Радрадрабен

Робин привстал на стременах, обернулся и крикнул:

– Глендавейн! Хватит возиться с этим уродом, время же теряем!

Сзади, из кустов, впритык обступивших узенькую тропу, донеслось:

– Не надо было так изводить бедную зверюшку!

Граф аж глаза выпучил: ну баба, это ж придумать – назвать «бедной зверюшкой» образину ростом в полтора человека! Снабжённую к тому же огромными когтями на всех четырёх лапах и двумя лопатообразными зубами, торчащими из отвратительной бородавчатой верхней челюсти. Эти зубы и дали Глендавейн повод назвать монстра безобидным грызуном. Но это было потом, а когда образина неожиданно вынырнула из кустов перед самым носом – тогда Робину было не до дискуссий.

Граф мгновенно обнажил меч и рубанул тварь прямо по шее, вернее, по тому месту, где у нормального существа теоретически должна находиться шея. Животное очень походило на кролика, только вот шеи у него не было, покатые плечи плавно переходили в небольшой бугорок – это и была голова.

Истребитель Василисков отскочил от твари, как от гранитного валуна, чуть не вывихнув Робину кисть. Граф превозмог боль в руке и рубанул ещё раз, метя в лапу – и с тем же успехом.

Интересно, что «кролик» этот не убегал – но, слава богам, и не нападал тоже! – а стоял столбиком, и после второй попытки Робина разразился скворчащей трелью. Граф растерянно обернулся: что-то гневно кричала Глендавейн; Беку, как обычно в таких случаях, нигде не было видно. Робин разозлился и как дубиной ударил мечом сверху. Как ни странно, это возымело действие: животное постояло несколько мгновений и вдруг тяжело завалилось набок, с треском ломая кусты.

Девица немедленно слетела с седла, отпихнула Робинового конька и оказалась рядом с поверженным зверем.

За ту неполную седмицу, что они провели в пути, Робин не уставал удивляться поведению Глендавейн. Казалось, её не интересовало ни само путешествие (то есть, ей вроде бы было безразлично, куда и откуда ехать), ни окружающие пейзажи – а ведь было на что посмотреть, один водопад Трёх Тысяч Зелёных Рыб чего стоил! Не интересовал её и сам Робин – этим, правду сказать, граф был слегка уязвлён – и, тем более, Бека. Но вот разные твари! И если бы они её просто интересовали – она их защищала! Даже когда Робин изъявил естественное намерение поохотиться – вяленая рыба и сушёные кальмары, которыми их снабдил в дорогу новоявленный бог Шпокар, уже не лезли в горло – даже тогда она встала на дыбы: нет и всё тут! Пища у них есть, а охота, видите ли, это убийство!

Конечно, первые два дня, когда их сопровождал пышный эскорт карликов, любезно выделенный Каким-То-Там-Уцем, ни о каких встречах с представителями животного мира не могло быть и речи. Карлики оказались ребятами весёлыми и непрерывно пели, выли хором, а когда освобождались руки – стучали в разнообразные барабаны, дудели в дудки и какие-то пищики, и вообще жили полнокровной жизнью, так что всё живое на много лиг вокруг в ужасе разбегалось. Впрочем, у них изредка случались и периоды абсолютной тишины – с чем это было связано, граф так и не понял, отнеся график молчания на счёт каких-нибудь культовых или обрядовых правил.

Поначалу Робина это забавляло, и он даже пытался подыгрывать этой дикой музыке на самодельной свирели, но оказалось, что, когда они останавливались на ночёвку, недомерки ни на миг не прекращали свою какофонию. Мало того, они ещё принимались плясать!

Словом, когда беспокойное сопровождение покинуло их у самого подножия Запретных гор (а на самом деле – пологих сопок, могущих показаться горами лишь самому низкому из карликов, да и то лежащему на боку; горы же – и какие! – ждали их впереди) – итак, когда карлики, наконец, убрались, все, а особенно Робин, вздохнули с облегчением. Ещё долго в ушах звенело от постоянной тишины, и ещё долго им не попадалось даже завалящей глухой лисицы – вся живность затаилась по норам, логовам и берлогам, так что первая ночь «без музыки» прошла спокойно.

Спокойно прошла и ночь после моста. Хорошо выспавшемуся Робину не испортило настроения даже то, что несший утреннюю вахту Бека был им пойман мирно посапывающим у погасшего костра. Граф ограничился лишь лёгким пинком.

