Вместо тысячи слов

Он сидел с книгой на коленях, голова в шапочке с вышитой буквой "П" склонена.

- Петя, - тихо позвал я с порога.

- Фил! – Он отбросил книгу и кинулся обниматься.

- Похудел, - отметил я, отстраняясь от его костлявого тела.

- А ты хорош! В костюмчике весь такой, - покачал он лохматой головой.

Настрой мне его понравился, и камера уже не казалась мрачной. Вообще посветлело как-то. Ведь вот - книга…

- Что читаешь, Петь?

Он скривился.

- Фил, ну Питер же.

- Нет уж, - возразил я ласково. Сегодня меня такими штучками из себя не выведешь. Но и уступок не будет. Никаких Питеров Ланских. - И никаких Филов.

- Ой-ой, - сморщился он ещё сильнее. – Классный же псевд – Фил Жорже. И, сравни, Гоша Филатов. Или ещё хуже – Филатов Жорик. Тьфу!

- Главное, что настоящее. А не псевдоним, - уговаривал я.

- Уж это бы не трогали… - Он загрустил. Упал на кровать, закинув руки за голову, уставился в потолок.

- Так чего за текст-то? - кивнул я на валяющуюся книгу.

- Да почём я знаю…

- Читаешь и не знаешь, что? – усмехнулся я.

Но обрадовавшая меня светлая лёгкость уже ускользнула, я хватался за воздух, но всё равно валился куда-то в черноту.

- Я тя умоляю! – хохотнул он. – Я – и читать?! Ха!

Тут уж меня прихватило по-настоящему, я дрогнул. Нагнулся, поднял открытую книгу – между печатанных строк серели рукописные каракули. Несомненно, Петькины.

Я завертел головой, прикрывая телом книгу от камер.

- Дай сюда! – зашипел я. – Чем карябал! Быстро!

Петька опять усмехнулся. А потом рывком сел на кровати. Заросший, тощий. Босые ступни бледны в синеву. Только глаза прежние. Беснючие глаза. Плохо дело. Безнадёжно.

- Жорик, ты всё о том же…

- Ты в карцер захотел? Я в лепёшку расшибся, чтобы тебя сюда пристроить… Да за такие дела… - продолжал шипеть я. – За такое тебя из этого санатория в настоящую колонию! Никакой терапии, а как с обычным уголовником! И я уже ничего не сделаю…

Он усмехаться перестал. Зло сузил глаза.

- Всё лучше, чем читать. И себя не выпячивай, не надо. Знаем мы оба, что тебе я нужнее, чем наоборот. Что до последнего меня тут будешь выгораживать. Держать при себе. Без моих писулек тебя из Редакции быстро выпрут.

Он вбивал в меня слова как гвозди. В каждом звенела правда, и этой правдой он хреначил меня в самое нутро.

Я, не чуя ног, плюхнулся к нему на кровать рядом.

- Сложно тебе, что ли, страницу в день, а? – спросил тихо.

- Фил, - он снова перешёл на эти дурацкие псевды. Я махнул рукой, пусть. – Ты сам-то пробовал? Ты знаешь, чем нас тут пичкают?

- Знаю. Отличная подборка. Лучшие писатели донеписательских времён.

- Отличная?! – Он вскочил. – Да мне этой графомании строчку прочитать - год жизни выкинуть. Глаза кровоточат, руки отнимаются. Мне после этого писать в десять раз больше хочется… Хреновая выходит терапия, а? И по парням знаю, что у всех так. Заставлять читать это… - Он покачал головой. Немного поутих. – Ладно, чего там… Принёс?

Я достал самописец. Ровно одна страница, две тысячи знаков. Так можно, так - по закону. Точнее, по лазейке в законе. Моё прикрытие: пусть думают, что помощник редактора по информации сам писать не способен. Поэтому и таскается к своему бывшему начальнику и учителю, погрязшему в графомании и сосланному на принудиловку. Пусть думают, пусть. А вечерком в блокнотик тихонько, чуток…

- Давай, - сказал вроде бы равнодушно Петька, а у самого зрачки расширились.

Чем он там в книге накарябал, уж не знаю, но, думаю, каждая буква нелегко давалась. Он и пером-то не любил; перешёл, когда ему все самописцы, клавиатуры и диктофоны заблокировали (пытались сначала по-хорошему).

А тут – самописец, последняя модель. Буквоман он конченный, сразу видно (нет, нет, у меня не так; я спокойно карандашиком мысль одну, другую - не больше! - запишу; рассказик там за вечерок… и всегда так было… десять тысяч знаков – не порок… или пятнадцать… да не, нормально всё).

