Втирая в дёсны свежий прах

1

Субботнее утро. Середина ноября. Я проснулся слишком рано, чтобы чувствовать себя нормально. На часах 7:15.

Меня разбудил дурной сон. Мне приснилось будто я иду по мосту закованный в тяжёлые цепи. Их тяжесть я, однако, не особо замечаю, потому что она ничто по сравнению с той, что сковала моё сердце. Настолько сильно, что было трудно дышать. И всё же я продолжал идти. Не зная куда и зачем, но с твёрдой уверенностью, что надо идти вперёд. Затем я обернулся. И увидел кирпичную стену высотой до самого неба. Она двигалась за мной и всегда была рядом. Я заметил, что на ней нацарапано множество всяких надписей. Я подошёл и стал читать. Некоторые были неразборчивы, некоторые я уже и не вспомню, а некоторые навечно врезались в память:

Оставайся мёртвым, если хочешь быть счастливым.

Если встретишь Д., передай, что я по-прежнему её люблю.

Вырви из груди моё сердце, у меня больше нет сил тащить весь этот груз.

Я пошёл дальше. Стена продолжала следовать за мной. Я всё шёл и шёл. Слева, где-то вдали, у самого горизонта виднелся огромный замок в готическом стиле. Над ним нависла туча. Она пугала не только своим размером, но и слишком ярким цветом — громадное светящееся фиолетовое пятно на фоне серого хмурого неба. Я шёл дальше. А мост всё не кончался. Впереди, насколько хватало взгляда, — ничего, кроме моста. Тогда я отошёл в сторону, не без труда забрался на край моста. Посмотрел вниз. В ответ оттуда на меня взглянула чёрная бездна. И это меня вполне устроило. Не раздумывая я сразу прыгнул.

Проснулся я содрогнувшись от чувства падения. Целое мгновение я думал, что вот-вот разобьюсь. А потом увидел знакомые стены и всё понял.

2

В комнате было душно и пахло яичницей. Я откинул одеяло, встал с постели, распахнул шторы и открыл окно настежь, чтобы избавиться от этого запаха, кажущегося теперь тошнотворным.

Сквозь открытое окно брызнул свет. Я сощурился. Хоть солнце и было заперто за тяжёлыми тучами, но для моих глаз всё равно слишком ярко. Холодный воздух немного взбодрил и успокоил меня. Только вот легче всё равно не становилось.

Я поднял с пола джинсы, футболку и носки. Оделся. Там же, под окном рядом с батареей, я увидел сковородку. Открыл крышку. Пустая. Блестит от масла. Внутри лишь плоская тарелка с хлебными крошками. Я закрыл крышку и отнёс сковородку в кухню, бросил в раковину к остальной грязной посуде. Вернулся в комнату. На кровати лежала девушка. Её не разбудил ни свет из окна, ни холодный, промозглый ветер. Теперь её вообще ничто не потревожит. Потому что она мертва.

Её звали Катя, но это часов как пять уже не имеет никакого значения. Одежда того-что-раньше-было-Катей аккуратно сложена на журнальном столике. Джинсы, тёмно-серая футболка, свитер, симпатичные белые носочки со спанч Бобом, лифчик — всё это ей больше не понадобится. И я не представляю, что мне с этим делать.

Чёрные волосы того-что-раньше-было-Катей, разбросанные по подушке, напоминали некую мифическую птицу, облик которой внушает страх, трепет и благоговение. Быть разорванным в клочья когтями такой птицы — это смерть преисполненная блаженства. Я бы хохотал, видя как разлетаются ошмётки моей плоти, и ревел от восторга. Такая смерть заслуживает того, чтобы быть запечатлённой на холсте величайшего художника всех времён и народов. Жаль только, что он наверняка давно уже мёртв. И потому хочется хотя бы заглянуть в глаза такой птице. Быть может в их бездонной глубине удастся отыскать ответы на извечные вопросы. И обрести наконец покой, установить гармонию в душе, усмирить мятежный дух что изводит себя вечными и бесполезными метаниями.

