Мемориал (часть первая)

Я вижу с высоты птичьего полёта человека в центре маленькой круглой площади, от которой во все стороны расходятся дорожки-лучи. На нём чёрная куртка, руки в карманах, взгляд к земле. С высоты я смотрю, как он замедленно шагает вперёд.

Эта чёрная фигура внизу – я сам.

Щелчок, и я вижу эту же площадь – от первого лица. По бокам геометрические цветники. Впереди маленький, пятиэтажный – не считая нескольких отдельно стоящих высоток – город. Надо мной ровное небо цветов индиго и ультрамарин. Оно тёмное, но от него светло. Я не могу определить время суток. Похоже на переход одного в другое. Или – смесь всех четырёх.

Я спускаюсь по улице.

Куда?

В город. Но он пуст. Я никого не встречаю.

Зачем?..

Я пытаюсь вспомнить, для чего я здесь, но отвлекаюсь и сразу же забываю, мучаюсь и не могу до конца, сбиваюсь, не успеваю, роняю мысли.

Блуждаю.

Знакомые улицы ведут в незнакомые подворотни. Там бродят длинноногие тени. Я замечаю их колебания периферийным зрением, но они исчезают, стоит мне посмотреть на них в упор. Мне страшно, я скорей хочу выбраться, выбираюсь на бульвар – и никого не встречаю.

На бульваре! В сердце города…

Я заглядываю в окна, нигде не горит свет, но он и не нужен: светло. В фотографии это называется "синий час". Кажется, это рассвет.

Где все?

Я обхожу весь город и неожиданно попадаю на площадь, на то же самое место. Я ходил кругами, я заблудился в своём городе, как в незнакомом лесу.

Опустошённом. Но как это возможно?

Становится светлее, и светлее, а моя тень передо мной растёт. У неё удлиняются ноги, выступают суставы, вытягивается в овал голова. Вокруг меня пятнами расползается золотой свет, а она наливается темнотой. Я оглядываюсь – за моей спиной поднимается огромное солнце. Я наконец вспоминаю всё и бросаюсь бежать от него, пока оно ещё далеко.

В голове мгновенно проясняется, будто у меня перед глазами появилась хорошая карта. Кажется, у меня вообще не было шансов заблудиться. Это непростительно! Как я мог? Я бегу по крестикам на этой воображаемой карте, и проверяю один за другим.

Киоск соки-воды. Крыша провалилась внутрь павильона, из обломков торчат смятые и рваные постеры. В рамах нет стёкол. Белоснежные некогда стены исчёрканы граффити так, что не осталось живого места. Бурая, свежая ещё краска сочится на землю.

Она шевелится.

Этонекраска!!

Я убегаю в ужасе. Заметь я секундой позднее, приблизься ещё на один шаг, наступи я в это…

Впереди появляется красный панельный дом-башня, опасно накренившийся над дорогой. Изо всех сил я бегу туда. Мне видно, как медленно, но всё равно слишком быстро закрывается тяжелая дверь подъезда. Я разгоняюсь и прыгаю.

Уже внутри понимаю, что не помню этаж. Подхожу к лифту, отшатываюсь: на месте лифта – чёрная бездна. Я мечусь по лестничным пролётам. На стенах тоже граффити, всюду, и тоже этим. Мне постоянно кажется, что я попадаю на один и тот же этаж. Я заблудился.

Беру себя в руки и начинаю звонить во все квартиры подряд. Мне никто не открывает. Никто не подходит к дверям. Я обзваниваю этаж за этажом, поднимаюсь вверх, пока не оказываюсь в пустой бетонной коробке.

У неё нет ни стен, ни крыши. По периметру в небо поднимаются бетонные столбы, из концов которых торчат спицы арматуры. Под подошвой проседает цемент.

Дом не достроен.

Или разрушен?

Здесь ничего нет.

Отсюда город – как на ладони. Я подбираюсь к краю и спрыгиваю вниз.

Приземляюсь на ноги и бегу дальше.

Я бегу туда, где должен быть трёхэтажный особняк с золотисто-песочными стенами и центральной ротондой, обрамлённой шестью белыми колоннами.

Его нет. На его месте котлован, огромный кратер, в который вяло стекает мутная, буро-красная густая жижа. Она похожа на ту, в киоске и в доме. Я замечаю, что сам стою посреди одного такого потока. Жижа медленно и неповоротливо, пучась, как студенистый слизень, лезет ко мне в ботинки. Пытается сдвинуть с места.

Хлюп.

Я разгоняюсь и прыгаю. Лечу. Планирую, словно под мышками – перепонки, как у нетопыря…

На дне котлована – озерцо этой мути. Я пролетаю над ним и опускаюсь на другой край. За котлованом нет города. Теперь я бегу мимо маленьких деревенских домиков и мимо загородных коттеджей, мимо заборов из штакетника и металлического листа – они тоже пусты, как и всё остальное. Дорога берёт выше. Я поднимаюсь.

