Овощ

Овощ

Может быть, даже удастся назад на время вселиться в себя

 Убедиться что овощ, на том старом матрасе, это все еще я

Кровосток

Глава 1. 

Лена.

I

Иногда мир к тебе несправедлив. То есть, если разобраться, конечно же справедлив, ведь ты не уродина, не шалава и у тебя красивые глаза. Даже Аленка подтвердила. А еще у тебя стройные ноги и крепкая попа, как у девушки из рекламы не то орехов, не то фитнесклуба. Сашка так и сказал. Ну не прям так, конечно. Тогда на четвертом этаже стиснул со всей силы, дурак, покраснел весь и прошептал, хрипя: «Огонь попка, бэйба». Табаком своим еще всю провонял. Му*ак. Но симпатичный. И у него такие руки... 

Лена закатила глаза, вспоминая Сашкины руки, разглядывая хрусталики люстры на маленькой, но уютной кухне, которой папа так гордился, потому что сделал в ней ремонт сам. 

 - Где летаешь, дочь? – с мамой особо не размечтаешься. Мама всегда норовит вернуть тебя на землю в самый неподходящий момент, - о Виталике, небось, думаешь? Вон он какой красивый букет тебе принес! 

За мамой на подоконнике в банке стоял большой букет разноцветных полевых цветов. Лене этот букет не понравился, потому что когда Виталик запыхавшийся, но жутко довольный стоял с этим веником на лестничной площадке их третьего этажа, из бутона какой-то разноцветной настурции – Лена в полевых цветах не разбиралась, и называла их всех непонятным ей словом «настурция» - ему на руку вылез премерзкий мелкий паучишка, сверкнул глазками и заполз Виталику в рукав. 

- Ма, я же просила столько раз! Выброси ты этот веник. В нем клещи! 

- Ничего подобного! Очень красивый букет. А Виталик - парень хороший и самостоятельный. Мы с тетей Розой поговорили, он в политех поступать будет – по баллам прошел. Будет тебе в городе компания. Да и нам с папой спокойнее. Правильно я говорю, отец? 

Папа молча поглощал ужин. Он всегда ел некрасиво, Лене не нравилось. Не ел, а питался. И все время молчал, пока не съест все до конца. Вот и сейчас, услышав вопрос он молча переводил взгляд с матери на дочь, и вся семья затихла, ожидая что скажет глава семейства. Папа очень любил такие паузы. 

- Сами разберутся, мать, - благодушно решил авторитет, - Не лезь ты к ним. Дело молодое у них. Ты мне лучше вот что скажи, Ленка, ты выбрала куда пойдешь? Физтех или на математику? Учти, тебе потом всю жизнь этим заниматься, я тебя до старости обеспечивать не собираюсь! 

- На иняз она пойдет, правильно я говорю, доченька? – мама заискивающе-снисходительно улыбнулась Лене, - будет переводчиком английского работать в посольстве. 

- Тогда уж лучше китайского, - мрачно пробубнил папа – скоро вокруг одни китайцы будут. Итак житья от них нет. 

Иногда, особенно, когда жизнь к тебе несправедлива, надо брать все в свои руки. Набираться смелости и заявить о своей позиции. В конце концов, это твоя жизнь и жить ее тебе! И нельзя, в конце концов, позволять эти динозаврам указывать тебе как жить. 

Лена набрала в грудь побольше воздуха и смелости и решительно начала: 

- Вообще-то...- жаркую, пламенную и подготовленную речь прервал свист чайника. Мама протянула руку и выключила газ. 

- Дурак ты, Костя,- сказала она мужу- меньше смотри свои новости. Везде тебе китайцы мерещатся! 

- Мерещатся?! А кто Ефимычу подряд на кафель сорвал? Китайцы! Бедолага теперь не знает как кредит платить, а эти сволочи цену в два раза меньше поставили! Им то что? Жрут один рис и бед никаких у них нету! 

Пламенная, тщательно подготовленная и даже немного отрепетированная речь Лены об обустройстве собственного будущего застряла комом в горле и превратилась в голове в полную кашу. 

- Костя, это корейцы были! – мама снисходительно погладила его по руке. Мама сегодня на коне. Мама правит балом. Значит, иняз. 

- Корейцы-китайцы! Какая разница, - отец остывал и его речь превратилась в что-то бубняще-несвязное. Потом он задумался на долю секунды и выдал мысль, внезапно осенившую его. - один черт не русские! А ты еще хочешь, чтобы наша дочь всю жизнь на них пахала! 

Но маму было уже не победить. 

- Не русские! Ха! А кто, напомни мне, твой любимый главный технолог у вас? А? 

- Ты Махмудыча не трожь! Он хоть и чурка, но голова! Таких еще поискать надо! Вот выучится Ленка на инженера и придет к нам на предприятие. Он ее и научит всему, если доживет конечно. 

- Да развалится ваша контора раньше, чем она диплом получит! А язык - это будущее. Особенно английский. Вон у них все компьютеры на английском и интернеты эти. Предприятие! Ты вспомни, что три года назад было! Одной картошкой бабушкиной питались ведь, царство ей небесное. 

Оба замолчали. То ли мысленно перенесясь в царствие к бабушке, то ли вспоминая, как три года назад папино предприятие упустило крупный заказ и полгода не могло выплатить зарплату. Весь городок тогда на картошке сидел. До сих пор многие видеть ее не могут. Но раз уж картошка дала Лене второй шанс, упускать его было нельзя и Лена, поправив лямку топика выпалила сразу в лоб: 

- Вообще-то я подумала и решила поступать на дизайн, - и поняла что совершила ошибку. 

Вообще-то эта фраза была вставлена шестой или седьмой по счету. Вообще-то надо было начинать с полученного в интернете предзаказа на логотип, а не с этого паразитного «Вообще-то». Потом в трех-четырех фразах лаконично объяснить всю перспективу этой новой професии, а так же свои таланты в фотошопе и, когда уже почва будет подготовленной, когда мама зависнет от неизвестных терминов, а папа задумается о радужных перспективах дочери, которая будет работать в студии Артемия Лебедева (никак не меньше), вот тогда уже и надо было выдавать эту фразу. Тем более что за ней следовал долгий и еще непродуманный спор об оплате (в академии дизайна бюджетных мест нет даже для красного Лениного диплома) и учебе не в городе, а в столице (лучше северной) где перспективы бесконечны, нет нудных Виталиков, а Саша со своими красивыми руками не годится в подметки местным интеллигентным парням. 

Но было уже поздно. Лена выгнала на поле боя своего лучшего война, причем голым и без прикрытия и поняла, что проиграла. Сейчас будет взрыв. Лена вся напряглась и приготовилась выдерживать ударную волну. Но взрыва не произошло. 

- Это твои компьютерные рисовалки что ли? – равнодушно спросила мама и добавила с иронией - в фазанку нашу решила поступать?

Папа молча ел. Лене вспомнился отрывок из страшного фильма про войну, где безногий мальчик ударил молотком по мине, удивился что она не взорвалась и начал колотить сильнее. Надо было что-то делать. А что тут можно сделать? Когда не знаешь что говорить – говори правду, это мама так учила. Они же любят ее, они поймут. И Лена рассказала. Все рассказала, как она училась все эти годы, пока друзья гуляли, как плакала над четверками, как хотела, чтобы ею гордились, как только и делала, что пахала как проклятая ради этой бесполезной маминой золотой медали и как она ее принесла в зубах и положила перед папой и что теперь она наконец-таки может пожить как нормальный человек, тем более, что ей есть чем заняться. Потому что единственный человек, который ее понимает, это брат Степа, который подарил ей компьютер на 17 лет и она за полгода освоила и его и фотошоп и ей это нравится и она себя в этом видит. И у нее есть даже заказ. Да-да. Самый настоящий! От фирмы из Рязани и ей надо придумать логотип и ей за это заплатят настоящие деньги. Так что она в родительской удушливой заботе не нуждается. И ей ничего не надо. Она сможет и работать и учиться и заработанных денег хватит чтобы снять квартиру и все что ей нужно, это всего лишь чтобы они заплатили за первый семестр, пока она встает на ноги, а дальше она сама и ничего-ничего у них уже не попросит, вот увидите. 