Страницу он вылакал мигом, я и моргнуть не успел. Заполненная текстом планшетка запищала, отключилась автоматом. Петька почернел, откинул в сторону прибор; отвернулся, поджав ноги эмбрионом, к стене.

Я засунул самописец в портфель. Из книги испорченную страницу выдернул и положил томик на тумбочку. Петьку трогать не стал - бесполезно.

***

- Сиди и не высовывайся, - процедил Михаил Наумович.

И хлопнул дверью.

Георгий уныло подумал, что точно так же он говорил тогда Петьке Лихачёву. Когда тот уже перестал быть для всех Петром Михайловичем, сам подписывался Питером Ланских, а своего друга и ученика Георгий Филатова именовал Филом Жорже.

Георгий сидел ни жив ни мёртв, пытался понять, когда упустил он этот чёртов контроль над собой… Когда сюда пришёл и попал под влияние Лихачёва? Или когда зачастил к нему в Комарово, в исправительную библиотеку? Или…

Ничего! Обойдётся! Подумаешь… Взять хотя бы вчерашний день: с утра главку, потом рассказик… между делом для смишечек бложик. Размножили. Комментарии – не его ума дела, но не смог удержаться…

Не смог удержаться – на этой мысли у Георгия дёрнулся глаз. Ослабил галстук. Выпил воды. Отпустило.

- Нет, нет, - нервно хихикнул, представляя себя на месте Петра.

Ну, в крайнем случае, выговор с занесением. Ну, обяжут прочесть… Фу, гадость какая – да не, это легко… Легко?! Скажу, что почитаю на досуге, да и простят. Наумыч сказал, лимит превысил - алярм отработал - сигнал поступил. Но вроде первый раз… Да и превышение всего на десяток – не такой уж криминал, всё-таки осторожен был. Был… А если всплывёт? А что всплывёт? Это всё он, Лихачёв из своей исправиловки подсовывал. Сам Георгий ни буквы, он и писать-то толком...

- Доигрался, дружочек. – Вернулся Наумыч.

Тоже потный весь, расхристанный. Ходил в службу безопасности.

- Да ну, Михал Наумыч, ерунда…

- Не нукай! Фил Жорже… Тьфу! – Михаил Наумович сплюнул, а в Георгия будто пуля попала. Он стал валиться на бок. - Ерунда, говоришь? А это? – Начальник бахнул толстенной пачкой из листов об стол. – "Дело" твоё! Читай, читай! Тебе теперь много придётся читать.

В мозгу Георгия среди мельтешения панических мыслей мелькнул образ Лизоньки. Только вот в кино ходили, казалось. Неужели всё…

***

- В кино? – подмигнул Георгий.

И посмотрел в бок – проходили мимо витрины. Среди многочисленных букв рекламирующих чего-то (Георгий, как и сотни других граждан, не вчитывался) хорошо отражалась в летнем мареве их ладная пара. Он высокий, строгий и подтянутый, она воздушная, тоненькая, в ажурном платьице. А может, это сарафан?

Лиза наморщила носик - скучала.

- У меня проходка на звуковой, - поманил её Георгий.

- Да ладно? – несмело улыбнулась она.

- А то! Сколько можно титры эти читать, - прошептал ей на ушко Георгий и потянул на Невский, в "Аврору".

Она радостно зацокала каблучками следом.

***

Теперь начитается. Ни комиксов тебе, ни кино, ни фоточек, ни картинок, сплошняком один голимый текст.

Когда это всё началось?

Сколько себя помнил, а помнил Георгий себя лет с трёх, всю дорогу бумагомарание держали на коротком поводке. Маленький был, не замечал. Но писать научился, толком читать не умея. Тогда у всех детишек так было. Это сейчас по рукам бьют, ни пера, ни самописца, ни клавиатуры не дают. Не говоря уж про диктофон. А тогда писали каракули, разобрать никто не мог, но каждый выводил. Потом отвлёкся вроде, картинки там всякие, пока бес не попутал – комментарий где-то оставил. И засосало.

Тут как раз ввели ограничения. Георгий подстроился – подстраиваться у него получалось. Потом стали лицензии продавать, потом запреты посыпались, штрафы – Георгий ужом вился, но выскальзывал.

Придумали, наконец, эти вот библиотечные лагеря. Георгий уже работал в Редакции Всего.

Лихачёв приглядел его на просторах. Поговаривал: "Толковый парнишка. Может в узде себя держать, брызнет словечком-другим да и замолкнет. Этот не заграфоманит, этот по указке и что надо будет писать".