Я стою на вершине холма. Дорога круто скатывается вниз, затем, на коротком плоском участке, несколько метров идёт ровно, и после резко устремляется вверх – к вершине другого. Там стоит дом. Мой дом.

Оттуда мне навстречу спускается маленькая фигурка. Дорогу до середины освещает яркий, словно усиленный гигантской линзой солнечный свет. Такой свет бывает в последние минуты перед ураганом. Я поднимаю голову.

Надо мной – клубящаяся чернота.

Я бросаюсь вниз. В спину сразу бьёт ветер. Солнце исчезает, я не вижу дорогу, я не могу её найти, у меня нет времени её искать. Радиоактивный свет. Высокая трава цепляет меня за икры. Я спотыкаюсь, падаю, радиоактивное небо переворачивается, вращается и пропадает – я качусь вниз в траве. Листья. Стебли. Земля. Нахожу опору.

Рывком встаю в полный рост.

Я вижу, как с противоположного склона навстречу мне спускается маленькая фигурка, и сам начинаю спускаться – тихим, осторожным шагом, но готовый в любую секунду сорваться с места и помчаться вперёд. Мы идём с одинаковой скоростью, спускаемся одновременно и останавливаемся друг перед другом в ложбинке между двумя склонами.

Я не верю своим глазам.

Она шагает ко мне. На ней длинное голубое платье с белыми кружевами.

Я пытаюсь позвать её по имени, но обнаруживаю с ужасом, что из моего горла выходит только задушенный клёкот. Мне становится страшно, что сейчас она уйдёт, а я так и не смогу ничего сказать, или исчезнет, или просто пройдёт сквозь меня – если вдруг вместе с голосом я утратил и плотность. Но она улыбается. И прикладывает палец к губам.

Мы лежим на мягкой траве. Свет яркий до такой степени, что эта трава, как и всё, на что он падает, слепит мне глаза. Я уговариваю её пойти в дом. Она смотрит на меня, но не отвечает. Я глажу её лицо, большим пальцем маленькую родинку на щеке – ты же умная, пойдём, пойдём…

— Нет. Побудем ещё.

Я не спорю и соглашаюсь. Я знаю, что могу сказать что-то такое, после чего она поверит мне, но я не могу вспомнить что. Я умолкаю, чтобы слушать её голос – как давно я не слышал его! – а сам чувствую, что время уходит, что времени осталось катастрофически мало. В горле жаркая сухость, мои слова превращаются в лепет. Пойдём, пойдём…

Я не хочу уходить. Мои руки долго движутся вслед за изгибами её линий, собирая маленькие росинки пота. Откуда они? Солнце яркое-яркое, но не греет нисколько. Я почти догадываюсь, почти понимаю, но она перехватывает мою руку, спускавшуюся по этим росинкам туда, где их становилось больше, и проносит мимо.

— Не надо…

— Почему? — Я хочу назвать её по имени.

— Не надо. Не делай так.

Она улыбается.

Внезапно я вижу нас с высоты. Мы лежим на траве в ослепительных лучах солнца. С ним что-то происходит. Оно пульсирует, словно гигантское сердце… В памяти всплывает нужное слово.

Агония.

Я вспоминаю, что такой яркой звезда бывает только перед смертью. Я прикидываю расстояние до домика. Память возвращается ко мне до конца.

Вместе с голосом.

— Мы погибнем! — Говорю я ей.

Она встаёт. Чёрные волосы, длиннее, чем в жизни, доходят ей до середины бёдер. Она уходит. Я подбираю брошенное голубое платье и иду за ней. У неё золотая кожа. Вокруг золотая трава, золотая дорожка, поднимающаяся к домику. А над крышей домика клубится чернота.

И я понимаю полную обречённость всего, когда мы входим внутрь. Дом, выглядевший надёжным прибежищем снаружи, оказывается развалиной изнутри. Из голых стен торчат провода, некоторые опасно потрескивают искорками. Пол залит грязной водой, в которой покачиваются обломки и мусор. К моим ногам подплывает обломанная ножка стула.

В крыше огромная дыра, искорёженные металлические листы острыми краями свисают вниз.

Хрустя битым стеклом, мы лезем на островок из перемешанных обломков мебели, кусков стен и крыши. Устраиваемся на краях порванного дивана, и я рассказываю ей всё.

Я не помню ни одного слова из того, что говорил, но знаю, что сказал всё…

О том, как она погибнет. О том, что будет предшествовать этому. О том, как и зачем я оказался здесь.

Её реакция отличается от той, что я ожидал.

Она не верит. Она не хочет меня слушать. Она не даёт мне сказать. Она перебивает меня, атакует обвинениями, хочет уйти. Я жалею, что заговорил с ней – нужно было положиться не на слова, а на силу. Схватить её и увезти.