Тишина в маленькой уютной кухне, которой папа так гордился, постепенно начинала звенеть. Лене показалось, что она слышит, как тикают часы в соседней комнате. Вся эта тишина, после ее пламенной и чистосердечной речи (произнесенной совершенно не по плану), была очень зловещей. Маленький безногий мальчик в последний раз замахнулся молотком, ударил по мине и затих, ожидая сработает она в этот раз или нет. В этот раз Ленин мальчик попал. Первой взорвалась мама. Ее речь началась с протяжного «Ах ты ж дрянь такая....» Дальнейшее запоминалось с трудом. Лена мысленно вытащила панельку с инструментами слева, выделила маме рот и нажала «Delete». Эх, если б в жизни было б все так просто, как в фотошопе! Мама говорила долго и обидно. Но ее еще можно было стерпеть. Ее речь была больше эмоциональной, чем содержательной, она часто спрашивала у отца, правильно ли она говорит, и, когда она выдохлась, за экзекуцию принялся папа. Папа был более сух, черств и тверд. Он высказал все, что думает о современной растленной интернетом молодежи, много вспоминал, что он делал в свои семнадцать, и как поступал, и как жил, и как было непросто. Напряжения было так много, что Лена в конце концов не выдержала и убежала в свою комнату, оставив родителей «окончательно уже выяснять» абитуриентом какого факультета краевого ВУЗа она проснется завтра.  

Лена, как была в одежде, упала на кровать, и, жалея себя и проклиная судьбу, уснула так крепко, что даже не заметила, как ночью в комнату вошла мама, аккуратно сняла с нее бюстгалтер и шорты, оставив в трусах и топике, укутала в одеяле и нежно поцеловала в теплую щеку. Лена спала, как всегда, крепко, темно и тепло. Она была одним из тех счастливых людей, которым почти не снятся сны, а если снятся, то совершенно не запоминаются. Лена крепко проспала всю ночь и только под утро с ней произошло что-то странное. 

Это был сон. Или не сон? Нет все-таки сон, в реальности так не бывает. Лена стояла в своей комнате и с удивлением смотрела на свою кровать в которой лежала она же и спала. Это не было астральным выходом или чем-то таким, о чем постоянно твердят по телевизору. Это было невообразимо и необъяснимо. Лена спала на кровати и одновременно стояла рядом с ней смотрела на себя спящую. Ей стало от этого так весело, что она рассмеялась. Вернее ей показалось, что она рассмеялась, так как в комнате было тихо и темно. Но не так темно, как если бы она проснулась ночью, нет. В комнате как будто был предрассветный сумрак или все предметы в ней были присыпаны толстым слоем пыли. Лена повернулась к столу и аккуратно потрогала чашку, забытую ею еще прошлым утром. Лена хотела проверить пыль ее покрывает или нет, но стоило ей только прикоснуться, как чашка, будто сделанная из песка, рассыпалась в такую же пыль, что засыпала всю комнату и вместо нее на столе осталась только небольшая горка. Лену это почему-то напугало. Она хотела подойти к окну и посмотреть, что за ним, но тут скрипнула дверь. 

Лена обернулась и увидела... нет, скорее почувствовала, что в комнату кто-то зашел. Кто-то настолько прозрачный, что его нельзя было разглядеть. И этот кто-то по-видимому был слепым, потому что шумно втягивал в себя, словно принюхиваясь, воздух и с каждым вздохом приближался к Лене все ближе. Оказавшись, наконец, рядом, невидимка скрипучим голосом противно заявил: 

-Кто ты? – втянул воздух у самого ее уха – деваха что ли? Ништяк, деваха! Деньги есть у тебя, а? 

«Какой неприятный сон, подумала Лена, Пора бы проснутся». 

-Ща проснешься – скрипел незнакомец. Потом втянул, казалось, весь воздух в комнате в себя и гаркнул так, что Лену подбросило под самый потолок: 

- Пошла вон отсюда! 

Лену развернуло, швырнуло на кровать, протащило по полу и выкинуло во входную дверь в полную темноту и жуткий холод.  

II 

Елизавета Васильевна всегда любила поговорку про ранний подъем и божие дары. Жизнь не единожды давала подтверждение этой народной мудрости и Елизавета Васильевна ранний подъем вбила гвоздями в свою жизнь, не смотря на то, что по природе была совой. Еще Елизавета Васильевна считала себя педагогом от бога, хотя всю жизнь проработала химиком в лаборатории. И как каждый, по ее мнению, порядочный педагог она ставила себе первоочередную задачу – вырастить достойных детей. Елизавета Васильевна еще в детстве начала изучать небольшую школьную библиотеку и очень быстро наткнулась на пособия для учителей. И хотя ей, «как маленькой и неразумной девочке» (цитата принадлежит школьной библиотекарше, такие книги на руки не давали, но и не запрещали читать их в зале, исповедуя принцип «чем бы дитя не тешилось». Впитывая, как губка, азы педагогики Елизавета Васильевна готовила себя к двум важнейшим события в жизни каждой женщины: замужеству и поступлению в институт. И если со вторым все было ясно (Краевой Педагогический был в 60 километрах от ее поселка) то первым были некоторые проблемы. Елизавета Васильевна совершенно не видела, в окружавших ее молодых людях, ни человека с которым хочется встретить старость, ни отца своих детей. Однажды она не выдержала и рассказала свои переживания матери. Мать успокоила дочку, посоветовав сконцентрироваться на учебе, а «то само придет». Елизавета Васильевна сконцентрировалась на учебе, но и тут мама, умудрённая опытом инженер-химик, вдруг выяснила, что единственное чадо норовит сбежать в Пед и жестким образом переквалифицировала Елизавету Васильевну, сдвинув вектор ее развития в сторону Химфака. В утешение ей были обещаны трое (а то и пятеро, как у тети Нюры) детей, на которых Елизавета Васильевна сможет спокойно вымещать все свои педагогические позывы лет до сорока пяти, а там и внуки подойдут.  

Елизавета Васильевна героически взрастила в себе химика, окончив университет с тремя четверками и устремилась во взрослую жизнь, тем более, что во время преддипломной практики познакомилась с молодым инженером Константином Сергеевичем, который напоминал ей и отца своих детей и человека, с которым можно спокойно начинать стариться.  

С детьми, правда, не сразу пошло, потому что очень долго строили квартиры для молодых специалистов комбината, потом был еще один неприятный момент, о котором в семье не принято вспоминать, а потом, наконец, родился Степка. Из Степки Елизавета Васильевна сразу же начала лепить будущего светилу хирургии и только собралась отдавать его в музыкальную школу, как внезапно вдруг пропали все сбережения, комбинат, а вместе с ним и вся страна. Мечту о втором ребенке вновь пришлось отложить. Да и подросший Степка никак не хотел быть светило медицины, сбегая с уроков музыки и тайком записавшись на дзюдо. И став старше Степка, вроде бы осознавший мудрость родителей и уже подготовившийся к вступительным экзаменам в медицинский вдруг сбежал из дома и объявился через месяц письмом из Хабаровска объявив себя рядовым Воздушно-десантных войск. Дома он теперь появлялся редко. Последний раз три года назад, но не забывал ни об одном дне рождения и постоянно присылал подарки, включая Ленкин, злосчастный, компьютер. 

Леночка была совсем другой. Поздний, но очень желанный малыш, родившийся, когда на развалинах комбината начало работать предприятие узкой, но востребованной направленности и в жизни появился просвет. Леночка ходила в музыкальную школу, играла по вечера гаммы, хорошо училась и всегда делала домашнюю работу. Даже подростковый возраст – время бунтарства – Леночка переживала на удивление спокойно и почти без истерик. Вчера вечером вот только вдруг взбрыкнулась и начала вставлять свое нелепое «хочу» в отлаженную картину будущего. Ну ничего. Проревелась и успокоилась. И даже можно ее сегодня рано не поднимать, пусть поспит.  