Георгий действительно мог. Норму знал, привычку с юности имел, с катушек не слетал. И чем туже затягивалась репрессивная антибуквенная удавка, тем уютнее он себя чувствовал. И даже арест Лихачёва вроде не подкосил сначала. Наоборот, стал он помощником редактора – повысили. Вместо Петра.

А может место это прокажённое?

- Так. Иди-ка ты домой. Отсидись пока. - А Наумыч-то здесь, ходит из угла в угол. Как же! Ему тоже по шапке дадут, проверка пойдёт – чтой-то у вас лучшие сотрудники сплошь "Г" да "П"; скоро в Комарове одни ваши будут…

- Думаете, всё, конец? Читать? – выдохнул с трудом неудобное слово Георгий.

Наумыч ходить перестал, нахмурился.

- Иди уже!

***

Дома расслабился. Будь что будет.

Прочитать пару томиков, искупить, так сказать. Это Пётр упёртый, а Георгий посговорчивее.

Пётр.

Последний раз плохой был совсем. И хоть бы грамм благодарности…

***

Пропитанный потом, смолой и чем-то ещё таким же ядрёным. Волосы уже в косу собраны (не стригутся они тут, что ли?), в робе, ладони заскорузлые.

- А, Фил… - Уж в раба почти превратился, а замашки писакские не забывает.

- Смешной ты, Петьк, - усмехаюсь его упрямству.

И он усмехается. Хлебает баланду возле барака. Кругом такие же, грязные и волосатые, снуют. На меня, такого приличного, в костюме косятся. Тут все подряд: грамотеи, верстальщики, стихоплёты, писунята, корректоры, редакторы… Только книг тут уже нет. Ни единого текста. Значит, безнадёжные. Пашите, буквописцы. Валите лес.

Тут Петька, совершенно не таясь, из-под лестницы достаёт полено, протягивает. Сам снова за ложку.

- Возьми, пригодится, - улыбается стервец.

На полене ножом вырезано что-то. Я отбрасываю полено, словно горячее оно. Можно не сомневаться, там буквы. Горбатого могила…

- Дурак ты, Петька.

Разворачиваюсь, ухожу. Надоело.

- Не Петька, а Питер Ланских! – ржёт он мне в спину.

***

Телеящик мне уже переключили на текст, ага. Хреновые дела. Ладно, надо перестраиваться. В руки себя взять.

Лизе позвонить.

Сволочи! Просто сволочи.

Лиза на экране телефона разевает рот, а мне лишь текст, без звука – читай, дорогой наш человек.

Это уже подлость.

Я заведённый, из текста ничего не понимаю. Отключаюсь.

Ладно, телеящик почитаем. Там строка за строкой, картинки статичные меняются – хорошо, совсем пока не отключили. Значит, не так плохо.

Переворот… Новая политика… Свобода… Теперь…

Шипение и треск.

Появляется звук, подстрочник исчезает.

И вновь звонит Лиза. Голос. Никаких буковок.

- Всё теперь можно! Писать сколько хочешь… - кричит она.

Можно… Внимаю отстраненно. Ликованию места нет. Почему-то думается исключительно про Лизу.

Переживает за меня. Ей писанина ни к чему. Она любит картинки глядеть. Натуральные. С террасы кафе, из-под зонтика на пляже, из окна автомобиля, с горной кручи, у иллюминатора самолёта и с палубы корабля.

Теперь можно? - Сколько хочешь…

***

Мы снова с ней гуляем. Она не тянет в кино, она не морщит носик в скуке.

"Я так за тебя испугалась", - говорит и смотрит в упор.

Неужели?

Хм.

У всех на устах перемены.

Разрешено, да не всё… Взять вот Лизины картинки. Теперь сложнее. Лётать нельзя, ездить нельзя. Ходите, говорят, граждане дорогие, ножками. В смысле, пешком. Да и то, не очень-то бегайте. Норма вот вам: десять километров в день или триста на месяц. Хотите, копите… Лиза упала духом, всё внимание мне – так и спасается. Понимаю.

А и мне не особо пишется. Да что там, как стало можно, в руки ничего пишущего и не брал.

- Теперь ты про своего Петьку-Питера допишешь? – спрашивает.

Участливая какая, надо же. О чем толкует, только всё равно не пойму.

- Что? – уточняю.

- Ну, ты мне читал главу, где он на лесоповале или что-то такое. И мол, на полене, буквы вырезаны.