Приходят все. Поднимается крик. Я в страхе оглядываюсь кругом – её лица среди лиц я уже не вижу. Но зато я вижу его лицо. Теперь он кричит громче всех, а его черты уродует ненависть.

Это он.

Убийца.

Я забываю о ней и иду к нему. Он пытается ускользнуть, но я хватаю его за горло и поднимаю в воздух. Он сипит и отвратительно дрыгается, лягая ногами пустоту. В его глазах лопаются сосуды.

Вокруг нас смыкается толпа, множество рук хватает меня за рукава, тычут в лицо, перед самыми глазами. Я разжимаю пальцы. Моя жертва валится на пол и скрывается за их спинами. Они оттесняют меня. Я не сразу понимаю, что они все кричат.

Они требуют, чтобы я ушёл.

Меня выталкивают за порог и захлопывают дверь. Я оборачиваюсь. По всему горизонту растянулся купол черноты. Чёрное бугристое облако ползёт вверх по освещённому агонизирующим солнцем склону холма. Гул сумасшедшего ветра. Я оглядываюсь назад, на тех, кто остался в доме. Чернота быстро проглатывает остатки расстояния…

Я зажмуриваюсь и прошу, чтобы её с ними не было.

II

Такая гадость приснилась Левонову в эту ночь. Но что другое могло присниться ему после столь отвратительного вечера?

Он проснулся дома, в своей постели, без пятнадцати одиннадцать – от яркого горячего света. Солнце нашло брешь между ночными шторами, и на лицо Левонову упала широкая жёлтая полоса. Открыв глаза, Левонов увидел, что под щекой у него лежит маленький серебристо-голубой фотоаппарат…

Его спина была влажной, и к ней липла тёплая простыня. Со стола, на который тоскливо было смотреть, некрасивая кошка Ирис нацелила на него лимонный глаз. Левонов встал, прошёлся, рванул шторы в разные стороны и обжёгся солнцем.

Небо было голубым.

А каким ещё ему быть? Зелёным?

Ну, серым. С тяжёлыми брюхатыми тучами, полосой дождя и размытым горизонтом…

Хороший солнечный день. Срала на меня мать-природа.

Левонов согнал Ириску со стола, тронул разложенные листы – и сунул их в ящик, чтобы не кололи глаза. Он всегда с трудом просыпался и долго склеивался по утрам – и несмотря на это, перед сном каждый раз договаривался с собой поработать на рассвете. Сейчас он едва удержался от соблазна отправить эти листки в корзину…

Левонов сел на кровать, всё ещё щурясь от жестокого утреннего света. Скрипнули пружины.

Он не понял, что с ним произошло.

Ему почему-то приснилась Рита. Приснилось, что он спасал её от смерти. И не смог спасти.

Сон по фрагментам собирался заново. Начало уже выветрилось. Помню с середины. Мне редко снятся кошмары. Может быть, это значит, что я беззаботно живу. И вообще, я не вспомню ещё одного настолько яркого сна. Он состоял больше из цвета, чем из действия… Какие там были цвета?

Оттенки синего и фиолетового.

Лазурный – кобальтовый – аспидно-синий – ультрамариновый – сапфировый – аметистовый – тёмно-фиолетовый – индиго – тёмный маджента – пурпурный. Ночной синий.

Рассветные тона.

Завязка (лиловый, персиковый, оранжево-розовый) – кульминация (дынный, сигнальный оранжевый, киноварь) – развязка (золотисто-медовый, лавандовый, кремовый). Эпилог – дневной белый.

Ещё оливково-чёрный. Чёрно-красный. Такой была буря.

Помимо литературы Левонов развлекался фотографией.

Но что это всё-таки было? Какое-то попурри из воспоминаний. Как будто кто-то прокрутил мою память в блендере, приправил элементами компьютерной игры в жанре survivalhorror и вывалил передо мной: на, ешь… Но как извращённо-избирателен был этот «кто-то»! Как замечательно наточен оказался его скальпель.

Одна комната чего стоит. Пятно…

Леонов думал, что давно забыл – нет, выяснилось, помнит, и помнит хорошо.

И Ужаса, тоже думал, не боюсь, да и не было его, никакого Ужаса – а вот он, тот же Ужас, только в другом обличии…

Я убеждён, что сны – явление творческое, стало быть, априори все мы отчасти творцы. Насколько хватает воображения. Конечно, мне далеко до мощных генераторов Лавкрафта, но и моя динамо-машина оказалась способна на пару метафор.

Я пытался спасти её, изменив прошлое, когда она уже умерла. И у меня ничего не получилось.

В яблочко. Блестящая, точная метафора подсознания.