Елизавета Васильевна тихонько вошла в комнату дочери, залитую утренним светом, поцеловала ее в теплую щеку, как накануне на ночь и поправила одеяло. Теперь ее душа была спокойна и можно было брать с кухни Константина Сергеевича и вместе идти на работу. 

Когда входная дверь за Елизаветой Васильевной и Константином Сергеевичем закрылась, Лена рывком села на кровати. Она не выглядела заспавшейся, скорее наоборот – долго не спала и ждала, когда все уйдут. Первым делом она слезла с кровати, встала перед зеркалом в полный рост и стянула через голову майку. Критично оглядев себя со всех сторон, Лена сжала несколько раз ладонями небольшие груди, и улыбнувшись громко произнесла: 

- Ништяк! Телка! 

Потом немного покрутилась перед зеркалом и шлепнула себя по заднице. 

-Молодуха! 

Потом, словно смутившись, повернулась лицом к зеркалу и засунула руку в трусы и с полминуты шерудила там. 

- Да ладно! – удивилась Лена и вытерла руку о штору. По коже ее пробежали мурашки, она поежилась, как от холода, хотя в квартире было достаточно тепло. Потом лицо ее перекосило, она схватилась за голову и присела на корточки. 

- Сейчас, сейчас, - повторяла она, как будто уговаривая себя, - потерпи еще немного, скоро все будет.  

Минут через пять ей стало лучше она поднялась и, качаясь на негнущихся ногах побрела в сторону комода. 

- Где же ты девочка прячешь...- пробормотала она про себя, открыла верхний ящик и зависла, уперевшись тупым взглядом в стопки аккуратно сложенного белья. Затем вытащила ящик полностью и перевернула его содержимое на кровать. Сам ящик, не глядя, она запустила в сторону стола. Ящик прокатился по столешне, сметая все на своем пути. 

Лена переворошила кучу белья, и не найдя в ней ничего кроме трусов и маечек вытащила второй ящик, затем третий, четвертый, после она принялась за стол. На пол летело содержимое шкафов, тумбочки, она перевернула матрац, раскидала и перетрясла все книги, но, того, чего искала, не нашла.  

Через десять минут комнату было не узнать. Голая, в одних трусиках, взъерошенная девчонка неистово переворачивала кучи одежды и книг, раскидывала неугодные предметы, вспорола брюхо любимого плюшевого медвежонка, подаренного на восьмое марта Сашей, и даже разбила любимое зеркало в полный рост, но даже не обратила на это внимания. Кое-как выбравшись из комнаты Лена пошлепала по линолеуму в родительскую спальню, чтобы учинить там такой же разнос. Но стоило ей только открыть шкаф и выкинуть из него мамину шубу, подаренную папой лет пять назад, как раздался звонок в дверь. 

Лена на цыпочках подошла к глазку и посмотрела на посетителя. Это был высокий, худой парень, с каким-то пакетом в руке. Парень озадаченно стоял перед дверью, как будто не такого ожидал приема. Он еще раз нажал на кнопку и по квартире прокатилась трель звонка. Лена не шевелилась, но пришедший, кажется ее заметил. 

- Ленка, ты дома? – заорал он на весь подъезд. – Это я, Виталя, сосед. Открой, пожалуйста. 

Лена немного подумала и повернула собачку замка, отперев дверь, и отступила в полумрак коридора. Парень приоткрыл входную дверь, просочился в коридор, оказавшись напротив нее и застыл, приоткрыв рот. Глаза его от изумления так светились в полумраке, что, казалось, по обоям начали скользить тени. Лена запоздало сообразила, что она до сих пор в одних трусах. Впрочем, это ее никак не смутило, наоборот, она стояла вразвалочку, уперев одну руку в бок и в упор глядела на Виталика. Пауза затянулась и лена решила ему помочь: 

- Ну, че надо? – поинтересовалась она. 

- Ленка.... а ты чего...? чего голая-то? – лоб Виталика покрылся испариной, горло пересохло, он почти хрипел. Даже в полумраке было видно, как пунцом налились его щеки. 

- Жарко мне, - отрезала она, - че надо? 

- Я вот... мама просила передать твоей маме.... А что это у тебя там? Уборка? – Виталя покосился на разнесенную комнату. 

 - Не твое дело. Давай сюда и проваливай, - она вырвала у него из рук пакет и не глядя швырнула на кухню. Из пакета донесся жалобный звон разбитого стекла. 

 - Лен, ты чего? Ты из-за цветов да? Прости, я не хотел... я... я думал тебе будет приятно. 

- Приятно, говоришь? – в ее глазах появился огонек. – Как, говоришь, Виталя, да?  

Она сделала шаг ему на встречу и стояла теперь совсем близко. Виталик совершенно растерялся и не знал что делать. То-ли бежать, то ли поцеловать ее, так близко она никогда не приближалась. Ее белая кожа, казалось, светилась в полумраке, в глазах ее горел огонь, а тело ее издавало такой возбуждающий запах, что Виталик был на грани обморока. 

- А бабки у тебя есть, Виталя? 

- Бабки?... – он явно не понимал что происходит 

- Ну да, бабки, деньги, лавэ. Немного, рубля два, а лучше пять. А за это ты меня трахнешь. Ты ведь хочешь меня, малыш? – одной рукой она обвила его шею, а другой хотела схватить его за ягодицу, но ее ладонь наткнулась на кошелек в заднем кармане его джинс. 

- Хочешь? – прошептала она, глядя в его глаза. – посмотри, какие у меня сиськи! 

Она сняла руку с его шеи и сжала грудь. Виталя, потрясенный таким зрелищем и, еще больше, таким поведением девочки, самой примерной и красивой во дворе и в школе, девочки, в которую он был так безнадежно влюблен с пятого класса, которая его совсем не замечала, а иногда вытирала об него ноги, не со злобы, а из женского своего любопытства. Это просто не укладывалось у него в голове. Она не могла так себя вести, не должна. Что с ней случилось? 

Лена, пользуясь его замешательством ловко вытащила кошелек из кармана джинс и бесшумным броском переправила на трюмо. 

- Лена, - просипел он. – Зачем ты так? Ты не должна... Ты не такая... Что с тобой? Ты... 

- Ну и вали на хер отсюда, ботан! – она с силой толкнула его в грудь, развернула, пока он не опомнился и пихнула к двери. – Вали урод! Задрот убогий! Лох сраный! Ускакал отсюда! 

Последняя фраза неслась вдогонку Виталику, который через три ступеньки в ужасе бежал вверх по лестнице к себе домой. Лена захлопнула дверь и взяла кошелек с трюмо. Включив светильник она вытряхнула содержимое портмоне на столик. Посыпались карты, разные купюры и какая-то фотография. Пересчитав деньги, их оказалось чуть больше трех тысяч, Лена подняла фото. С фото ей улыбалась какая-то симпатичная девушка. Лена посмотрела в зеркало, та же девушка, только взъерошенная и с царапиной на щеке, хмуро смотрела на нее. Лена взглянула на фото еще раз, потом на зеркало, потом на дверь.  

- Убожество, - зло прошипела она, обращаясь к убежавшему парню. 

Взгляд ее упал на старый кнопочный телефон, стоявший там же, на столике. Не долго думая, она подняла трубку и набрала номер. 

- Але, Мага? Привет, это я... Да кто-кто? Не важно. Да как хочешь зови, главное, я от Бахи звоню. Все ровно у тебя? Да.... Да один походу, хватит. Два за трешку отдашь? Ну и че спрашиваешь тогда?... Когда?... Давай щас прямо?... На Пушкина? Добро. 

