Танец

Закатное небо сегодня казалось необычно ярким. Словно брусничный кисель стекал за садящимся солнцем, куда-то за серые поля рыхлого снега. Митька, вместе с дедом Егором, тащивший сани с хворостом, остановился и удивлённо уставился вверх.

— К ветру это, к весне, — пожал плечами дед. — Пускай дует, быстрей унесёт зиму.

Митька кивнул, он и сам чувствовал, как повеяло с реки сыростью, металлическим запахом талой воды.

Ночью Митьку разбудил далёкий грохот и треск, словно кто-то рвал на куски полотно или хрустели, падая, сухие деревья. Мальчик не испугался. «Лед пошёл, — сразу понял он, — эх, жаль опять в темноте, не поглядеть!». И тут же снова заснул.

Утром он постарался быстрее покончить со своими обязанностями. Нагреб сена единственной корове Майке, принёс для неё воды и приготовился бежать на реку, но мать успела поймать его у самой двери.

— А поесть? Весь день опять голодный пробегаешь, тощий стал, как курёнок! — причитала она, за шкирку таща сопротивляющегося Митьку за стол. Пододвинула миску с дымящейся кашей и села перебирать лоскуты, которые собирала на одеяло. Сама она, конечно, давно поела, успела замесить и поставить в печь хлеб, отскрести стол и лавки.

Из своей каморки вышел дед. Увидев грустно ковыряющего кашу Митьку, он усмехнулся и задумчиво произнёс:

— Ох и грохотало ночью! Лёд-то поди, кучно идет, к обеду, может, и вся река очистится.

Услышав такое, Митька стремительно заработал ложкой, на ходу оделся и помчался к реке. Дед, неторопливо собравшись, тоже двинулся поглядеть на ледоход.

Мальчик нёсся по твердым подсевшим от тепла сугробам, пытаясь сократить путь. Бежать было легко: голубое, высокое-высокое небо, блестящий на солнце наст, приближавшийся шум воды наполняли радостью и придавали сил. Вскоре впереди засеребрилась река, Митька затормозил и пошёл шагом, стараясь отдышаться.

В ледоход на берегу всегда собирались люди. Больше дети, но приходили и взрослые. Сейчас Митька увидел здесь целую толпу, даже тех, кто никогда не интересовался подобными зрелищами. Мальчик удивлённо оглядел воду, с плывущими по ней крупными льдинами, и сразу заметил, что причина не в реке.

Вдоль берега, там, где он становился особенно пологим, лежали тела людей. Некоторые уже оттащили подальше и сложили рядком под росшими неподалёку берёзами. Неприятная слабость сковала Митькины ноги, захотелось повернуть назад. Но робел он не долго. Не в первый раз такое. Где-то выше по течению река разлилась, размыла кладбище — и вот. Здесь русло как раз поворачивало, так что, весной утопленников всегда выносило на этот берег, а летом на песчаную косу чуть ниже. Правда, столько мертвяков он не видел ещё никогда…

Мужики с суровыми лицами, кряхтя, продолжали сносить покойников к деревьям, где стоял поп Филарет, нараспев читал молитву и часто крестился.

Мальчишки сновали туда-сюда, рассматривали распухшие искорёженные тела, мужики покрикивали на них, но куда там… Митька тоже кинулся было к ним, но тут кто-то схватил его за плечо.

— Куды, оглашенный? Тут стой, нечего тебе вокруг бегать. Уважение надо иметь, тоже люди небось. За мной ходи, — прикрикнул подошедший сзади дед Егор.

Мальчик скривился, но послушался.

Они направились к остановившимся передохнуть мужикам, одним из которых оказался сосед — Аким Костылёв. Дед внимательно оглядывал оставшихся покойников, и взгляд его делался всё тревожней.

— И чего, Акимка, делается-то?

— А что? — пожал плечами тот. — Небось Клюевское кладбище опять. Сейчас увезём, закопаем и всё.