Но оглушила Левонова не она, а убийственная мысль, очевидная во сне и непереносимая в реальности. В тот вечер Рита всё-таки умерла. Его оглушило именно это всё-таки. Спустя два года, Левонов наконец поверил. А во сне он это просто знал.

И действовал.

Пытался спасти хоть что-нибудь, как на пожаре.

Значит, я до сих пор не изжил тот кошмар?

Или ничего не значит? Откуда это? — думал Левонов. — Откуда это взялось?

Видишь, непростая оказалась находочка. Как тебя подкосила… Как молотком по печени.

По выходным Левонов захаживал в тренажёрный зал и услышал это выражение от тренера. Самому ему молотком по печени получать не доводилось, но он не сомневался, что это действительно выбивает почву из-под ног.

А ведь всё это время ты об неё едва ли не спотыкался. Вот так…

Это была защитная реакция. Разбили тебе то, что ты навыдумывал, твою версию, на которой ты успокоился – и сколько бы времени ни прошло, насколько далеко бы ты ни был, тебя всё равно достало. Получается ведь, ты не рыцарь, а палач. Только дерьмовый палач с завязанными глазами. Ты сам дёрнул за верёвочку гильотины – тебе же на шею и свалилось лезвие. Глупенький ты, Костенька, наивненький, жалкий. Пошёл ты на хер, мудак…

Левонов повертел в руках фотоаппарат. От блестящего серебристого борта «мыльницы» ему в глаза отскочил солнечный зайчик.

Разве ты, мини-человек Костя Левонов, можешь решить чью-нибудь, кроме собственной, участь? — Он положил фотоаппарат на подушку. — Нет, я не могу. Это заблуждение. Если я размахнусь топором, то уроню его себе на ногу.

Такие заблуждения – от гордыни.

Весь этот сон был только порождением гордыни. Сколько в нём ненужной, бессмысленной обиды. Я думал, она отзвучала…

Левонову было очень непросто вот так вот, спросонья, разобраться, что в нём отзвучало, а что нет. Будь его воля, он вообще предпочёл бы не ворошить прошлое. Но воли у Леонова никогда не было, а прошлое разворошилось само.

С одной стороны, он так долго бредил, так долго привыкал и наконец сжился с одной только мыслью, что в гибели Риты – его Риты – могла быть маленькая доля его вины.

И признавшись себе в этом, он успокоился. Что оставалось делать ещё? Намучившись, накаявшись и отболев, Левонов себя простил. А для того, чтобы это было легче сделать, он, по принципу Пигмалиона, вырезал не статую – миниатюрную статуэтку, куколку, которую извлекал на свет тогда, когда накатывало.

Теперь же вдруг оказалось, что, возможно, эта самая доля не такая уж маленькая. Пусть даже если и так – что можно изменить? Но в этот сон из глубин подсознания всё равно выплеснулось щенячье желание вмешаться в ход времени, отыграть всё назад и предотвратить катастрофу. Спасти. Вернуть настоящую Риту. Вой бессилия. Рецидива такой силы у Левонова не случалось никогда, и реальной причины для него не было – если, за неимением большего, не считать причиной вот этот лежащий на подушке фотоаппарат.

Так чего же больше – смирения или неприятия?

Ой ли?

А не заигрался ли ты?

Позови свою вторую личность сыграть с тобой в ладошки. Может, она знает ответ.

На прошлой неделе тебе приснилось, что ты стал лауреатом «Ясной Поляны», а награждал тебя лично Лев Толстой. Конечно, ты немного расстроился, когда проснулся, но не сидел, как сейчас, полчаса на кровати с носком в руках.

Это обычный сон. — сказал себе Левонов. Я слишком серьёзно отношусь к причудам собственного настроения. Люблю кидаться в зеркало громкими словами: это отвлекает от рутины и безнадёги. И лгать зеркалу люблю.

Я достаточно знаю только одного человека – себя самого. Только себя я вижу в 3D, а остальных – так, как на них падает свет. Свет может упасть на магнетическую улыбку, но не затронуть покачивающийся в темноте скорпионий хвост с жалом в половину моей руки. И если меня хорошенько треснут этим хвостом, так, что небо с овчинку покажется – это будет только моя вина. Ведь это я направлял фонарь. А тот не виноват, что жизнь вырастила ему жало.

У кого жало, у кого ещё какая-нибудь мутация – нужно быть толерантным. Потому, что вряд ли у тебя самого – белый мех и розовый язычок.

И все так живут. Со своими фонарями. Нет, «фонарь» −не звучит; назовём это… Иллиций. Штука, как у морского чёрта. Тонкий прозрачный стебелёк со светом внутри, растущий изо лба и подключённый к мозгу.Луч светит, кудасигналит мозг.

Никто никого не знает. У Магритта есть такая картина – «Влюблённые». Там двое с мешками на головах.