Закончив разговор и бросив трубку рядом с аппаратом она еще раз посмотрела на себя в зеркало. На заднем плане отражения была перевернутая с ног на голову комната. Вещи валялись везде и даже на люстре болтались какие-то колготки. 

- Бл*, одеться надо, - проворчала Лена и отправилась в комнату. 

Через десять минут она вышла на лестничную площадку и, ногой захлопнула дверь. Одета она была кое-как. Теплая не по погоде мамина куртка была наброшена на голое тело. На ноги она натянула дачные джинсы, которые достала из грязного белья. Джинсы были в черных пятнах земли – память о позавчерашней поездке на посадку картошки. Обута она была в белые кроссовки с несерьезными зелеными котятами на носках, впрочем обычные носки, Лена решила не надевать. Довершала картину какая-то не весть откуда взявшаяся шапка-колпак в разноцветную полоску. Шапка явилась явно из папиной юности и была старше Лены раза в два. 

В таком виде ее встретил Виталик, робко спускавшийся с пролета выше. Увидев друг друга оба остановились и замолчали, глядя друг на друга. Виталик – извиняющимся взглядом, Лена – со злостью. 

-Ну?  

-Лен... Извини... Я у тебя случайно кошелек не мог оставить? Мне мама на курсы денег дала, а я его потерял... 

- Слушай, ну как ты меня достал уже! Отвали уже от меня, у*бище лесное! – Лена не оборачиваясь заскользила по ступенькам вниз. Через минуту тишину подъезда огласил грохот захлопнувшейся двери. 

III

Сначала ничего не было. Холодно только и темно. Потом в темноте что-то зашевелилось и появилась полоска света. Потом она стала шире, но ее стали разрезать какие-то другие полоски. Живые. Похожие на шерсть. Потом стало ясно, что это ресницы. И глаза открылись. 

Перед ними ничего не было, только белое, похожее на заснеженное поле. Потом на поле стали появляться трещины, сугробы, ямки и стало ясно, что это не поле, а потолок. Белый потолок, как в детском лагере, в комнате. По известке бежали трещины, сугробы оказались вздувшейся штукатурки, а ямка оказалась просто тенью.  

Свет падал слева и было тихо, только кто-то дышал невдалеке. Она попыталась повернуть голову, но вдруг поняла что у нее нет шеи. Совсем нет шеи. И рук тоже нет, и ног и всего остального. Она попыталась пошевелить языком, но и языка у нее не было. Были только глаза. Два глаза и веки. Она закатила глаза как можно выше, там потолок переходил в стену, такую же белую и потрескавшуюся. Тогда она посмотрела вниз и увидела что-то на лице. Это маска, поняла она. И только сейчас до нее дошло, как она дышала. Она и не дышала вовсе. За нее дышала маска. Ей самой было нечем дышать, у нее ничего не было, только глаза.  

И тут она поняла, тот невидимый отобрал у нее все. Совсем все. Даже сердце, даже лицо. Оставил только глаза и подарил эту маску. Ей стало страшно. Очень страшно. Она захотела кричать, вопить от ужаса, но ей было нечем. Только с левого глаза одиноко скатилась в пустоту слеза. Она попыталась посмотреть на слезу и повернула глаза влево, но увидела только какие-то непонятные края силуэтов. Попыталась посмотреть вправо, но там тот же потолок переходил в ту же стену. Потом раздались какие-то звуки, кто-то возился, кто-то ходил куда-то. Она очень плохо слышала и ей пришлось напрячься изо всех сил, чтобы попытаться распознать эти звуки. В этот момент она подумала, что у нее есть еще и уши. 

Потом раздались голоса. Далеко- далеко. Два старческих голоса, недовольно ворчавшие друг на друга и спорящие. Она вспомнила, что чтобы лучше слышать, нужно перестать видеть и закрыла глаза. Теперь у нее был только слух. 

-... Ну и что, что не пришла, - скрипел один голос. – Крема тебе! Ты радуйся что к тебе вообще приходят. На меня вот совсем болт положили паразиты. Наследнички, мать их так... За полгода два раза Зинка заходила и то так... для галочки... стерва. К овощу и к тому чаще заходят. Вон его деваха опять во дворе пасётся. Ее и попроси, пусть сгоняет, ей все равно делать нечего, доктор сказал не пускать ее после последнего раза. Возьми вон мыло, намыль и брейся! 

- Сравнил тоже! Себя и его! Ты не сравнивай, накличешь. Как представлю как это – под себя сраться, так страшно становится. Бедняга. Только зенки лупать и может... Давай мыло свое... По мне так лучше уж пусть совсем не приходят, чем так бревном лежать. И правда овощ. 

- Свое надо иметь! Дай тебе! Всем от меня только дай, мать их так... Кто бы хоть раз мне чего дал! 

- Так ты сам предложил, старый ты хрен! 

- Да на, на. Все вам молодежи только дай. Только подай, мать их так... 

- Ты где молодого увидел? Я на три года тебя старше, дубина ты. Смотри, опять плачет он... 

- Да че ему еще делать-то? Только лупить шарами своими и плакать. Пускай плачет, им молодым урок всем, мать их так... чтоб не кололи дурь всякую в себя. Где они ее берут только? Я в их годы только самогон пил, а про эти уколы не слышал даже. У вас была в Казахстане эта дрянь? 

- Да ты что! Я в Казахстан в тридцать семь переехал. А этому и тридцатки нет. Я в его годы БАМ строил. Всякой гадости там повидал. Но чтобы пробовать! Да чтобы так, чтоб потом год овощем лежать – такого не видел. 

- Да не год. Полгода он лежит тут. Меня выписывали тогда. Доктора его три дня откачивали. Откачали себе на голову и ему на беду. На кой болт он кому такой нужен? Эдак он еще тридцать лет продержит, гиппократы, мать их так... Я уж по новой сюда слег а он тут все еще. Выдернули бы вилку и нечего государственные деньги тратить на всякую падаль. 

- Да как же? Нельзя. Гуманизм же у нас теперь. Демократия. Да и деваха его вон все под окном скачет. Что ей скажешь? 

- А на кой он ей такой? Растить его как помидор что ли? От него ж кроме как говна никакого урожаю. 

-Полегче бы ты. Вдруг слышит все? 

- Да не слышит он ничего, мать их так... 

Голоса вдруг замолкли. Она напрягла весь свой слух, но ничего не было. Она равнодушно подумала, что и ушей у нее теперь нет. И тут веками она почувствовала теплый, едва различимый ветерок. Она открыла глаза и прямо перед собой увидела страшное, морщинистое лицо, улыбающееся ей тремя гнилыми, черными зубами. Зрелище было настолько жуткое, что она порвала бы в крике оба легких, ели бы они у нее были. Она бы выплюнула все свои голосовые связки, но связок у нее не было. Она даже не могла глубоко вздохнуть – маска дышала за нее. Она смогла только как можно сильнее зажмурить глаза и проснуться. Всеми силами проснуться. Убежать обратно туда, в холодную темноту, в которой где-то есть дверь от ее уютной комнаты. В след ей неслось громогласным, загробным голосом «Да слышит он все!». А она бежала, вернее плыла, а может даже летела в темноте и в могильном холоде непонятно куда. Летела, ползла, тянулась и все-таки дотянулась. 

Она снова оказалась в своей комнате. И снова все было на своих местах. И даже кружка, рассыпавшаяся в том сне была цела. И на кровати никого не было, кровать была застелена. И в комнате не было никого. Или был? Кажется вдоль стены скользнул тот прозрачный силуэт. Только не выгоняй! Только не выгоняй! Только не обратно! 

- Да не ссы, красотка! – ужасный голос гнусаво скрипел где-то рядом.- Забирай свою шкуру обратно. Я даже не попортил ее. Хотел, но не успел. Слабая ты! С трех точек отъехала! Ха-ха! Видела бы ты Магину рожу! Он-то думал, что тебя сейчас трахнет, а ты слюни пускаешь. Ладно, остывай тут! 