Как странно, что меня непреодолимо тянет к тому-что-раньше-было-Катей. Но несмотря на всю странность я всё же поддаюсь. Ложусь рядом, прижимаюсь к ней, обнимаю её и зарываюсь носом в волосы. Они по-прежнему пахнут столь же чудесно. Таинственный аромат, похожий на дурманящий напиток, мягкий и нежный, но терпкий в то же время. Он оставляет на языке вкус ягод, пряностей и трав, вкус свежих утренних лучей летнего солнца, вкус чистого ночного неба полного ярких звёзд; он обволакивает горло и падает дальше вниз, зажигает сердце, обжигает желудок. Смешивается с кровью. Разносится по всему телу. Расслабляет мышцы, облегчает голову. И вот ты уже паришь на мягком облаке, которое отнесёт тебя туда, где живут твои мечты.

Я вдыхал их аромат всё глубже, надеясь, что это меня спасёт, и рыдал. Нет, я не оплакивал смерть того-что-раньше-было-Катей, ибо смерть её была воистину прекрасной. Я рыдал, потому что чувствовал как с каждым вдохом этот аромат ускользает от меня, растворяясь в черноте жестокого небытия.

Тело её было холодным и каменистым, я словно обнимал груду кирпичей. И когда это ощущение стало сильнее аромата её волос, я встал, вытер слёзы, прокашлялся. Пошёл в ванную, умыл лицо. И стал думать, что мне делать с телом того-что-раньше-было-Катей.

3

Катя пришла ко мне прошлой ночью. Часов в одиннадцать. В это время я уже лежал в постели, отчаянно пытался заснуть. Как вдруг раздался стук в дверь. Я никого не ждал, а потому не особо-то спешил открывать. Но стук не прекращался. Напротив, каждый удар становился всё громче и увереннее. Он заглушал все мысли, прогонял и без того ускользающий сон. Так что я решил поскорее от него избавиться. Вскочил с постели, в спешке накинул на себя одежду, так же как сегодня утром, подошёл к двери. Глянул в глазок. И увидел там Катю.

Мы познакомились восемь лет назад. Оба тогда учились ещё в школе, в одном классе. Она была тихоней, прятавшейся за поэтическими сборниками Бодлера, я был изгоем, которому и не приходилось прятаться. Мы не были друзьями, не были любовниками. Мы едва друг друга знали. Единственный раз, когда мы хоть взаимодействовали (назвать это общением у меня язык не повернётся) случился незадолго до выпуска.

Я в тот день остался после уроков дежурить в классе. Из шкафа взял ведро и швабру, спустился на первый этаж, в туалет, набрал воды. Вернулся в класс, в кабинет №12. И только когда стал поднимать стулья, заметил, что на парте, за которой всегда сидела Катя, лежал томик Бодлера. Маленькая, тёмно-зелёная книжка в твёрдом переплёте с портретом автора на обложке. Я схватил её и побежал к выходу.

Было бы логично предположить, что Катя уже ушла домой. Но я об этом не думал. Просто хотелось сразу вернуть вещицу законной владелице, избежав лишней возни и суеты.

Я выскочил на улицу и увидел Катю. Она стояла возле ворот и копошилась в своём рюкзаке. Вокруг никого не было.

— Эй! — крикнул я, махнув рукой, в которой держал книжку.

Она обернулась. Я подбежал к ней.

— Это, кажется, твоё, — я протянул ей книгу.

— О, да, спасибо. Где ты её нашёл?

— В нашем кабинете. На твоей парте лежала.

— М-да… — она поджала губы и почесала затылок, — совсем я рассеянная стала в последнее время.

— Да бывает, — ответил я.

Она сунула книжку в рюкзак.

— А ты что в кабинете-то делал? Уже вроде как домой пора.

— Да я дежурю просто сегодня.

— Один дежуришь?

— Ну да.

— Обычно же вроде парами остаются.

— Да. Обычно остаются парами…

— А-а-а, ну понятно. Пошли тогда, — она надела рюкзак на спину, вошла во двор и направилась в сторону школы.

— Ты куда? — спросил я.

— Тебе помогу, — крикнула она не оборачиваясь. — Быстренько уберёмся, и домой вместе двинем.

Я побежал за ней.

— Только полы чур на тебе! — бросила Катя и распахнула дверь школы. Я вошёл следом.

Мы в тот день много болтали. Сначала во время дежурства, потом по дороге домой. Жили мы, как оказалось, на одной улице, но в разных её концах. Выйдя со двора школы, нужно было повернуть налево. Пройти метров пятьсот, потом направо, до перекрёстка. И на перекрёстке разойтись. Никто из нас и подумать не мог, что расходимся мы навсегда. Ну, почти навсегда. На долгие восемь лет, если быть точнее.