Утро было прекрасным и как-то подзабылись уже и страшная лужайка, и последние слова умирающего – «не ходи туда!».

Приключения начались после короткого завтрака. Не успели они оседлать своих крепконогих коньков, как с деревьев, под которыми путники уютно проспали ночь, градом посыпались маленькие, но чрезвычайно жуткие на вид змеи. И было их неимоверно много. Из рассказов Козла Робин знал, что эти змеи назывались «змеи-которые-утром-падают-с-деревьев». Вообще, язык карликов был очень примитивным: не существовало названий, как в данном случае, видов змей – они назывались по образу жизни, месту проживания, цвету, способу охоты и тому подобное. Были «змеи-кусающие-женщин-в-полнолуние», «змеи-питающиеся-головастиками-жабы-Дах-Дах», были «змеи-ползающие-по-ветвям-деревьев-растущих-на-жёлтых-камнях», были… В общем, много было змей, и среди них, конечно, были и «змеи-которые-утром-падают-с-деревьев». Они и падали.

Длину змеи имели небольшую, с локоть, раскраску пёстренькую, весёлую. Когда предусмотрительный граф спросил у Козла, что же, мол, надо делать, когда случится такая напасть, тот ответил коротко и внушительно: «спасение одно – убегать».

Поэтому Робин ничтоже сумняшеся завопил:

– По коням!

И они стали убегать. А змеи – догонять. Они с мерзким шуршанием ломились по траве и кустам. Трещал валежник. Глендавейн попробовала было вякнуть, что может быть, они хорошие, но граф только глянул на неё знаменитым айтеровским взглядом, проявлявшимся у представителей династии в самые напряженные моменты. От этого взгляда, по преданию, падали в обморок лошади, а у ветеранов-солдат сам собой опорожнялся мочевой пузырь. Глендавейн осеклась на полуслове и замолкла.

Бека ничего не говорил, зато скакал впереди всех. Торговец был чёрен то ли от страха, то ли от горя: впопыхах он оставил под кустом свой мешок с жемчугом, а о возвращении за ним, конечно, не могло быть и речи.

Змеи отстали, когда тропа стала подниматься в гору. Путешественники придержали лошадей – вроде бы было тихо – и вновь пустили их, теперь уже шагом.

Робин осмотрелся. Дорогу обступали невысокие деревья, скорее даже кусты, с мелкой густой листвой. В ветвях перепархивали птицы, исполняли свой непонятный танец бабочки, дорогу перебежал какой-то бурундук. На небе не было ни одного облачка, солнышко уже светило вовсю. Это всё навеяло графу лирическое настроение, и он полез было за своей свирелью, но тут закричал Бека. Кричал он явно от страха.

Граф толкнул коня пятками и догнал крикуна. Перед тем на дороге стоял мужик.

Большего контраста со светлым солнечным днём, со щебечущими птичками и яркой зеленью листвы придумать было невозможно. Мужик был неимоверно грязен, ветхие остатки одежды висели клочьями, лохматые волосы свалялись, а борода, о которую обломалась бы самая крепкая железная расчёска, закрывала тело почти до колен. Пахло от него даже на расстоянии.

Тем не менее, стоял он твёрдо, широко расставив босые ноги с крепкими коричневыми ногтями. В руках он сжимал длинную суковатую палку, которой сейчас перегораживал дорогу.

– Откуда он взялся? – спросил Робин.

Бека нервно облизнул сухие губы и неуверенно проговорил:

– Да вроде бы ниоткуда: ехал я, ехал, глядь – а он уже стоит.

– Значит, из кустов выскочил, – подытожил граф. – Ну, человече, ты кто таков будешь?

Мужик угрюмо оглядел их исподлобья и хрипло гаркнул:

– Не ходите туда!

И этот туда же! Они что, сговорились, что ли?!

– Это куда ж нам не ходить? И почему?

Мужик немного помялся и злобно ткнул палкой за спину:

– Туда! Поворачивайте назад, покуда живы.

– Ты, дядя, не дури… – начал было Робин, и тут его опять кольнуло, как тогда, перед мостом, только сильнее. Намного сильнее.

Он замолк, а затем, пристально глядя на оборванца, медленно процедил:

– Ну всё, хватит…

Тот, словно этого и ждал, опустил палку, отступил к кустам и развёл руками: мол, езжайте, но я вас предупредил.

Робин же, не говоря больше ни слова, стал разворачивать лошадь под удивлёнными взглядами Беки и Глендавейн. Бека растерянно спросил:

– Как это?