Тёмное-тёмное пространство, по которому бродят тысячи одиноких факелоносцев – это и есть жизнь. Эта метафора универсальна. Уметь видеть других людей целиком, такими, какие они на самом деле есть – гениальность. Гениев – единицы, я к ним не принадлежу. Я человек по минимуму, как большинство. С укороченным иллицием.

Все остальные люди для меня – персонажи фильма. Сериала. Преимущественно, низкобюджетного. Исполнительница роли мировой певицы-сопрано в жизни может поперхнуться на малой октаве. Но я верю и не задумываюсь. Получаю удовольствие.

Потому, что если я выйду из зала, кино для меня закончится. А взамен не будет ничего.

А бывает и так: ты посмотрел серию, одну, другую, а потом – бац! – и твоего любимого героя играет другой актёр. Хорошо ещё, если режиссёр объяснит: автокатастрофа, пластическая операция…

Но ты-то уже насобирал коллекцию кадров с тем, прежним. Коллекцию ценных, счастливых моментов.

Из таких кадров Левонов и склеил свою куклу Риты. Такие кадры и спасал в своём сне. Но это только сон. — сказал он себе. — Пошевеливайся. Вставай!

Лёг.

*

У Левонова в шкафу есть запретная полка, куда он никогда не заглядывает. Там, в глубине, лежит полиэтиленовый свёрток с её подарками. Маленькие памятные вещички. Он их не достаёт.

Когда-то ему было больно, а теперь – страшно. Страшно, что любая её вещь рано или поздно станет его: найдёт собственное, определённое место в его комнате, среди его вещей, сольётся с интерьером, или заваляется на видном месте, или, наконец, просто ежедневно будет использоваться им. Превратится в антиквариат.

Вещи бесхарактерны, думал Левонов. Вещи не помнят. Поэтому их можно наследовать, дарить или покупать. Но они никогда не бывают верны ушедшему хозяину.

У него до сих пор живёт её кошка, пёстрая и лохматая дворняжка по имени Ирис. Левонов считает, что они с Ритой схожи характерами: редкая неделя обходится без новых царапин на его руках. Но кошка – слишком самостоятельный персонаж, чтобы всего лишь служить ему напоминанием.

Но Левонов смог сохранить иное, что-то, что, находясь в его руках, по-прежнему принадлежало Рите.

Носило её имя и несло её мысли.

Может, только поэтому он и не смог это растратить.

Так получилось. У Левонова остались ключи к её старым соцсетям. Это лучше, чем дневник.

Он превратил их в хранилище, в котором запер всё, что было можно – и оставил. Ему было достаточно, что это у него просто есть. Больше никогда Левонов к этому не прикасался.

Может, из некого благоговейно-суеверного страха потревожить покой. Покой мавзолея памяти.

(Или – мой собственный?..)

Или – вполне реального опасения привлечь внимание.

И из подавляемого, но неугасимого чувства вины перед Ритой. Даже теперь.

Но больше – потому, что я хотел законсервировать время. Сохранить нетленной историю, которую теперь продолжаю один. Поддержать иллюзию. Огонь в китайском фонарике. Огонь, защищённый от холодных небесных ветров лишь слоем тонкой бумаги.

Это было не трудно. Весь наш мир изначально был виртуальным. Эфемерным. Оттуда он вышел и остался только там. Но любовь в принципе виртуальна. Как и всё, что попадает в фокус моего иллиция…

Это было одно, очень длинное Мгновение. И всё-таки – размером с мир.

Да, это весь наш предел – домов мы не строили, деревьев не сажали и с детьми, слава богу, в тот раз обошлось. Мы разбились, ударившись о реальность. Мы разбились, сняв мешки – выйдя в своего рода offline. Мы могли строить только здесь и в наших мечтах (что по сути одно и то же), потому что строили карточный домик.

Но в offline её больше нет. А здесь она живёт. Мы вместе – сначала она, затем я – создали её виртуальный образ.Мемориал. «Я памятник тебе воздвиг нерукотворный…»

Потому что образ – это искусство.

А искусство – бессмертно.

Я – падший Орфей, который стал скульптором Пигмалионом. Я держу в руках виртуальный резец. Я творю не жизнь, но бессмертие. Моим созданиям никогда не ожить. Но мои создания никогда не умрут. Им не расправить плеч и не откинуть со лба неудобную прядь. Но они избегнут тления. Им не заговорить со мной. Но они переживут меня.

Не поблагодарить за дарованную вечность. Не проклясть за дарованную вечность…

И это хранилище продолжало существовать, храня накопленное неизменным.

Аватарка. Фотография, крупным планом – девушка с чёрными волосами, чёлка на лоб, кончики подожжены солнцем, в тёмно-синем пальто на белую футболку и маленькой чёрной шляпке, в которой торчат три фиолетовых колокольчика. Она стоит в луче медового света и смеётся, закрывая ладонями покрасневшее лицо, а сзади – летнее, горячее вечернее небо.