Через три дня после нашего совместного дежурства мои родители вдруг решили переехать. Причин мне никто тогда не объяснял. Даже предупреждать не стали. В один из дней я просто вернулся в пустой дом, заставленный коробками. В мои последние три дня Кати не было в школе.

— Да, я ногу тогда сломала, — рассказывала она мне вчера.

Катя вошла в квартиру. Я помог ей снять пальто, проводил в кухню. Она села за стол. Я поставил чайник. И мы понемногу стали погружаться в воспоминания.

— Слушай, — сказала она, — ты ведь понимал, что потерю Бодлера я тогда подстроила?

— Чего?! — искренне удивился я.

Она засмеялась.

— Ох, мальчишки… Как же трудно с вами бывает порой!

Я смущённо улыбнулся и стал доставать чашки да ложки, поставил на стол сахарницу, вытащил лимон из холодильника.

— А зачем? — спросил я. — Разве я тебе нравился?

— В привычном смысле — нет. Но я ощущала между нами некую связь. Странную и нерушимую. Ведь даже сейчас… Прошло… сколько? Восемь лет, кажется? Мы всё это время не виделись и не общались. И тут я вдруг заявляюсь к тебе домой посреди ночи. А ты даже не спрашиваешь, какого чёрта я здесь делаю.

— Ну, я подумал, будет как-то неприлично такое спрашивать…

— Разве? Как по мне — незваный гость хуже татарина.

Я указал Кате на сахарницу и скорчил вопросительную гримасу, дабы не прерывать её речей. Она покачала головой и сморщилась.

— Вот я бы тебя даже на порог не пустила, пока всё не узнала.

— Долго пришлось бы на пороге топтаться, — заметил я.

— О, это точно! У меня к тебе целая куча вопросов из разряда «Какого чёрта..?» Хотя, теперь уже, наверное, нет смысла их задавать.

— Ну, вопросы задают, чтобы получить ответ. Если тебе нужен ответ, то задавай. Но сначала ответь: лимон класть? Или с молоком будешь?

— Клади лимон.

Я положил. Чайник закипел.

— Какого чёрта ты тогда пропал? Что случилось?

— Да брось… Ты наверняка знаешь. В школе разве не ходили слухи?

— Все говорили, что у тебя нервный срыв случился. Ты попал в дурку, и так оттуда и не вышел.

— Из-за нервного срыва?

— Ну да. Так это правда?

Я поставил перед ней чашку чая.

— И да, и нет.

— Это как? — спросила она и стала греть руки об чашку.

— Ну, переезд получился очень внезапным. Причём он свалился на меня сразу после того случая с твоим Бодлером, когда мне казалось, что, быть может, мы станем по крайней мере хорошими друзьями, и мне больше не будет так одиноко, — я взял свою чашку и сел за стол. — А потом, понимаешь, оказалось, что этому не бывать. К тому же, тебя в школе в эти дни, как назло, не было.

— Да, я ногу тогда сломала, — в голосе её не чувствовалось ни капли сожаления или досады. — Помогала отцу во дворе. На чердаке дома скопилось много хлама. После смерти бабушки он решил от всего этого избавиться. А в тот день ещё дождь шёл. И в очередной раз, спускаясь с железной лестницы, я поскользнулась. И упала. А нога у меня застряла между ступенек. И всё. Перелом. И сильный ушиб головы. Если бы знала, что из-за этого не увижу тебя следующие восемь лет, припёрлась бы в школу на костылях да с повязкой на башке.

— Как ты вообще меня нашла? — спросил я.

— Ох, ну надо же! Начинаешь задавать правильные вопросы, — она сделала большой глоток из чашки. — Но погоди пока. Что там с тобой случилось-то? Пока меня в школе не было.

Я опёрся головой о кулак и стал вспоминать.

— Это на алгебре было. Она шла четвёртым уроком. Я к тому времени страшно устал и извёл себя бесконечными размышлениями о том, куда ты пропала и почему всё складывается так паршиво.

— Бедняжка!