– А вот так! – зло ответил граф. – Нет нам туда дороги. Разворачиваемся. Лучше три месяца у Шпокара дурака поваляем… – и, видя всё возрастающее недоумение в глазах Глендавейн, отрубил:

– Предупреждение мне было, даже два раза. Один раз… раньше, а второй – сейчас вот.

Глендавейн немедленно вздёрнула нос – нет, скорее носик – и с ехидцей осведомилась:

– И кто ж, если не секрет, предупреждал?

Об этом Робин, если по-честному, даже не задумывался, но, не растерявшись, ответил кратко и веско:

– Пах.

Если подумать, то больше и некому было, не было больше у Робина покровителей из небесного пантеона. Глендавейн недоверчиво посмотрела на графа, но всё же отступилась: Пах был богом уважаемым, не из самых первых, конечно, но и далеко не из последних. Она тоже стала разворачивать конька, а вслед за ней и Бека, так ничего и не понявший.

Граф обернулся и сказал босяку, всё так же стоявшему у обочины:

– За весточку спасибо. И мой тебе совет на прощанье: ты лужицу какую-нибудь найди, помойся, Пах грязнуль не любит, – и тронул лошадь.

Мужик постоял немного молча – переваривал, а потом его прорвало:

– Какой такой Пах? Не знаю никакого Паха! Мой бог – истинный, мой бог везде! Он – капля в океане, он – тень во мраке, он – облако в тумане, он – искра в пламени, он – песчинка в бархане, он…

Тут они заехали за поворот, и дальнейшее местонахождение бога грязнуль осталось им неизвестно.

К мосту подъехали, когда стало смеркаться. Робин спешил, хотя особой надобности вроде и не было. Оранжевый шар солнца уже коснулся горизонта, птицы смолкли, лишь изредка попискивало какое-то неведомое насекомое. Страшную поляну они проскочили почти галопом, а змеи, наверное, уже залезли на свои деревья и готовились ко сну. Бека повздыхал – скорее всего, о судьбе утерянного мешочка с жемчугом – но даже не предложил остановиться и поискать его в траве. Змей он боялся панически.

До пропасти добрались без приключений. Граф решительно спешился и пошёл к мосту, ведя присмиревшую лошадь в поводу. Он твёрдо пообещал себе стать на ночёвку только на той стороне. Чем объяснялось такое непременное желание, он не знал и разбираться в этом не желал. Робин обернулся и хотел поторопить спутников, но вдруг дорога под его ногами вспучилась и толкнула его вверх. Это было так неожиданно, что он не успел испугаться, зато его лошадь захрапела и поднялась на дыбы. Граф занялся укрощением скакавшего козлом конька и пропустил что-то важное, потому что Бека закричал: «Смотрите! Смотрите!..», а Глендавейн брезгливо сказала: «Заткнись ты!». Наконец, животное успокоилось, и Робин получил возможность осмотреться.

Всё вокруг изменилось в мгновение ока: темно было почти как ночью, хотя солнце ещё наполовину торчало из-за пологого лысого холма. Стало холодно, противный колючий ветер драл полы плаща.

Робин поёжился, проверил в ножнах Истребитель и пробормотал что-то вроде «да, похолодало что-то…». Земля опять дрогнула, потом ещё раз и ещё. Кони уже не дёргались, а только испуганно прядали ушами при каждом толчке.

– Вверх, вверх смотри, граф! – шёпотом прокричал Бека, но Робин, словно зачарованный, не мог отвести взгляд от моста. Замшелые глыбы при каждом вздохе земли шевелились, как живые, в бездну сыпались мелкие камешки. Между камнями появились зазоры, сначала узенькие, а потом и в ладонь шириной. Мост шёл волнами, как будто был из тростника, а не из тяжеленных каменных глыб.

– Да гляди ж ты!.. – с отчаянием крикнул Бека. Глендавейн всё это время молчала и только всё поглаживала свою лошадку по шее.

Граф с трудом оторвался от созерцания агонизирующего моста и глянул вверх, куда остервенело тыкал пальцем Бека. Над мостом на высоте двух десятков ростов человека висело плоское грязно-жёлтое облако. Край его вращался с бешеной скоростью, как обод гигантского колеса, отчего оно быстро приобретало почти идеально круглую форму. Но само облако, даже такое необычное, не испугало бы графа. Страшным было то, что посреди облака чётко выделялся огромный человеческий глаз, только громадный – один зрачок был с хороший мельничный жёрнов. Белок казался налитым кровью, а радужная оболочка отличалась красивым бело-голубым цветом. Глаз яростно ворочался, словно что-то высматривая, и вдруг остановился. Все, даже Глендавейн, невольно попятились: каждому показалось, что чёрный бездонный зрак упёрся именно в него.