Эту фотографию сделал я, два года назад, в день нашего знакомства.

*

В конце этого дня, когда Левонов и Рита остались вдвоём. А сначала с ними было – трое, затем пятеро, шестеро…

Из них всех Левонов знал только одного, и то лишь заочно. Фамилия у него была – Маревич, он был бас-гитаристом в молодёжной рок-группе его знакомых. Пару раз Левонов писал для них тексты, о чём впоследствии сильно жалел…

Старые связи пригодились Левонову, когда с опозданием на год он решился бросить свой лицей ради колледжа кино. Он мог бы продолжать жить в родительской квартире, но сам выбрал общежитие – и быстро столкнулся с дефицитом знакомых людей. Левонов вёл образ жизни одиночки, и обратиться за помощью ему было не к кому. А затем он случайно заметил в общей болталке колледжа фамилию Маревич, и вспомнил бешеных рокеров и собственные матерные куплеты. Они с Маревичем были ровесниками, но басист заканчивал второй курс, а Левонов – шёл на первый.

Маревич и предложил эту прогулку.

Сейчас, спустя три года, я очень хорошо помню своё состояние в конце того дня – но не смогу вспомнить, что было в его начале. А тогда я и вовсе забыл напрочь всё, что предшествовало ему – и забыл с удовлетворением. Такой был характер: любил чёркать красными маркерами. А кто не любит при случае?

Поэтому один-единственный день мог перетянуть на весах несколько лет. Я сделал себе новый календарь, в котором отсчёт вёлся от этого дня.

В жизни терпеть не мог компании более, чем из одного человека – самого себя. А теперь, надо же, захотел. Потому, что это было ново. Неиспытанно. Свежо.

В такой свежести я и нуждался. Всё стало ново.

А как бы ни было привычно и комфортно ходить в старье, ты согласен с таким комфортом до тех пор, пока блестящая на вешалке новинка не скажет тебе, что твоё старьё убого. И ты сам захочешь его снять.

То, что старьё устраивать его больше не будет, Левонов понимал, когда относил документы в колледж – красивый особняк с золотисто-песочными стенами и центральной ротондой, обрамлённой шестью белыми колоннами. Очаровывая одним своим видом, он сулил возможность глобального обновления. Всё должно было стать новым: люди, встречи, горизонты, сцены и роли, надежды и шансы, отношения, победы, сюжеты и страницы, стихов и прозы, рассказов, повестей, великолепных, а может – покажите только, куда встать, и я поверну планету – напишу такой драйвовый роман, или поставлю моноспектакль, или…

Объектив камеры будет направлен только на меня.

Состояние, знакомое каждому, кому когда-нибудь было семнадцать.Не могу сказать, что совсем ничего из этого не сбылось.

На встречу я опоздал – несмотря на то, что, моего удобства ради, встретиться договорились возле моего подъезда.

Когда у меня завибрировал вечно беззвучный телефон, я только вылезал из душа и сушил волосы феном. Второй вызов был в домофон. Из окна я увидел, что Маревич уже сидит на скамье у подъезда – а я занимался тем, что прыгал по квартире в полотенце и ездил утюгом по мокрым джинсам.

Но ждал он, по-моему, всё же не слишком долго.

В гладких тёплых джинсах я вышел из дома. Мы поздоровались за руку – у Маревича были широкие рабочие ладони, а ещё он оказался на полголовы выше меня – и тут подошла Рита.

Я увидел девушку с чёрными волосами, чёлка на лоб, в тёмно-синем пальто на белую футболку и маленькой чёрной шляпке. Я заметил её ещё из окна квартиры, но не догадался, что она с ним. Я растерялся. Но она улыбнулась.

Маревич не стал нас знакомить. Он пошёл вперёд, а мы познакомились сами.

Мы шли втроём, я в середине. Я больше отвечал, чем спрашивал: отвечал ему, а спрашивал – у неё. И при этом о Маревиче я вскоре знал практически всё, а о Рите – по-прежнему ничего.

Маревич был высок, но сутул. Он учился на звукорежиссёра. Он играл в баскетбол, коллекционировал военную миниатюру и хотел выглядеть эстетом. Читал братьев Стругацких и с неточностями говорил о Тарковском. Он покуривал и много острил, но я не всегда понимал его юмор. В целом же, он не произвёл на меня впечатление. За короткое время нашего разговора я составил в уме долгий перечень пунктов, по которым он мне проигрывал.

Мы сели в полупустой автобус: я рядом с Маревичем, а Рита напротив нас. Нам нужно было проехать всего одну остановку. Я много раз проезжал мимо этого района, бывал дальше – но не выходил здесь никогда.

На остановке нас ждали другие. Я мог бы вспомнить их имена, если бы захотел – но я не хочу.