— Вот. А потом Борисовна меня дёрнула к доске. Заставила решать какое-то там уравнение. Ну а я, сама знаешь, во всей этой возне с цифрами дуб дубом.

— Ну да.

— Но я реально пытаюсь вникнуть. Что-то там пишу, вроде как решаю. А она вдруг как заорёт. Что-то вроде: «Ты сам-то понял, что понаписал? Дебил! Господи! Куда стираешь, тварь! Верни то, что было! Пусть все видят, какой ты тупой. Рядом решай заново. На той стороне доски!..» И т.д. и т.п. Это продолжалось довольно долго. Я терпел. Но в какой-то момент не выдержал и сказал: «Да пошла ты на хуй со своими уравнениями!»

— Так и сказал?

— Да. А она вскакивает со своего места, вся такая грозная и суровая. «Что ты сказал?!» — спрашивает. А я повторяю ещё более злобно: «На хуй пошла, сука!» — и кусок мела в неё швыряю. Все, естественно, начинают перешёптываться, кто-то скалится, кто-то посмеивается. Я подошёл к кому-то, сидящему на первой парте. Это Лёша Петров был, если мне память не изменяет. И со словами «Хули ты ржёшь?!» я со всей силы пнул его парту. Она ударила его в грудь. Он, я думаю, понял, что могло быть гораздо хуже. Так что просто заткнулся.

— Господи… И что потом?

— Да ничего. Докладную на меня написали. Вызвали к директору вместе с родители, отчитали. Но это уже было неважно. В тот же день родители забрали мои документы. И я оказался в другой школе.

— И как тебе там было?

— Да нормально, в общем-то. Я думал, будет хуже. Но всё закончилось прежде чем я вообще успел хоть что-то понять, ощутить.

— Ну а какого чёрта ты не попытался меня найти? — спросила Катя.

— И как ты себе это представляешь?

— Ты ведь знал улицу, на которой я живу.

— Да, но не знал номер дома. И что же мне, ходить по всем домам и спрашивать «Не здесь ли живёт Катя Борцова?»

— Ну, как вариант… Я вот была готова ради тебя прийти в школу на костылях с повязкой на голове. Разница между нами лишь в том, что я не знала, что это будут твои последние три дня в нашей школе, и я не знала, куда ты отправился. Никто не знал. А у тебя обе ноги были целые, ты знал, где меня искать, но за восемь лет так и не удосужился этого сделать.

И в глазах её вдруг вспыхнула тоска.

— Блин… Ты права.

— Я знаю.

— Прости.

— Неужели ты не хотел увидеться?

— Очень хотел.

— Ну да, конечно. Вот вы, мужики, все такие. Ничего, кроме слов. Никаких поступков. Причём даже если вы действительно чего-то хотите, то редко и с большим трудом можете отважиться на то, чтобы достичь желаемого. А ещё говорят, что это женщины странные и долбанутые… Уф… Какая же я дура!.. Пойду, я пожалуй.

Она встала.

А я ей вслед:

— Красавица моя, люблю сплошную тьму/В ночи твоих бровей покатых;/Твои глаза черны, но сердцу моему/Отраду обещает взгляд их. Дальше не помню.

— Твои глаза черны, а волосы густы,/Их чернота и смоль — в союзе;/Твои глаза томят и манят:/«Если ты, Предавшийся пластичной музе… — продолжила Катя. И лёгкая улыбка вновь украсила её лицо.

Она осталась.

4

Второй раз в жизни мы болтали без умолку. Ничего не тая, забыв о всяких правилах и дурацких условностях.

— Ну рассказывай. Как ты провела последние восемь лет своей жизни?

— Ой... — вздохнула она. — Все эти годы умещаются в тридцать — сорок слов, — и стала загибать пальцы. — Получила красный диплом искусствоведа, устроилась на работу, вышла замуж за аспиранта, который вёл у нас семинары по вторникам, родила от него сына, ушла с работы, развелась, похоронила отца, устроилась на новую работу, переехала жить к маме. Вот тебе и восемь лет. Слушай, у тебя что-нибудь покрепче чая есть?

Я встал из-за стола, открыл холодильник. Нашёл там полупустую бутылку красного вина, которую Катя встретила с облегчением и огромной радостью:

— Господи боже, да! — воскликнула она и воздела руки к небу.

Чашки из которых мы пили чай, отправились в раковину. Я достал два бокала посолиднее. Разлил вино.