Силуэт скользнул за дверь и так ей хлопнул, что затрещали оконные рамы. И тут же разбилась форточка и из нее на стол густым потоком хлынула вода. Разлетаясь по столешне она водопадом хлынула на ковер. Вода золотого цвета залила комнату и уже через минут дошла до щиколоток. Вода была такой теплой и приятной, что захотелось в нее лечь, или просто вытянутся на кровати и наблюдать как вода делает тело невесомым, как становится легко и хорошо, как вода прощает и ты становишься водой. 

Глава 2 .

Степа.

I

Тормоза противно заскрипели, колеса ударили о стык еще раз и пейзаж за окном окончательно остановился. Впрочем вряд ли можно было бы назвать пейзажем две ржавые цистерны, испещрённые непонятными цифрами и надписями. Сверху над ними мощный прожектор светил Степе прямо в глаза. Привыкший за три часа к темноте купе он поморщился, отвернулся и стал глядеть на стакан с остывшим чаем. Второй день он находился в прострации. Звонок матери позавчера утром разделил, как ему казалось, жизнь на «до» и «после». Впрочем, ему не казалось. Ни ему, ни, тем более, его родителям жизнь больше не покажет радостных дней. Не будет больше теплого дождика, а только моросящий противный дождь, не будет больше теплого солнца. Только непонятный небесный прожектор, слепящий глаза, как этот нелепый фонарь за окном. Степа прекрасно это понимал и не знал, что делать. Но не это было хуже всего. Хуже всего было то, что он ничего и не мог сделать. Только дождаться утра в полупустом купе, прислушиваясь к спертому дыханию соседа – старика и разглядывая в темное окно собственную угрюмую физиономию. 

Звонок матери обрушился на него как ураган летним днем. Поверить в ее слова он никак не мог. Как это возможно, что бы его сестра, отличница, золотая медалистка, победительница всех возможных олимпиад, красивая девчонка семнадцати лет от роду вдруг, после небольшой ссоры за ужином на следующий день кончает с собой! Это не укладывалось в голове. Так же как и не укладывалось то, каким способом Лена решила попрощаться с жизнью. Ее нашли в сточной канаве в пригороде, без дыхания со жгутом на левой руке. Радом с канавой валялись шприц и ложка, а в крови был обнаружен героин. Официальную версию приняли сразу – передозировка. И это само по себе не было удивительным. В Городке, жизнь которого крутилась вокруг развалин Комбината такие случаи не редки, но Ленка! Ленка, которая в жизни в руках не держала сигарету, которая боялась уколов и падала в обморок при одном виде шприца! Это было невозможно. Степа отказывался в это верить.

Тогда как? Ее хотели накачать героином? Похитили и вывезли туда? Если это кто-то и сделал, то явно не местные. Лену, а вернее ее брата Степу городок знал хорошо. Не то что бы Степа был криминальным элементом, но его детство и юность прошла с теми ребятами, кто повзрослев стал на скользкую дорожку криминала и поднялся до солидных, для городка, вершин. Поэтому Ленку никто из местных тронуть не мог. А про залетных узнали бы быстро. Скорее бы приехать. Там разберемся.

Вагон резко дернулся и ложка брякнула о стакан. Мысли Степы повернули в детство. В Городок, в котором он вырос. Городок построили при советской власти вместе с химкомбинатом и поселили в нем всех рабочих. В городке тогда почти не было никого, кто бы не работал на комбинате, не работал на комбинат или не работал на тех, кто в этом комбинате трудился. Словно вышедший из советских газетных заголовков, городок цвел и развивался вместе с комбинатом, чтобы за каких-то полгода превратиться, вместе с комбинатом в ничто. Перемена власти в стране, отсутствие заказов, смена руководства, приватизация и банкротство выгнали большую часть половозрелых (и не очень) девушек на федеральную трассу в качестве ночных бабочек, большую часть юношей разделили на группировки и некоторое время в городке была бессмысленная и беспощадная резня. Те, кто был попредприимчивей, открывали вдоль трассы ларьки и сауны, и, конечно же, в город огромными партиями и со всех сторон начал стекаться героин. Герой торговали все, кто мечтал о легких деньгах. Жизнь наркоторговца была красивой и короткой. Потому что даже бывалые оперативники не всегда успели разработать очередного дилера раньше, чем его зарезали собственные клиенты или конкурирующие группировки. 

Степу эта напасть обошла стороной, в основном благодаря тренеру по дзюдо Сереге. Серега понимал всю опасность, нависшую над его подопечными и лично следил за делами и успехами в школе каждого. Это не могло не принести результат и из тридцати мальчишек, занимавшихся дзюдо сторчались только трое. Остальные могли постоять за себя и за других, при этом им все-таки хватило ума не сколотить свою банду и не ввязываться в разборки. Окончание школы и служба в армии окончательно отдалили Степу от жизни городка, так что отгуляв дембель он перебрался подальше, в соседний регион и устроился на неплохую работу. Городок, как и родителей Степа не видел года три. А Ленку уже не увидит никогда...

Его печальные мысли прервал старик, проснувшийся на полке напротив. Старик сел и из темноты начал разглядывать Степана. Взгляд был его добрый, мягкий и изучающий.

- У вас, я вижу, большое горе, молодой человек? – вежливо спросил старик. – Позвольте отвлечь вас от ваших мыслей праздной беседой. Уважьте старика.

 - Что, так заметно? – проворчал Степа. Он не любил, когда лезут в душу, но поговорить с кем-то хотелось. 

- Молодые люди вашего возраста так грустят либо о погибшей любви, либо о погибшем друге. Впрочем, это меня не касается, это ваше дело. Мне просто стало немного скучно и я решил вас немного отвлечь. Вам еще долго ехать?

- Утром приеду.

- Вы выходите на Камышове? Знаете, я тоже. Чудесный поселок. Мне так нравится сидеть вечерами у пруда. Там чудесный пруд, не правда ли? А какие там караси! Вы когда-нибудь ловили карасей в Камышовском пруду? Это же поросята, а не караси.

- Нет, - Степа даже смог слегка улыбнуться. – Я выйду раньше. У комбината.

- У комбината? Проклятое место. Вот, что я вам скажу, молодой человек, приезжайте в ваш городок, собирайте вещи и убегайте оттуда на все четыре стороны! Хотя бы ко мне, в Камышов. Это конечно близко и нас не спасет, но, знаете ли, теперь уже никому не спастись. Бегите вы хоть в Африку, вас накроет и там. Так уж лучше помирать на берегу красивого пруда в компании карасей.

- Как-то странно вы говорите. Вы про экологию сейчас имеете в виду?

- Какая экология? – старичок был возмущен. – Бог с ней, этой вашей экологией. Пропади она пропадом. Вы живете в комбинате и вы что совершенно ничего не видите? Это же конец света! Апокалипсис! Комбинатовские сходят с ума и убивают друг друга!

- А, ну понятно, - Степа сразу потерял интерес к россказням старика. – Просто меня не было там три года.

- Ну тогда я понимаю ваш сарказм. Вы просто не в курсе. Вы просто подумали, что я сумасшедший. Просто вы решили что старик выжил из ума, но я вас уверяю, это не так.

Степа подумал именно про это, но вежливость не позволила ему признаться.

- Ни о чем таком я не подумал. Я действительно не был там три года и совершенно не представляю, о чем вы говорите.

- О, так я вам сейчас все расскажу и вы сами все поймете! – старичок явно оживился. – Я когда-то тоже жил там. На улице Зои Космодемьянской. Знаете на углу красный дом? Там еще была булочная, вы должны помнить, - Степа кивнул. В этой булочной он в третьем классе на спор выбил окно. Тогда ему удалось сбежать. – Так вот там я и жил. На втором этаже, как раз над булочной. У меня была чудесная квартира. Знали бы вы, молодой человек, какая это была квартира! Сорок два квадрата абсолютного счастья! Я работал на комбинате главным технологом и в девяностом вышел на пенсию. Меня как раз подсиживал молодой Рашидов. Знаете такого? Тигран Махмудович. Хитрейший был человек. Так я вышел на пенсию и спокойно себе зажил в своей чудесной квартире. А потом началось все это.... – старичок сжал сухонький кулак и потряс им в воздухе. По нему было видно, что он очень хочет называть вещи своими именами, но не может этого себе позволить.