И все вместе пошли по городу. У Левонова получилось заинтересовать их собой – он умел привлечь к своей персоне внимание. Прежде всего, хоть тогда он ещё не отдавал себе в этом отчёта, ему хотелось внимания этой черноволосой девушки в маленькой шляпке – Риты.

Но они все знали друг друга, а Левонов не знал никого. Он видел, что они относятся к его присутствию настороженно – это сковывало и тормозило беседу. Когда же временами кто-то из них соскакивал на тему, понятную только узкому кругу, беседа сразу оживлялась, но Левонов попадал в неловкое положение и молчал.

В такие моменты он заговаривал с Ритой.

Кроме неё и Маревича сейчас я не смог бы ни о ком рассказать. Там точно был ещё один парень и две девушки. А может, наоборот… Я едва не провалился сквозь землю, когда раз перепутал их имена, хотя они даже не были похожи. На девушках был густой матовый макияж, Рита же, казалось, не красилась вовсе – и выигрывала. Потом уже я узнал, что она не могла пользоваться косметикой, потому что любое прикосновение аппликатора вызывало у неё аллергию. Она комплексовала по этому поводу…

Мы остановились возле яркого, кричащих цитрусовых цветов павильона соки-воды. Все зашли, я дал за себя три десятирублёвые монеты и остался снаружи. Чувствовалось начало вечера. Через пару минут вышла Рита. В руках у неё было два стаканчика с прозрачно-золотистым лимонадом дюшес.

Мы стояли напротив друг друга, прислонившись спинами к двум деревьям, росшим в метровом прямоугольнике земли, которую им выделили среди асфальта. Их ветви так теснопереплетались над нашими головами, что было трудно различить, какая от какого ствола отходит. Издалека это напоминало индийский баньян. Лимонад кислил.

— Тебе нравится? – Спросил я, показывая на стаканчик.

Она покачала головой и улыбнулась.

И мы вылили остатки под деревья – каждый под своё.

…Вернулись остальные, и вечер повлёк Левонова дальше. Допивая дюшес из своих стаканчиков, они остановились посидеть на спортивной площадке – на краю города. Рита сделала «солнышко» на гимнастических кольцах. Какая-то девушка последовала за ней, но на неё Левонов уже не смотрел. Он запрокинул голову и уставился в небо.

Он был уже очарован. Ею. Просто пока, может быть, ещё об этом не знал.

Невдалеке над цветочной клумбой, широко расставив ножки, наклонился мальчик лет трёх.

— Бабуля, смотри, я нашёл кокон! Я нашёл кокон!

Его бабуля прошла мимо нас по дорожке, неся под мышкой разноцветный мяч.

— Бабуль, я нашёл кокон! Это кокон цветка!

— Это не кокон, а бутон! — Засмеялась та. — Кокон у бабочек.

Левонов подумал, что из парня может вырасти неплохой поэт, при условии, что ему не объяснят всё заранее.

Через частный сектор, длинным извилистым маршрутом мы всей компанией брели к чьей-то даче. Ожидались шашлыки. Я всё более расслаблялся, я почувствовал, что моё посвящение состоялось: говорили наконец-то не обо мне, а со мной. Мы много смеялись, но в какой-то момент я увидел, что Маревич перестал острить, шагает в стороне и почти не участвует в разговоре…

Левонов же постепенно проникался этими людьми, их атмосферой – на самом деле потому, что среди них была Рита. Ему казалось, что от него к ней уже протянулась некая ниточка, и он прислушивался – не дрожит ли другой конец? Ему всё очень нравилось. У Левонова сложилась своя картинка.

На обочинах нашей дороги росло много диких цветов, и девушки срывали их – от настроения, ради веселья и смеха. Рита сорвала фиолетовый колокольчик и вертела его в руках.

Мне хотелось говорить с ней больше. Хотелось говорить только с ней. Хотелось остаться с ней вдвоём.

Как это сделать, Левонов не знал. Он понимал, что времени у него не так много – провожатые впереди не уставали напоминать, что они почти пришли. На каком-то повороте домой вдруг засобиралась Рита. Её начали отговаривать, а Левонов запаниковал и решился встрять, используя повод.

Встрял некстати. Замешкался и опоздал: он робко пробормотал, что ему тоже пора в тот момент, когда Рита уже передумала. Она согласилась побыть со всеми ещё полчаса. Целых полчаса. К счастью для Левонова, его удерживали ещё горячее. Он позволил себя уговорить, но неожиданно заметил тень недоверия, мелькнувшую в глазах Маревича…

Они пошли быстрее. Левонов понял, что стоит ему переступить порог этой дачи – и он завязнет там до темноты.

Как только в воздухе запахло мангалом, Левонов начал решительно прощаться, прилагая все силы, чтобы ни у кого не получилось его задержать. Единственной, кто не участвовал в уговорах, была Рита.