— Можно я закурю? — спросила она.

— Да пожалуйста.

Сам я не курил. Пепельницы у меня не было. Так что пришлось для этих дел приспособить маленькую кофейную чашку.

Она вынула пачку сигарет из кармана джинсов. Я дал ей коробок спичек и открыл окно. Она зажгла сигарету. Затянулась. И голубая струйка дыма по-змеиному заплясала в воздухе. Мы стали пить вино. Оно было вкусным. От него немного вязло во рту и шумело в голове.

— Я теперь консультант в салоне связи, представляешь?

— Не так уж и плохо, — пожал я плечами.

— Ой, да иди ты! Подлей мне ещё вина и больше не неси всякий бред.

Я повиновался.

— А ты чем занимаешься? — спросила Катя.

— Я менеджер по работе с клиентами. Но давай не будем о работе. Меня и без того от неё тошнит.

— Могу себе представить, — она стряхнула пепел в кофейную чашку.

— И всё-таки… Как ты узнала, где я живу?

— А я и не знала.

— Как это?

— Мне по ошибке пришло твоё письмо.

Она полезла в сумочку, достала оттуда конверт и положила на стол.

— На почте, должно быть, перепутали. Забавно получилось: я живу на улице Ульянова, а ты на улице Ленина. Номер дома один и тот же — 12. Видимо это сильно сбивает с толку тех, кто работает на почте.

Я взял конверт. Посмотрел на имя отправителя.

— Кто такой Дерек Льюис?

— Ты меня спрашиваешь? — удивилась Катя. — Это письмо тебе адресовано.

— Бред какой-то… — я залпом выпил очередной стакан вина.

— Не знаю я никаких Дереков, — словно бы оправдывался я.

— Я тоже, — сказала Катя. — Вскрыть конверт не хочешь?

— Нет, — я убрал конверт в сторону. — Может, позже. Давай лучше поговорим ещё о чём-нибудь. Мне как-то по себе от этого…

— Э-э-э-м, ну, хорошо. О чём хочешь поговорить?

— Неважно. О чём угодно.

Она некоторое время молчала. Потом спросила:

— Ты меня когда-нибудь любил?

— А?! Чего?.. Не знаю. Дай подумать. Пожалуй, нет, не любил.

— Но ты ощущал между нами некую связь?

— Да, что-то такое было, — признался я. — И это иногда немного раздражало. Странное, непреодолимое и необъяснимое чувство, нет, скорее даже состояние духа и тела. Я будто должен, просто обязан был находиться рядом с тобой. Во всех возможных смыслах. Но мне казалось, что я сам себе всё это придумал.

— Нет, со мной было то же самое. И это пугало до усрачки.

— Не то слово!

— Слушай, я есть хочу. Может у тебя завалялось чего вкусненького?

— Пойду гляну.

Я встал и вновь пошёл к холодильнику.

— Слушай, — сказал я, — ничего готового нет, но я могу на скорую руку сварганить тебе яичницу. С луком, сыром и колбасой.

— Звучит очень даже здорово!

Я принялся за готовку. На часах была полночь. Бутылку опустела.

— А вина больше не осталось? — спросила Катя.

— Не а.

С печальным видом она поставила бокалы в раковину и сказала:

— Тогда я пойду осмотрю твою квартиру, пока ты готовишь. Если не возражаешь, конечно.

— Не возражаю, но при одном условии.

— Я слушаю.

— Не осуждай меня за беспорядок.

Она засмеялась.

— Идеальный порядок в доме бывает только у маньяков и психопатов.

— Верно подмечено.

Она ушла, а я достал сковородку, налил туда масла. Включил плиту. Почистил и нарезал кубиками лук. Бросил на сковородку. Разбил два яйца, добавил четыре кусочка варёной колбасы, посолил и совсем чуть-чуть поперчил. Вся эта холостяцкая смесь грозно шкварчала, масло брызгами летело во все стороны, яйца пузырились. А я всё думал о письме. Взял конверт со стола, ещё раз проверил имя и адрес получателя: Фарадей Виктор Александрович, улица Ленина, д.12, кв.15. Всё верно. Имя и адрес отправителя: Дерек Льюис, улица Зеркальная, д.3, кв.5. Я был уверен, что не знал никого с таким именем. Письмо это вызывало дикое чувство тревоги, от которого, стало теперь очевидно, можно избавиться лишь одним способом: прочесть письмо.

