краснея, протянул я.

— Все-таки дурак, — с удовлетворением хмыкнул барабанщик и схватился за последний тюк.

— Значит, про детей — это выдумки? — с облегчением начало доходить до меня. — А как же плата?..

— У вас в деревне все отпеты? — строго заглянул мне в лицо длинный шут. — Гиблунов больше нет?

— Да нет вроде… Староста сказал, что всех…

— Ну вот и… — кивнул было шут, но тут на дороге показалась отпетая вчера Евижка. В руках у девушки была котомка. Фигляры, кажется, не были удивлены.

— С нами? Едешь? — то ли спросил, то наказал длинный фигляр.

Девушка робко кивнула.

— Тогда полезай в тарантас.

Я хотел было ей что-то сказать, остановить, спросить, но от растерянности не нашел слов. Она молча посмотрела на меня долгим, грустным взглядом, потом, словно извиняясь, улыбнулась на прощание и скрылась в пестрой повозке. Барабанщик еще раз хмыкнул, взобрался на козлы, тронул поводьями лошадей — и повозка покатила по пыльной дороге от деревни.

Я стоял совершенно потерянный. «Как же, не берут плату?.. А Евижка?! Я ж жениться хотел… А они… А что теперь с ней будет?..»

— Повезло девке, — услышал я надтреснутый голос бабки Тыши. Та стояла у забора, смотрела на дорогу, задумчиво гладя непонятно откуда взявшегося кота Тишку. Кот блаженно ластился и бодал широким лбом ее шершавую руку.

— Дважды спасли ее певуны эти.

— Как спасли? — нахмурился я. — Как дважды?

— Да у нее ж тоже внутри все набекрень. Одного роду-племени с шутами этими. Останься она здесь, совсем бы ума лишилась со временем. А так, девка молодая, научат фиглярским своим премудростям, и как с собой такой жить. Все ей одна дорога. По весям, странам, городам, полям…

— ...И вовсе где кончается земля, — грустно вспомнил я давешнюю песню.

— Во-во, — подтвердила старуха, вздохнула и пошла прочь.

А я еще какое-то время смотрел на эту пыльную дорогу, по которой никогда не пойду в неизвестные мне страны и города. Здесь останусь, в этой своей деревне. Буду сеять, косить, собирать урожай и вспоминать долгими зимами скоморохов, что однажды приехали к нам на своей пестрой телеге с праздником. С праздником и чудом.