Обняв всех по очереди, он развернулся и пошёл. За его спиной оставалось тихо.

Левоновым сразу же овладели сомнения, но он знал, что за ним продолжают наблюдать. Ему не оставалось ничего кроме как идти дальше, стараясь удерживать ту же походку. Он чувствовал, как шаг становится всё искусственней и тяжелей.

Ему закричали, когда он добрался до поворота и был готов скрыться за деревьями. Спрятав мгновенное торжество, Левонов крикнул, что найдёт обратную дорогу сам.

Помахал рукой и свернул. Как ему возвращаться, он на самом деле забыл. После нескольких совершенных по наитию поворотов он начал кусать губы. Левонов уже был готов повернуть назад – но не успел.

Меня окликнули по имени. Я обернулся. Рита шла в начале улицы и махала мне высоко над головой. Я увидел, что она улыбается.

В кармане джинсов завозился телефон. Я нажал на зелёный кружок, продолжая наблюдать за ней.

Это был Маревич. Он сообщил, что меня проводят.

Спасибо, mr. очевидность.

Я уже знал, кто.

— Напиши, когда встретитесь. – Добавил он после короткой паузы.

— Мы встретились. – Ответил я.

Обратный путь я смаковал. Вечер погружался в жидкий, мажущий, как краска, оранжевый цвет. На всём вокруг – на дороге, на заборах, на листьях, на нашей одежде и лицах – оставался его отпечаток. Мы наступали в эти оранжевые лучи, в точке схождения которых, высоко в небе,подрагивала большая, круглая, только что отлитая золотая бляха…

Солнце.

Над нашими головами остановились облака – дольки грейпфрута. С их мягких волокнистых краёв нам капал пурпурный сок.

Я чувствовал, как мир теряет форму, тает и испаряется на глазах, как уносятся в атмосферу микроскопические пузырьки воздуха, которые мы выдыхаем. Тонкие листья просвечивались насквозь и трепетали, как вуаль из тёмно-зелёной сеточки прожилок. Происходила непонятная мне мировая диффузия, всё расплывалось, растворялось, всё смешивалось со всем. Края облаков вдруг раздвинулись, и за ними я увидел верхние слои атмосферы, такие пронзительно-голубые – пока у нас, внизу, оранжевый и красный…

Сливались голоса, смешивались чувства. А причиной всему этому была та золотая бляха, с которой не застывшее ещё золото лилось вниз – на нас.

Это был Момент.

Теперь мы намеренно старались удлинить наш путь. Мы увлеклись разговором, но я уже не просто не способен воспроизвести его дословно – мне не вспомнить, о чём мы говорили вообще. Будучи сказанными и услышанными, слова сразу улетали, как пузырьки воздуха в небо. Я запомнил лишь то немногое, что мне удалось о ней узнать.

Рита жила с родителями, в многодетной семье. Отец – редактор детского журнала, мать – воспитательница в саду. Брат и сестра, оба младшие. Рита училась на отделении живописи. Рассчитывала работать мультипликатором, и уже нарисовала короткометражный мультик по рождественской сказке отца. Любила рисовать тушью открытки. Уклончиво пообещала мне одну. У неё было несколько альбомов городской графики, и лучшее она собиралась когда-нибудь выпустить книгой. Ещё у неё была кошка по имени Ирис. А ещё – она любила петь в караоке.

Помню, Рита сказала мне, что кто-то ей говорил, что она тоже могла бы писать книги.

Я не написал пока ни одной, но это «тоже» льстит мне до сих пор.

Я предложил сфотографировать её – якобы продемонстрировать навык. Мне просто хотелось отсрочить наше расставание. Подозреваю, что мне не удалось её особенно впечатлить, но одно фото ей всё же понравилось. Она стоит в луче медового света и смеётся, закрывая ладонями покрасневшее лицо, а за спиной – летнее, горячее вечернее небо. В шляпке у неё три фиолетовых колокольчика – конечно, не тех, а новых, которые сорвал я на обратном пути.

Прощались мы, когда уже наступили сумерки. На остановке было шумно: впереди гремели машины, а сзади стрекотали кузнечики. По асфальту, по небу, по коре и листьям размазалась тушь, но на наших лицах продолжал играть рыжий свет. Это были фонари. Они зажглись так незаметно – когда ещё не успело стемнеть до конца, и их свет смешался с естественным вечерним, а затем подменил его. А вдали, на западе, небо оставалось бледно-жёлтым, и я чувствовал силы идти с ней туда, к этому бледно-жёлтому краю, по синему асфальту, навстречу фарам. Идти долго-долго и остановиться лишь тогда, когда он сдастся и перестанет убегать…

Возвращался домой Левонов по темноте. Ему казалось, что его ноги почти не касаются земли. Он чувствовал себя так, как себя мог бы чувствовать воздушный шарик, перекачанный гелием.

*