Я осторожно вскрыл конверт и стал читать:

Здравствуй, Виктор!

Ты меня не знаешь, но я знаю тебя.

Не пугайся и не тревожься.

Имя моё, как и то, кто я вообще такой, не имеет особого значения. Не забивай себе этим голову. Важно лишь то, зачем я пишу тебе. И поверь, я не стал бы писать без причины.

Всё дело в том, что мне нужно, чтобы ты кое-что сделал. Это важно. Действительно очень важно. В первую очередь для тебя самого. И для Кати тоже.

Ты должен убить её.

И да, выключи плиту скорее. А то яичница подгорит. И тогда Катя точно не станет её есть. Останется голодной. А это нехорошо.

Накорми девушку. И убей. Так нужно. В этом, если угодно, кроется истинное твоё предназначение.

P.S.

Если в дальнейшем возникнут какие-то вопросы, можешь написать мне письмо. Адрес у тебя теперь есть. Но ты получишь ответы только если Катя будет мертва.

Я выключил плиту, как и велел мне Дерек. Сложил письмо и бросил обратно на стол вместе с конвертом.

— Яичница готова! — крикнул я Кате.

Раздались её приближающиеся шаги.

Она выглянула из-за угла и сказала:

— Пошли в комнату, а? У тебя там так классно! Хочу поесть там!

И не дожидаясь ответа сразу ушла.

Я перетащил из гостиной журнальный столик, поставил его рядом с кроватью. Принёс сковородку, вилку и пару кусков хлеба на тарелке.

Катя поела. Я положил тарелку в сковородку, закрыл крышку и убрал на пол, поставил рядом с батареей, чтобы не мозолила глаза. Журнальный столик отодвинул к стене. Мы легли в постель. Стали глядеть в потолок. Я чувствовал прикосновение её плеча.

— Как же всё-таки странно и по-дебильному всё вышло, — сказала она.

— Ты о чём?

— Да я о нас. Вся эта история с томиком Бодлера, переездом твоих родителей и переломом моей ноги. Почему всё так? Должно было быть иначе.

— Разве?

— Ну конечно! Выброси из этой цепи хоть одно маленькое звено — и всё пойдёт совсем по иному пути.

— Да, но мы уже ничего не можем выбросить. Эта схема давно незыблема: потерянный томик Бодлера — Переезд моих родителей — Перелом твоей ноги — Вечная Разлука.

— Но она не конечна! Мы можем что-нибудь к ней добавить. Теперь-то мы понимаем, чего хотим и как этого добиться.

— Да? Ты уверена, что точно знаешь, чего хочешь?

— На все сто!

— И чего же ты хочешь?

— Я бы хотела остаться с тобой. Потому что только рядом с тобой я ощущаю гармонию в своей душе. А когда ты далеко, всё начинает казаться каким-то неправильным, сломанным, извращённым. И мне от этого совсем паршиво.

— Почему ты мне сразу не рассказала о письме?

— О письме?.. А-а-а, боже. Для меня это всего лишь билет в твою жизнь, не более. И я напрочь о нём забыла, стоило мне ступить на борт, капитан.

— Ты очень забавная, когда пьяная.

— Ага, я знаю.

— Ты сама написала это письмо?

— Что?! Ты дурак, что ль, совсем?! — она склонилась надо мной. — Откуда я по твоему знаю твой адрес? А если бы и знала, то зачем писать от чужого имени? Я бы написала от своего. Да и кто вообще пишет бумажные письма?! Девятнадцатый год на дворе!

Кончики её волос лезли мне в глаза и ноздри. Она смотрела на меня так, словно я герой, призванный спасти её от жизни, заключённой в схему «Потерянный томик Бодлера — Переезд родителей — Перелом ноги — Вечная Разлука». И в этом взгляде была некая загадочная, неописуемая красота, от которой внутри у меня всё тяжелело и наполнялось желчью печали и бесконечного одиночества. Мне безумно хотелось от всего этого избавиться.