- В общем, вы и сами знаете, что началось. И все бы мы стерпели! И перестройку и развал комбината и разграбление его и всю эту быдлоту на улицах. Мы, знаете ли, и не такое переживали. Вы не знаете, а я-то знаю, как питаться одним зерном и не выходить на улицу. Тогда даже хуже было – нельзя было ругать власть, а тут – пожалуйста.

Степа кое-что помнил о тех временах. Когда комбинат остановил свою работу, а людей, пришедших на смену просто не пустили через КПП и отправили в бессрочный неоплачиваемый отпуск, в городе началась паника. Со временем все утихло, городок заметно опустел, но многим, как и Степиной семье, ехать было просто некуда. Небольшую отдушину городок получил, когда на окраине открыли пункт приема металлов. Тогда все, кто мог ходить, ринулись на комбинат отрывать, отгрызать, резать все металлическое и тащить в приемку. Степа даже помнил рассказ о каком-то спившимся академике, который сам охранял цех с какими-то уникальными приборами и не позволял никому распилить их и сдать на лом. Академик жил прямо там, в одном из кабинетов, и бдел круглосуточно. Продержался он полгода. Когда с комбината вытащили всю медь, оборудование, которое охранял академик растащили за ночь, вместе с проводкой и телефонной линией. Самого академика нашли у себя в кабинете с ножом в сердце.

Старичок, между тем продолжал:

- А вот когда эти цыгане притащили в город эту белую дрян, я понял, что дело плохо. Не сразу, конечно, понял, но когда мой Ванечка, золотой мой мальчик стащил у меня ордена и умер в моем же подъезде, я не выдержал. Я продал за бесценок все, даже мою славную квартиру. Этого едва хватило на домик в Камышове, но, вы знаете, я не жалею. Нет. Я даже счастлив, что уехал. Эта белая чума с ее проклятыми цыганами была только началом. Апофеозом ее была массовая травля наших детей. Вы, конечно, знаете о чем я говорю. Когда за одну ночь их умерло больше трех десятков. Я тогда как раз уезжал в тот день и вышел на рассвете на бульвар. Я вам говорю, я видел своими глазами эти лавочки и этих несчастных, остывших, мертвых. А вы знаете, что это дело рук американской разведки? Я вам точно говорю, у меня друг тогда был начальником милиции!

Эту историю Степа тоже знал. Даже принимал участие в ее финале. Сквозь тарахтения старичка, он вспомнил ее от начала и до конца. Конечно, американская разведка «потравившая лучших наших детей» была тут совершенно не при чем. Виной всему был таджик, чье имя Степа уже не помнил. Таджик появился в городе прекрасным солнечным днем с женой, пятью детьми и тремя килограммами порошка. Обосновавшись на окраине города, он узнал, что «чек» цыгане отдают по двести рублей и решил провести демпинг. Он начал продавать по сто пятьдесят и имел колоссальный успех. За первый же день активных продаж он заработал сколько, сколько не видел в своей жизни. Ошибся он только в одном – хитры цыгане разводили свой порошок аспирином. Те, кто покупал непосредственно у них, в свою очередь, отсыпали немного себе и досыпали мел. В итоге, когда конечный покупатель получал на руки вожделенный порошок, героина в нем, от силы, было процентов двадцать. Все остальное – примеси от аскорбинки до известки и, часто, димедрол. Таджик не был в курсе этих хитрых схем, и его жена и трое из пяти детей сбывали всем желающим чистейший афганский героин в том же объеме и по сниженной цене. Следующую ночь, циничные и бывалые милиционеры назвали «Ночью белых грибов». Утром следующего дня окоченевших наркоманов с передозировкой собирали по городу как грибы. Особенно жутко было на бульваре, где рассвет озарил трупы на каждой второй лавочке. В городе месяц был полный траур. В газетах решили ничего не писать, а на кладбище появился новый квартал. Таджика поймать не успели, но дом, в котором он жил, разнесли на кусочки. В этом разгроме Степану удалось поучаствовать.

Старик, тем временем продолжал. От «ночи белых грибов» он перешел к воскрешению Комбината, это когда по госпрограмме в реконструкцию ввалили несколько миллиардов, а через год остановили производство, назвав не рентабельным, а программу несовершенной (помимо оборудования и проводов, мародерам достались так же алюминиевые стеклопакеты и жестяной сайдинг), плавно свернул на экологию (в ртутной линзе более ста тон ртути и линза уже пятый год сочится в реку) и остановился на нынешних потрясениях.

- Вы даже не представляете, что происходит последние полгода! Почти каждый день, да нет, наверное каждый божий день кто-нибудь сходит с ума и начинает бедокурить. И результат всегда один – смерть. Непременная смерть в конце. А ведь большинство из них – совершенно адекватные, порядочные люди. Мой друг из органов мне рассказывал, вы такого в газетах не прочтете. Скажем некий примерный семьянин просыпается утром и, пока жена на работе, насилует собственную дочь. Вы можете это представить? Потом он относит все украшения в ломбард, достает где-то наркотики и разбивается на сметь на машине в полнейшем коматозе. Или почтенный пенсионер, ветеран труда, расстреливает прохожих из окна, а потом стреляется сам. И что вы думаете находят у него в крови? Правильно, промидол! Промидол, который он держал в аптечке, видимо на всякий случай, уже лет пятьдесят! Вы можете поверить? И ведь такое каждый день! Абсолютно нормальные, порядочные люди сходят с ума и умирают от передозировок или кончают с собой. Нет, молодой человек, бежать вам надо оттуда. Бежать.

Степе этот рассказ показался подозрительно знакомым. Что не так? Что-то в этом есть... «абсолютно нормальные, порядочные люди сходят с ума и умирают от передозировок или кончают с собой»... Ленка! 

- Подождите, вы хотите сказать, что эти все эти люди – не наркоманы, не преступники, вели добропорядочный образ жизни и вдруг – покончили с собой под наркотой?

- Именно это я и хочу вам сказать, молодой человек. Это апокалипсис. Демон апокалипсиса уже стрижет проклятый Комбинат. Я, хоть и атеист, но верю. А почему вы вдруг так этим заинтересовались?

- Знаете, я хочу рассказать вам про свою сестру.

II

Мать все время плакала, но держалась молодцом. В тот момент, когда нужно было что-нибудь сделать по организации похорон, она вдруг прекращала реветь, и делала все быстро и четко, потом, конечно возвращалась в свое состояние. Отец держался хуже. Он едва ли проронил полслова, когда увидел Степу. Он молчал и находился в полной прострации. Его всюду нужно было водить как теленка. Выдержало бы сердце, думал Степа. 

Народу на похороны пришло много. Лену очень любили и в школе и во дворе, да и везде, где она появлялась, к ней сразу же начинали относиться с теплотой, немного, правда, стесняясь ее заумных речей. Возле свежей могилы поставили два табурета и разместили на них гроб. Пришедшие растянулись в линию, ожидая своей очереди попрощаться. Степа с родителями стояли у гроба. Отец молчал, мать плакала, а Степа смотрел на Лену. 

Лена была больше похожа на фарфоровую куклу, настолько сметь приукрасила ее, и без того красивые, черты лица. Острый носик, тонкие губы, были, как будто вырезаны из белого камня, а идеально-правильной формы брови были как будто приклеены талантливым мастером.

- Она ведь в Питер хотела ехать учиться. А я ее не пускала... Ты прости меня, Леночка, прости...- причитала мать, уткнувшись в Степино плечо.