— Кладбище, кладбище… — заворчал дед. — А гробы где? А саваны? Одни в зипунах, другие в исподнем… А померли они когда? Разом все? А костей, вон, и вовсе нет.

Мужики переглянулись, замолчали. Кто-то закурил самокрутку.

— Верно подметил, дед, — поёжился Аким. — А ну, пойдемте-ка к Филарету, что скажет?

Они подхватили последних мертвецов и понесли туда, где поп продолжал молиться.

Митька, тащившийся следом, вдруг заметил, что на берегу остался ещё один труп — маленькая девочка.

— А она? — крикнул он вслед уходившим.

Мужики недоумённо переглянулись, будто увидели её впервые. Один из них раздражённо плюнул.

— Вот ты её и бери! Не дитё уже, помогай!

Они развернулись и торопливо пошли дальше, нужно было поспешить, к березам уже пригнали сани, чтоб увезти всех покойников на кладбище.

Митька остался один, в животе закололо, но он всё-таки пошёл к девочке. Совсем маленькая, лет пяти. А он и сам ненамного старше. Тело её не распухло от воды и выглядело очень худым и бледным. Вокруг глаз чернели тёмные круги. Светлые волосы слиплись сосульками, отчего голова казалась плешивой.

Митьку затошнило. Одно дело взрослые, после воды они и на людей перестали быть похожи, их он не боялся, но девчонка… Превозмогая страх, тошноту и отвращение, он протянул к ней руки. Что ещё оставалось? Вон, ребятня вся за ним наблюдает. Струсит — засмеют. Он закрыл глаза, сгрёб тело и на негнущихся ногах потащил к берёзам.

Вдруг под его пальцами девочка изогнулась, дёрнулась. Веки задрожали, словно собираясь открыться. Митька завизжал как заяц, попавший в капкан, уронил свою ношу, упал сам, и продолжая орать, пополз на карачках.

На крики сбежались и мужики, и ребята, быстро, как мог, приковылял дед Егор, и даже поп бросил читать молитвы и подошёл с остальными.

Митька всё не мог успокоиться, его трясло как мокрого пса, он всхлипывал, пытался вдохнуть воздух и не мог. Дед Егор потряс его за плечи.

— Эй, да чего ты? Чего? — пытался выпытать он.

И тут девочка дернулась опять.

Толпа, собравшаяся вокруг неё, громко охнув, отхлынула в стороны. Кто-то закричал, заплакал маленький мальчик и побежал в сторону деревни.

— А что я говорил? И гробов нет, и саванов! — завопил дед.

— Тихо ты, — выкрикнул Филарет. — Замёрзшая же была, просто лёд тает.

Но девочка открыла глаза. Тут уж здоровые мужики попятились подальше, крестясь и шепча молитвы.

Филарет взялся за распятие и, неся его перед собой, подошёл к девочке. Креста она не испугалась. Попыталась повернуться, не смогла, закашлялась и заплакала.

— Упыри не плачут, — заметил дед Егор задумчиво.

Филарет взял её за запястье, положил руку на костлявую грудь.

— Сердце стучит. Хоть и слабо, — проговорил он.

Митька, ещё дрожавший, но уже слегка успокоившийся, позавидовал ему. Это ж надо быть таким смелым? Может потому так, что человек он учёный, грамотный. Богу служит, а в нечисть не верит.

Поп снял собачью шубу, завернул в неё девочку. Та успокоилась и вроде заснула.

Мужики потихоньку вернулись обратно, со стороны деревни бежал кто-то ещё. Видать, удравший малец уже всё успел там рассказать.

— Вот что, — начал, немного подумав, Филарет, — никакой она не упырь. Скорей всего, люди провалились на переправе, да потонули, потому и одетые. А девочка маленькая, лёгкая — в воду могла не попасть, приплыла на льдине. Ноги вон отморозила, сама закоченела, еле жива осталась. Чудо это.

Слушали его недоверчиво, смотрели в землю. Внутри мутными волнами плескалась тревога, из глубины которой белыми льдинами всплывал страх. Но других объяснений взять было негде.