Я сбросил Катю с себя и сам навис над ней. Нежно поцеловал её. Она поцеловала меня в ответ. Я ласкал её, она тяжело дышала. Мы разделись. Я бросил одежду на полу, она аккуратно сложила свою на журнальный столик. Мы вернулись в постель. Мы не любили друг друга, мы даже не были друзьями. Но в ту ночь мы приблизились к тому, чтобы стать одним целым и сломить ту дурацкую схему, в которую сложились наши с ней жизни.

Я вошёл в неё. Она была влажной и тёплой. Она была весной. Из груди её вырвался стон. Такой стон, будто она освободилась от чего-то давно её тяготившего. Я целовал её шею, её груди, всё, до чего мог добраться. Я двигался. Она стонала всё громче. Когда я был близок к тому, чтобы кончить, я сжал руками её горло и стал душить. По началу она не сопротивлялась. Я сжал горло чуть сильнее. Глаза её широко раскрылись, все мышцы напряглись, лицо сковал ужас. Она попыталась вырваться. Пыталась снова и снова. Но ничего у неё не получалось. Я душил её и чувствовал, как жизнь утекает в мои руки и течёт дальше куда-то вниз. В животе у меня будто вспыхнуло солнце. Мне стало так хорошо. Разум вдруг стал таким чистым, а мысли ясными. И тогда я сжал горло ещё сильнее. И закричал. И стал трясти её. Энергия жизни переполняла меня.

В какой-то момент она перестала бороться, перестала двигаться, перестала дышать. Пустота заполнила её. Она сама стала пустотой. Я отпустил её горло, повалился на неё, уткнулся лицом в подушку и разрыдался. А потом уснул.

5

Я всё думал, что мне делать с телом. Хотел сначала распилить на мелкие кусочки и выбросить каждый кусочек, прикрыв его бытовыми отходами. Но потом подумал, что слишком много возни. Решил было растворить в кислоте. Но побоялся, что получится как в сериале «Во все тяжкие».

А потом меня вдруг осенило. Я понял, что делать с телом. Вариант был самым абсурдным и бредовым, но несмотря на это казался очень уж правильным, единственно верным даже.

Я оделся и вышел на улицу. Добрался до ближайшего хозяйственного магазина. Купил там лопату. Вернулся домой. Одел то-что-раньше-было-Катей. Одежда всё-таки понадобилась.

С лопатой в руке и тем-что-раньше-было-Катей на плече, я вновь вышел из дома.

Живу я в пятнадцати минутах езды от центра, рядом с парком.

Я шёл по тротуару. Все оборачивались в мою сторону, но ничего не говоря, проходили мимо. Я дошёл до перекрёстка. Стоял на светофоре, дожидался зелёного сигнала. Водители проезжающих мимо машин тоже пялились на меня, некоторые что-то говорили своим пассажирам, не отрывая от меня взгляда.

Загорелся зелёный. Я пошёл дальше. Через железные ворота, мимо рядов высоченных деревьев, по тропинке.

На скамейках с колясками сидели молодые девушки. И все как одна смотрели на меня, не прекращая при этом легонько трясти своих детишек, лежащих в тех самых колясках.

Я прошёл вглубь парка, туда, где заканчиваются тропинки и не стоят скамейки. Я положил то-что-раньше-было-Катей на землю, и стал рыть ей могилу.

Это оказалось сложнее, чем я думал. Земля была замёрзшей. Так что у меня ушло довольно много времени. Пришлось делать передышки. Я стоял, опёршись локтем о лопату, смотрел на проходящих мимо зевак. Я всё ждал, что кто-нибудь из них подойдёт и хотя бы спросит: «Эй, а какого чёрта ты там делаешь?» (если бы Катя была жива, этот вопрос добавился бы к списку всех прочих из разряда «Какого чёрта..?») Или крикнет издалека нечто вроде: «Я звоню в полицию». Но все были столь любезны, что не стали меня беспокоить.

Я бросил то-что-раньше-было-Катей в могилу. Воткнул лопату в землю, с той стороны, где была голова того-что-раньше-было-Катей. Я засыпал её красно-жёлтыми листьями. Но так, чтобы лицо было видно. Я лёг у края могилы на твёрдую, влажную, но холодную землю. Она была осенью. По небу медленно плыли огромные серые тучи. Они казались мне зеркалом моей души. И мне захотелось, чтобы и меня кто-нибудь присыпали сверху красивыми листьями. Но так, чтобы лицо было видно.