Небо окончательно затянуло тягучими тучами и начался мелкий дождь. На кладбище сразу стало по-особенному не уютно, и пришедшие проститься, начали спешить. Степа продолжал смотреть на лицо сестры, вспоминая, как однажды она вымазала лицо мукой и объявила себя актрисой японского театра. Даже сейчас казалось, что она вот-вот хитро улыбнется, откроет глаза и рассмеется. Лена любила иногда делать эпатажные выходки. Дождь оставлял на ее лице мелкие прозрачные крапинки. Крапинки собрались в капли в ложбинке под глазами. В какой-то момент Степе показалось, что из левого глаза Лены выкатилась слеза.

Наконец, все, кто хотел попрощались. И под тихие причитания гроб опустили в могилу и отец первым бросил горсть земли.

- Спи спокойно, дочка – промолвил он и снова замолчал.

Когда все ритуалы были окончены, крест поставлен, венки закреплены, об установке памятника договорено, дождь уже лил со всех сил. Степа промок насквозь и с облегчением сел за руль отцовского жигули.

- Сильно промок, сынок? Спросила мама с заднего сиденья.

- Ничего мам, отогреюсь.

- Я пока печку включил, - сказал отец. Ему постепенно становилось лучше.

Оставалась самая сложная, для Степы часть прощаний – поминки. Поминки решили провести в квартире. Для них все уже было готово, большая часть гостей должна была быть уже там. Степа выехал с кладбища на шоссе. До дома было ехать не больше пятнадцати минут.

- Менты что-нибудь сказали? – спросил Степан у отца.

- Да что они скажут? Изполосовали ее вон всю и говорят, умерла от передозировки. Какая может быть передозировка? Я что Ленку не знаю? Она вино в первый раз на новый год попробовала. Не могла она. Не сама.

- Я найду, - это прозвучало сухо, обыденно, но Степа клялся, отец это знал.

- Когда найдешь, меня не забудь позвать, - тихо, чтобы не услышала мать, сказал отец.

- Что это вы там удумали? – взорвалась мать на заднем сиденье. – Не сметь! Слышишь, Степка? Не смей мне разборки тут учинять. Путь милиция сама ищет. Мало мне одной потерянной кровиночки-и-и... – и залилась слезами.

- Успокойся мама. Ничего я учинять не буду, мне не двадцать лет уже. Но на ментов надежды мало. Кто следак у нас?

- Осипов, - сказал отец. – Олег вроде. Знаешь его?

- Нет, он старше на два года. Не общались. Но попробую.

Привыкший жить в крупном городе, Степан даже не заметил, как попал в пробку. Дорога была не узкая, машин мало, но все почему-то стояли.

                - Что это там происходит? – спросила мать, вытянув шею.

Степа не успел ответить, как прозвучали сначала два гулких выстрела, а потом две короткие трескучие очереди.

- Стреляют что ли? – удивился Степа и вышел из машины.

Дождь сразу же окатил его холодной волной и залил глаза. Перед жигуленком Степы было еще три ряда машин, а перед ними, перегородив дорогу, стояла полицейская десятка. Там впереди слышались вопли и крики, всюду бегали люди в форме и без, а в далеке завыла сирена скорой помощи. Накинув куртку на голову, он начал пробираться к началу пробки, но путь ему преградил сотрудник ДПС с автоматом и в плаще.

- Куда? Садись в машину и туда через двор.

- Командир, что стряслось то?

- Через двор говорю едь, нет проезда тут и не скоро будет. Давай, давай, видишь пробка?

Несколько машин впереди ужа начали неуклюже разворачиваться. Проезд через двор, на который указывал сотрудник был как раз напротив Степиной машины.

- Да что случилось-то там? – не выдержал Степан.

- Учения тут. Уезжай давай, по телевизору посмотришь.

Степа нехотя залез в машину, включил поворотник и начал разворачиваться. Стоящая впереди машина резко тронулась назад и чуть не впечаталась в морду жигули. Степа смачно выругался, забыв, что справа сидит отец, а сзади мать, и сразу же смутился.

- Что там случилось, Степушка? – мам спросила, как ни в чем не бывало.

- Учения какие-то, - ответил сын и повернул во двор.

III

Федор Иванович Калинин никогда не был алкоголиком, во всяком случае, никогда себя таковым не считал, в отличие от жены, бабок со двора и той дуры из отдела кадров, что заставила его уволится с последней работы три месяца назад. Ну выпивал он. Так кто ж сейчас не пьет? В наше-то время, когда в правительстве сидят одни жулики и проходимцы, полиция сплошь и рядом продажная, а мэр-паскуда отгрохал себе трехэтажный коттедж, естественно на деньги, Федора Ивановича и всех остальных бедолаг, что никак не могут сбежать из проклятой дыры, когда-то носившей гордое название имени вождя всех наций. Пил Федор Иванович мощно, как и подобает 120ти килограммовому мужику, у которого кулаки как пудовые гири, и который на медведя ходил больше раз, чем вы, молокососы, можете себе представить. А уж каким охотником Федор Иванович был! Бывало целую неделю по снегу на лыжах за лисой бегал и по десять хвостов приносил. И денег за это получал столько, сколько ни один ваш вшивый инженеришка в очках на комбинате никогда не видывал. Да и было все прекрасно. И жена была и ребятишки и даже москвич по блату достался. До сих пор вон стоит, гниет. А ты ему двигатель перебери, он и сейчас поедет. И Федор Иванович бы перебрал, да только негде. Гараж продать пришлось, чтобы этой потаскухе деньги отдать за алименты. Ведь в нашем государстве все, против человека. И нет, чтобы проследить, чтобы эта шалава деньги на косметику не профукала, а пацанов нормально в школу одела, так нет же! Надо прийти и «изымаем, Федор Иванович. Вот решение суда, Федор Иванович! Не смейте грубить, Федор Иванович, я при исполнении».

И с охотой пришлось завязать на время. И патрон сейчас дорогой, и порох нормальный не найдешь и дичь уже не та. Ушла дичь. А лисы и подавно нет. А с волка, что с него взять? Да и не взять тебе волка одному, тут облава нужна. А участковый путь подавится своей лицензией. Развели бумажек! Ружье все равно не нашли. Хер вам, а не ружье. По мордасам бы его, по мордасам. Так, опять же, времена не те. Валька вон посадили как за убийство. А он всего-то ничего дверь прострелил и дроби вогнал ему в ляжку. И правильно. Нечего по кустам прятаться с палкой своей. Видел же – нормально ехали. Ну выпили, а кто ж на рыбалке не пьет? На рыбалке это милое дело. И жрать, опять же не хочется – экономия какая. Все на рыбалке пьют. Для того и ездят. А как иначе в наше-то паскудное время?

Федор Иванович Калинин рывком спрыгнул с дивана и сразу же об этом пожалел. Артериальное давление Федора Ивановича не было рассчитано на такие нагрузки. Да и сам он уже не был рассчитан на такие нагрузки, но это надо было еще проверить. Оглянувшись в комнате в поисках зеркала он увидел только грязный пол, стол, заставленный бутылками, стаканами и какой-то заплесневелой едой. За грязным окном начинался дождь.

Федор Иванович побрел в ванную. По его расчетам, уж там-то зеркало должно быть. Спотыкаясь о поваленные стулья он выбрался в коридор и сразу же наступил на осколок стекла. Стоя на одной ноге и матерясь по чем свет стоял, он вытащил осколок и надел какие-то сапоги, покрывшиеся пылью в углу. В ванной оказалось так же грязно как и везде, но зеркало, запыленное и заплеванное, все же было. Вытащив из кучи грязного белья какую-то кофту, Федор Иванович протер стекло, плюнул на него, протер еще раз, потом открыл кран, смочил кофту и вытер зеркало так, что в нем стало возможно что-то разглядеть. Из зеркала на него смотрел дородный мужик лет шестидесяти с небритыми щеками и огромными мешками под глазами.