Тем же днём всех покойников увезли и похоронили, опасливо, не забывая проверить — не оживут ли? А девочку Филарет отнес Дарье — вдове-солдатке. Та поплакала, боясь, что ребёнок долго не протянет, но взять её согласилась. Одной ей жилось тоскливо.

Три дня Дарья не показывалась на улице, выхаживала девочку. Деревенских разбирал интерес, ходили разные слухи, каждый гадал — что же она расскажет? Особо любопытные то и дело наведывались к вдове, спрашивали, чем помочь, но сами всё больше выпытывали. Уходили ни с чем. Дарья вздыхала, пожимала плечами — девочка ела, пила и уже спала не так много, но молчала. Не говорила ничего и, казалось, не понимала слов.

— Мож немая? Иль совсем перепуганная? — раздумывала вдова.

Собралась к ней и Митькина мать, отнести пирогов.

— Дарье-то, поди, готовить недосуг, — размышляла она, уматывая тёплые, душистые пирожки в рушник. Увязался за ней и Митька.

Пока мать в сенях обсуждала чего-то с Дарьей, он тихонько скользнул внутрь и глянул туда, где на лавке под толстым одеялом лежала девочка. Она не спала, глаза под синеватыми веками были приоткрыты и смотрели прямо на мальчика. На секунду она вновь показалась ему мёртвой, а тени вокруг вдруг задрожали, затанцевали и потянулись к Митькиным ногам. Ойкнув, он вылетел прочь из избы.

На четвёртый день, в воскресенье, Дарья привела девочку в церковь. Она уже шла сама, мелко семеня, пытаясь поспеть за ведущей её за руку женщиной. В красном платке, скрывавшем жидкие волосёнки, она смотрелась почти нормальной. Всю службу деревенские шептались, оглядывались на вдову с ребенком. Девочка молчала и по-прежнему смотрела, будто не осознавая, что происходит. Филарет отвлекался, его сбивало волнение прихожан, и служба прошла не так стройно, как обычно.

— Так ничего и не сказала? — спросила Митькина мать у Дарьи, когда все уже расходились.

— Ни словечка, — посетовала вдова. — Ох, и устала же я. Растревожила она мне всё. В голове второй день колокол звонит.

Ничего так и не прояснилось, но после этой службы народ смирился и затих.

— Раз в церкви побывала, значит точно не нежить, — подвёл итог пересудам дед Егор.

Ночью Митька проснулся от воя собак. Сонный, он подошёл к окошку и влепился носом в мутное стекло. Яркая луна мелькала в пробегающих тучах. Вновь похолодало, поднялся ветер и нёс по улице густые клубы снега. Мальчик уже решил отправиться обратно спать, но заметил бредущую по дороге маленькую фигурку. Она. Девочка. Только сейчас он подумал, что ей никто так и не дал имя. В одной рубахе и без платка она брела по снегу, не чувствуя клубившейся вокруг ледяной метели. Но было и ещё что-то. За девочкой как змея тянулась огромная чёрная тень. Длинная, широкая, она на глазах расползалась, колыхалась, будто сдуваемая ветром, словно полыхал огромный тёмный костер. Этот огонь казалось вот-вот накроет всю деревню, уничтожит, спалит дотла.

У Митьки ослабели ноги, он медленно опустился тут же, возле окна. В глазах потемнело, будто он уже угодил в эту жуткую черноту.

Утром мать нашла сына на полу, приложила ладонь ко лбу — он был горячий и сухой, щёки пылали, покрасневшие глаза глядели испуганно.

— Просквозило, — грустно качал головой дед, помогая матери укладывать мальчика на лавку. У самого Митьки сил не хватало.

Он рассказал матери, что ночью за окном видел девочку. Но та махнула рукой.

— Ты вон, жаркий какой. Ещё не то привидится.