От хорошо поставленного радостного голоса завибрировали кости и заныли зубы:

– Ага, недостойная! Наконец-то! Теперь не выкрутишься, ходу тебе назад нет! И вперёд тоже нет, ха-ха-ха!!! Смотри же и трепещи! И не надейся – на этот раз пощады не будет!..

На этом месте Робин разозлился: как так, обращался этот голос определённо только к Глендавейн, а его, мужчины, отпрыска древнего рода Айтеров, вроде бы и нет совсем?! Он потянул меч из ножен, шагнул вперёд и грозно крикнул, задрав голову:

– Хам! Ты как с дамой разговариваешь?! Забрался на небо и думаешь, что её защитить некому? Спускайся, поговорим по-мужски!

Закончив эту великолепную тираду, он самодовольно оглянулся на Глендавейн и Беку – мол, каково отбрил наглеца? И тут же был удостоен ответа:

– Молчи, фурункул на совершенном теле мироздания! Тебе выпало счастье быть умерщвлённым моей волей только потому, что ты находишься рядом с женщиной, посмевшей отвергнуть величайшего мага всех времён, – тут Робин удивлённо глянул на Глендавейн, ­– и поэтому обречённой страшной, мучительной и – ха-ха! – очень медленной смерти!

Тут уж разозлилась Глендавейн. Она быстро шагнула вперёд и, вскинув руки, громко и обидно закричала:

– Ты, слизкий сморчок и потомственный импотент, необъяснимой волей Всемогущего появившийся на свет! Смрадное пятно кошачьего помёта на священном гобелене вселенной и ржавый гвоздь в сапоге сущего! Да как ты смеешь угрожать мне, Гризонии, дочери и ученице великого Гофлареха?! Ты, недостойный пожирать кал его любимого крудла!

Робин мельком глянул на Беку – тот аж рот разинул, слушая такие речи обычно сдержанной и даже холодной Глендавейн (или как бишь она сказала – Гризонии?). Пройдоха молчал – видать, тоже растерялся. А Глендавейн-Гризония продолжала:

– Неужели ты хоть на миг мог допустить, что я тебя испугаюсь? Убирайся с моей дороги, шелудивый пёс, и считай, что тебе повезло – легко отделался!

Видно «шелудивый пёс» было много обидней для Глаза, чем «кошачий помёт» или даже «потомственный импотент», потому что после этих слов Глаз разразился хрипами, кашлем и каким-то булькающим сипением: закрой глаза, и увидишь человека, хватающегося за сердце и валящегося в обморок.

Глендавейн упёрла руки в бока и с превосходством посматривала на Робина: видал, дескать, как надо?! Бека в восторге показал большой палец – во!

Глаз несколько раз моргнул, выпучился – вот-вот лопнет! – и вдруг, совершенно неожиданно для всех, считавших, что всё обошлось, из зрачка вырвалась толстая струя ревущего фиолетового пламени и ударила точно в середину моста. Мост, расшатанный подземными толчками (теперь-то стало понятно, чьих это рук, то есть глаз, дело), сопротивлялся недолго, и камни медленно, как во сне, стали валиться в пропасть. Бека охнул и даже сделал шаг к бездне, но тут же испуганно остановился. Робин тупо смотрел на остатки древней кладки, торчащие по обе стороны разлома, как гнилые клыки. Перед глазами тут же возник грязный оборванец; губы графа сами собой зашевелились – «не ходи туда…». Зато Глендавейн отнюдь не поддалась упадническому настроению. Она дерзко показала Глазу фигу, да не простую: из большого пальца вырвался луч – не толще вязальной спицы – и хлестнул по облаку. Глаз немедленно окутался радужной плёнкой и плюнул в ответ своим фиолетовым огнём. Ревущее пламя пронеслось в локте от головы Робина и тот, позабыв о благородстве, мышью шмыгнул за первый попавшийся камень. Бека тоже притих неподалёку, укрывшись за самой крупной и безопасной глыбой. Отсюда, из укрытия, они наблюдали за битвой.