- А-а-а! Дядя Федя! – обрадовался Федор Иванович как старому другу. – Старая ты алкота! Живой еще? Ну посмотрим, чем живешь.

Федор Иванович пошел на кухню. На кухонном столе стояла банка из-под тушенки полная окурков. В раковине смердела гора грязной посуды. Под раковиной стояло не менее смердящее ведро с помоями. Он открыл холодильник и долго вглядывался в пустоту. Казалось, Федор Иванович последний раз заглядывал туда еще при Горбачеве.

- Да и хрен с тобой, - резюмировал Федор Иванович и отправился обратно в комнату. Следующие полчаса были потрачены на тщательный обыск жилища. Были вытащены все шкафчики, перетрясена вся немногочисленная библиотека, состоявшая, в основном из книг серии «Классик и Современник», вывернута вся оджеда и даже найдена чекушка с мутной жидкостью. Денег не было. 

Федор Иванович грустно сидел за круглым столом под абажуром люстры. На столе перед ним стояла непочатая чекушка из тайника. Федор Иванович смотрел на чекушку, как гадалка смотрит на хрустальный шар, и решал про себя какой-то важный вопрос. Дважды он хватался за бутылку и даже один раз отвернул пробку, но дальше дело не продвинулось.

- Что ж ты старый все пропил-то? – спросил Федор Иванович у чекушки, но ответа не дождался. – А, пошло оно все!

И Федор Иванович решительно взялся за бутыль, свинтил пробку и в три глотка опустошил тару. Потом он долго не мог вздохнуть, махал руками, чуть-было не закусил заплесневелой едой и, в конце концов, вывернул содержимое желудка на стол, пол и частично, на стенной шкаф.

- Нет, - признался себе Федор Иванович. – Это не кайф.

Тут его взгляд упал на диван, с которого он недавно так лихо вскочил. Диван был конструкции «Чебурашка» и обычно в недрах такого дивана обыватель хранил различные ценности. Федор Иванович рывком подкинул сиденье дивана. Сиденье такого обращения не выдержало и оторвалось, больно ударив его под коленку. Федор Иванович взревел и бросил сиденье вправо. Сиденье вынесло оконную раму и на улицу посыпалось разбитое стекло. С улицы донеслись какие-то вопли, а комната наполнилась приятным ароматом дождя. Но Федору Ивановичу было на это плевать, так как в диване, заботливо завернутое в тряпку лежало ружье. Рядом лежал кожаный патронташ на брезентовом ремне и две коробки патронов.

- Вечер перестает быть томным! – пошутил Федор Иванович.

Он достал ружье и осмотрел его. Ружье было красивым, чистым и ухоженным. Два горизонтально расположенный ствола его причудливо сужались к мушке, курки были какими-то витиеватыми, а на ложе был изображен олень. Не долго думая Федор Иванович надел патронташ, заполнил его патронами и встал в красивую позу, жалея что нет зеркала в полный рост. Потом он вскрыл вторую коробку, зарядил ружье, прицелился в горшок с засохшим алое на подоконнике и нажал на оба спусковых курка.

Выстрелил почему-то только один ствол. Но результат Федора Ивановича крайне порадовал. Горшок разлетелся в дребезги, раскидав свое содержимое по комнате, а в обоих ушах звенело так, что ничего не было слышно.

- Годится! – решил Федор Иванович, перезарядил ружье и направился к выходу.

Во дворе творилась какая-то вакханалия. На лавочке сидел какой-то мужик, держа правой рукой окровавленную левую. Вокруг него порхала старушка, не переставая причитать. Рядом кучковалась молодежь, показывая пальцем вверх и что-то обсуждая. Все говорили, галдели, спорили, перебивая друг друга. С появлением Федора Ивановича все затихли. 

Федор Иванович машинально посмотрел туда, куда только что указывали пальцем дети, но не увидел там ничего интересного. Просто на одном из балконов лежало сиденье от дивана-чебурашки, наполовину оставшееся в окне. Федор Иванович многозначительно потряс ружьем и повелительно выдал:

- Ша, бл*!

- Совсем Федя до чертиков допился, - пискнула порхавшая старушка, но вдруг осознав свою ошибку ойкнула и села рядом с мужиком, испачкав пальто в его крови.

Федор Иванович положил ствол ружья на плечо и гордо зашагал вдол дома. Он уже сориентировался и знал, куда идет. С той стороны дома, что выходила на оживленную улицу, на первом этаже должен быть магазин, в котором Федор Иванович наверняка оставил добрую половину своего хилого состояния. И наверняка был должен там еще столько же.

Отпихнув ногой дверь Федор Иванович оценил обстановку. В магазине была только старушка – копия той порхатой, и довольно толстая продавщица в синем переднике. Появление Федора Ивановича должного эффекта не вызвало. Старушка прыснула, а продавщица, нагло улыбаясь, поинтересовалась:

- Федя, ты на охоту собрался что ли? Пенсию дали?

- Заткнулись, бл*! – взревел Федор Иванович, направил ружье в потолок и нажал на оба курка. Выстрела не было.

- Федь, ты чего? – испуганно спросила старушка.

-Мваааа! – заревел Федор Иванович, схватил ружье за ствол и со всей силы, как дубиной, ударил прикладом по прилавку перед продавщицей. Брызги стекла полетели в стороны.

- Озверел, что ли?- продавщица была больше растеряна, чем напугана.

- Ой-ой-ой, - запричитала бабушка и засеменила к выходу.

Но Федор Иванович уйти ей не дал и следующий удар приклада пришелся ей в темя. Продавщица визгливо и протяжно заорала, прижав руки к груди.

- Бабки давай, сука! – прорычал Федор Иванович, пытаясь ее переорать. Но та то ли его не услышала, то ли не поняла, она просто замолчала и раскрыв широко густо напомаженный рот смотрела на него выпучив глаза.

Федор Иванович переломил ружье, выкинул два скисших патрона, вставил новые и упер ствол в громадные груди продавщицы.

- Бабки, сука давай! – повторил он. На это раз подействовало. Она открыла кассу, не глядя вытащила стопку купюр и протянула их грабителю. – Другое дело. Мобила есть?

Продавщица испуганно смотрела на него. В ее глазах страх смерти соседствовал с восхищением и похотью.

- Мобила, говорю, есть? – спросил он добродушно.

- Н-нет, - она закачала головой.

- А у нее?- Федор Иванович ткнул стволом ружья в сторону лежащей на животе в луже крови бабушки.

Продавщица дёргано пожала плечами. Тогда Федор Иванович подошел к старушке, похлопал по карманам и вытащил простенький мобильный телефон. Быстро набрав номер, он стал ждать, когда абонент поднимет трубку.

- Але, Мага? Я от Бахи. Есть?... Ты че, Мага?... Какая девка?... Да я не в курсе. Давай я подъеду лучше?... Хорош ссать, Мага! Ты где есть? Ща я буду.

Федор Иванович положил телефон в карман, посмотрел на продавщицу, нелепо поднявшую руки над головой и дружелюбно пообещал:

- В следующий раз – изнасилую. Обязательно. Поверь мне, - и улыбнулся. Та стояла – ни жива ни мертва.

Федор Иванович был на коне. Он давно не чувствовал себя таким крепким, всесильным, вооруженным. Казалось, он мог все. Его все боялись, продавщицы текли, бабки в ужасе разбегались, а лох с порезанной рукой даже ничего не смог сказать. Преисполненный восторгом Федор Иванович вышел из магазина под проливной дождь и, решив попугать прохожих пальнул из обоих стволов в небо. Ружье в этот раз не подвело и дуплетный залп разлетелся по округе. Тут же в ответ ему протрещали две короткие очереди и в Федора Ивановича вошли, одна за другой шесть горячих и колючих пуль. Первая пробила ему легкое, вторая больно застряла в кости, третья ударила в грудь слева. Куда вошли остальные три пули Федор Иванович Калинин запомнить не успел.