На улице сегодня было на удивление безлюдно и тихо. Падал крупный снег, на фоне светлого неба казавшийся серыми комочками. Митька, лежа на лавке, глядел на это мельтешение, и ему почему-то думалось, что сейчас снега выпадет столько, что он засыплет всю деревню и никогда не растает.

Вечером мать тоже слегла, голова у неё болела, она маялась, не находя удобной позы, тихо постанывала и постоянно просила пить. Митька не мог подняться. Его будто раздавило мешком с мукой — не вдохнёшь, не пошевелишься. Дед Егор, подхватив вёдра, уже какой раз направился к колодцу. Не возвращался он долго. А назад пришёл без шапки, испуганный и будто постаревший на много лет.

— Во всех домах такая напасть. Я к Акиму заходил, там жена его и дети в лёжку лежат, сам он едва ноги волочит. И Беловы, и Полескины… Даже Филарет, говорят, головой мучается. У Семёновых младенец помер, кричал-кричал, пятнами покрылся, будто звёздами, а на рассвете преставился, — и тихо, чтоб Митька не услышал, на ухо матери зашептал: — Дарья-то тоже померла. Зашли к ней утром, а она на полу лежит, окоченела уже. А девочки нет. И следа не осталось.

К вечеру мать начала кричать, голова её так болела, что она билась об лавку, на которой лежала. И всё время просила пить. Вода вновь закончилась, но и дед уже не мог идти, говорил, ноги подводят.

Митька знал, что деревню охватил чёрный огонь, в своем полубессознательном состоянии он видел его даже лучше, чем раньше. Он колыхался за окнами тёмным маревом и заживо сжигал людей. Уже мало кто поднимался, а те, кто мог, как обезумевшие, полураздетые брели к реке, чтоб наконец-то напиться вволю, окунались в ледяную воду, чтоб погасить жар. И оставались там. Их тела река уносила дальше, завтра или послезавтра найдут их в других деревнях, ниже по течению.

До утра Митька метался в бреду, ему чудилось, что он слышит крики и стоны жителей деревни, тихий шёпот, журчание воды. Иногда он ненадолго приходил в себя и думал, как завтра всё закончится, и он пойдет пускать кораблики в ручьях, то потом и вовсе проваливался в забытьё. А за час до рассвета вдруг совсем очнулся и испугался. Вокруг стало слишком тихо. Молчала мать, не храпел дед, с улицы не доносилось ни шороха.

Митька встал, от страха обретя непонятно откуда взявшиеся силы. Одного взгляда хватило, чтобы понять — и мать, и дед больше не проснутся.

Он влез в валенки и вышел на улицу. Серый снег, похожий на пепел, засыпал всю улицу, замёл сугробами избы, поглотил цвета и звуки. И продолжал падать.

На дороге стояла девочка. Как была, всё в той же белой рубахе. За её спиной полыхала и металась тень. Кружилась, словно это был танец — жуткий, ошеломляющий, завораживающий. Но движения его успокаивали. На этот тёмный огонь, как и на настоящий, хотелось глядеть вечно. Митька уже перестал бояться, слишком устал. Он молча и почти равнодушно думал, что, наверное, таков и есть танец смерти.

Девочка шагнула вперед и коснулась его руки, но мальчик не смотрел на неё, только в темноту. Та медленно приблизилась, мягко окутала его и растворила, сделав лёгким, как дым.

Через несколько дней, привлеченные криками покинутых животных, в деревню пришли волки. Словно серые тени, они носились по пустым избам, не боясь, пировали домашним скотом и остывшими телами.

В одной из изб молодой волк наткнулся на маленькую девочку. Она лежала на полу, свернувшись клубком, бледная и закоченевшая. Предчувствуя пищу, волк подошел ближе, втянул воздух и вдруг замер, застыл перед ней, ощутив, как внутри разливается холод от столкновения с чем-то доселе ему неведомым. Девочка моргнула, посмотрела на него запавшими глазами и потянулась рукой. За её спиной взметнулось что-то тёмное. Волк закинул голову и отчаянно, протяжно завыл.