Посыпались молнии, запахло палёной шерстью, лопнул валун, за которым сидел Бека, вспыхнуло кривое деревце, прилепившееся на самом краю пропасти, а Глендавейн стояла всё так же твёрдо, подняв руку, и что-то кричала – за грохотом лопающихся камней и рёвом пламени слышно не было. Робину обидно и стыдновато было сидеть за камнями в то время, как женщина сражается с неведомой страшной силой, и он хотел было уже – будь что будет! – выскочить из укрытия с обнажённым клинком и встать рядом с Глендавейн, но тут всё кончилось. Облако вместе с Глазом сжалось в ослепительную белую точку и с негромким хлопком исчезло. С этим же хлопком останки моста, торчавшие по обе стороны пропасти, одновременно обрушились.

Всё. Ничто больше не напоминало о мосте, разве что дорога, упирающаяся в пустоту и начинающаяся тропинкой из ниоткуда с другой стороны.

Бека первым вышел из-за камня и торопливыми шагами подошёл к разгорячённой схваткой девушке. Та сидела прямо на плитах дороги. Лицо её было измождённым, посеревшим, только огромные глаза ещё сверкали лихорадочным азартом боя. Бека заботливо и быстро осмотрел девушку, повертев её туда-сюда, и облегчённо вздохнул. Робин тоже подошёл и остановился в нерешительности: после всего случившегося пора было бы попросить воительницу рассказать поподробнее о себе, о своих необычных способностях и знакомых. Вот только не знал граф, как подступиться, да ещё стыдился он своего негеройского поведения во время битвы.

Выручил Бека. Он пристально посмотрел на Глендавейн, на небо, потом на то место, где был мост, и сказал:

– Не кажется ли тебе, уважаемая Глендавейн, что нам пришла пора объясниться? А то ведь, знаешь, не очень-то приятно оказаться в гуще ваших семейных разборок и сгинуть незнамо за что, а?

– Бека прав, – подтвердил Робин. – Расскажи-ка ты нам, Глендавейн – или, может, Гризония? – что это было и чего ещё можно ждать от твоих… э-э-э… собеседников?

– Если это каждый день такое будет, – подхватил Бека, – то, может, нам лучше каждому пойти своей дорогой? Мы – себе, а ты – себе. Не из трусости говорю, – тут голос его слегка дрогнул, – а просто неохота голову зазря подставлять…

– Хорошо, – неожиданно легко согласилась Глендавейн, – давайте только отойдём немного, станем на ночёвку, а за ужином я всё расскажу.

И Робин, и Бека охотно согласились – очень уж неуютно было здесь, у Бездны. Опять поднялся ветер, воняло гарью и малиново светились ещё неостывшие борозды на оплавленных камнях. Как это было ни удивительно, все их лошади не получили даже царапины, только у одной из них, графской, начисто спалило гриву. Вот откуда шерстью воняло, догадался Робин, осматривая лысую холку без малейших следов ожога.

Они отъехали от места битвы примерно на тысячу шагов. Здесь у дороги была небольшая лужайка, а у скалы змеился узенький ручеёк. Разожгли костёр, быстро сварили хлёбово из вяленой рыбы с корешками, молча поели. Робин специально ничего не спрашивал у Глендавейн, не торопил. Та сходила к ручью, вымыла котелок, опять подсела к костру и, вздохнув, начала так:

– На самом деле я не Глендавейн.

– Это мы уже поняли, – махнул рукой Бека.

– Не перебивай, – подосадовал Робин. – Ну-ну, не Глендавейн, значит…

– Эх, спутники мои невольные, лучше бы вам и не знать всего этого!..

– Это ещё как посмотреть, кто тут чей спутник, – обиженно сказал Бека.

– Бека! Так мы до рассвета до сути не доберёмся!

– Всё, молчу, молчу!

– Давай, Глендавейн – или не Глендавейн – только покороче, в самом деле спать уже пора.

Девица помолчала и утомлённым бесцветным голосом начала опять:

– Зовут меня Гризония, я дочь могущественнейшего волшебника Гофлареха Ужасного. Ушла я из дома, потому что папа мой хочет достичь мирового господства… Нет-нет, само по себе это вполне нормально и приемлемо, только он, понимаете ли, маг старой формации и пользуется устаревшими методами – исключительно предметной магией и классическими заклинаниями, а современные достижения ни в грош не ставит. И это бы ничего, терпимо – но ведь он и меня заставлял заниматься такой ерундой! Ну кому, скажите, понравится тратить на добывание Сокровенного Пламени полдня, когда его можно зажечь всего лишь… Впрочем, это неинтересно.

Я предложила ему новейший способ – даже несколько! – достижения его цели. И все они давали очень быстрый и качественный результат – и результат почти предсказуемый! Смешно говорить, каких-то жалких пятьдесят – сто лет вместо обычных девятисот – полутора тысяч! Но отец упёрся: мол, новомодные штучки, не проверено, опасно и всё такое. Запретил даже разговаривать на эту тему. А тут еще этот идиот Арудон со своим сватовством…

– Это что ж за женишок такой? – на этот раз перебил уже Робин, удивлённо ощутивший в себе укол ревности. – Не его ли глазок мы имели счастье лицезреть?

– Его, его. Вбил себе в голову, что один из наших с ним двенадцати детей достигнет этого самого господства… Ну, то есть наверняка, с гарантией достигнет. Гороскоп, мол, он составил, так там про всё это прописано. Ведь Арудон, он всё больше по гадательной магии: гороскопы там, предсказания судьбы по плевкам, гадание по линиям жизни… Ну, и ещё кой-чего по мелочам.

Робин вспомнил, как валился в пропасть мост, простоявший до этого много сотен, а то и тысяч лет, и поёжился: ничего себе «мелочи»!

– И главное, придурок, не знал, какой по счёту ребёнок станет властелином мира, предсказатель хренов! Это что ж, мне двенадцать детей ради этого рожать? Да и морда у этого Арудона Умного как… как… – Гризония показала пальцем – как вот этот котелок. До того, как я его вымыла.

– Погоди, не пойму: то он у тебя придурок, то умный? – это опять не выдержал Бека.

– Так Умным это он сам себя называет! А по-настоящему – придурок. Это ж выдумать надо – двенадцать детей!

– А папаша твой, он что же?

– Да я ему и не говорила даже. Ещё чего! Сама разберусь, не маленькая. Подумаешь, Арудон какой-то…

Далее из рассказа Гризонии выходило, что смертельно обиженный категорическим отказом Арудон поклялся либо поставить на своём, либо сжить упрямицу со свету: не доставайся, мол, никому! Первый, пристрелочный, удар мстительный колдун нанёс, когда Гризония остановилась на ночлег в худском постоялом дворе – у неё пропал мешок с драгоценными камнями. Нет-нет, это не жулики, те к самоцветам и близко бы не смогли подобраться, все нужные меры были приняты. Это Арудон, больше некому!

При упоминании мешка с самоцветами у Беки вспыхнули глаза, но он неимоверным усилием сдержался и только нетерпеливо сделал знак рассказывать дальше.

Вторую подлость неуёмного Арудона они имели возможность наблюдать во время морского похода. Ну, а третья – вот она, ещё, небось, и камни не остыли…

Некоторое время все молчали. Потом Робин сказал:

– Э-э… И что теперь? Я вот к чему: что ты теперь делать собираешься? Я так понимаю, что женишок твой самозваный, Арудон этот, не отступится. Упрямый, видать, дядя.

– Что делать? Да ничего. Пойду, наверно, по дороге, куда глаза глядят. Всякая дорога где-нибудь да кончится, – она неопределённо повела рукой. – Утром сначала вы пойдёте, а я после полудня, вслед. Зачем вам, действительно, в это вмешиваться...

Робин замотал головой:

– Нет, так дело не пойдёт – столько вместе, и вдруг врозь? Не пойдёт. А на женишка твоего управа найдётся, – он похлопал по ножнам Истребителя Василисков, – так ведь, Бека?

– Так-то оно так, – безрадостно согласился пройдоха, – а только меч твой называется Истребитель Василисков, а не Истребитель Колдунов. Тяжеленько нам придётся.

– Ничего, – бодро ответствовал Робин. – Что нам какие-то там колдуны? Да и у Гризонии, я думаю, найдётся, чем приголубить своего ухажёра. Кстати, как тебя всё-таки называть: Гризония или Глендавейн? Гризония – тоже красиво, но привык я всё-таки к Глендавейн.

– Глендавейн, – быстро сказала волшебница. – Не нравится мне Гризония. Это, кстати, ещё одна причина, по которой я ушла из дома: имя хотела поменять, а папенька ни в какую.

– Да, вижу я, папашка у тебя – кремень… Ладно, вы ложитесь, а я покараулю, спать что-то расхотелось. А потом меня Бека сменит. Хотя вряд ли твой Арудон сегодня ещё раз сунется.

-- продолжение следует --