Самоцветы времени и костёр (2 часть)

Аквамарины в июле

Aqua marina – морская вода. Сколько цветов и оттенков имеет летнее море? Оно может быть тёмным и суровым, почти чёрным в своей страшной глубине, а может быть ослепительно голубым или бутылочно-зеленоватым у берега в солнечный день.

Солнце накаляет камни. Воздух дрожит над землёй. От морских трамвайчиков тянет отработанным топливом. Они качаются на лёгкой зыби, и загорелые невозмутимые матросы кидают чалку на пристань. Причалы увешаны старыми покрышками, и борта трутся о них с солёным скрипом. Уходящие вглубь сваи обросли мидиями и колышущимися водорослями. Иногда среди них мелькает тень заблудившейся рыбы.

На причале, развалившись, лежит пёс, вывалив длинный розовый язык. Псу жарко, но он не уходит с солнцепёка – скорее всего, ему просто лень пошевелиться.

Раскалённая земля обжигает подошвы. Асфальт размягчённо подаётся под ногами. И только от моря веет прохладой. Неутомимые чайки скользят в голубом воздухе, переругиваясь резкими голосами. Над горами висит знойная мгла, насыщенная солью и хвойным духом.

– Искупаться бы, – мечтательно произносит Муза. Рыжий молчит и смотрит в сторону.

А и в самом-то деле, решаю я, кому будет от этого хуже, если мои призрачные герои позволят себе окунуться в ими же самими придуманное море? И я милостиво киваю головой.

С визгом и криками они сбрасывают с себя одежду и мигом оказываются в волнах. Я завистливо слежу за ними с берега: у меня, наверно, так не получится, для этого я недостаточно эфемерен. Я чуть поправляю пляж – заменяю гальку коралловым песком, выращиваю пальмы и убираю ненужные корабли, что остались в памяти от Севастополя. Потом чуть-чуть добавляю ветра и волн – вот они с грохотом мчатся из океана на пологий берег… Купальщики не замечают этого или воспринимают как должное. Ладно, пусть резвятся.

Когда идёшь по лугу, захлёбываясь душистыми запахами, источаемыми нагретой травой… А собственно, что «когда идёшь»? Просто идёшь – и этого достаточно. Самого по себе. И не надо больше никаких условий!

Поздний жаворонок дрожит в небе; к концу месяца его уже не услышишь. Травы поднялись в пояс, и тёплый ветер свивает их в непроходимую стену, и тропинка, кажется, вот-вот исчезнет и растворится в густом травостое. Качаются метёлки; цепляясь усиками за соседей, тянется вверх мышиный горошек; звенят неслышно мелкие луговые колокольчики; чина, таволга, лядвенец переплелись и смешались; а растущая купами ива роняет капли сока. В сырых низинах стоит вода, оставшаяся после недавнего ливня; там живут лягушки и крупными белыми венчиками цветёт речной вьюнок.

Воздух звенит от насекомых. Оводы с радужными глазами вьются надоедливо – и вдруг обжигают зазевавшегося ходока; пёстрые бабочки несутся в ветре по своим изломанным траекториям и им одним ведомым маршрутам. Высоко в стороне, над опушкой леса, парит коршун.

Я намечаю песчаные берега, кое-где вплотную к воде заросшие ивняком: оканчивать купание вам, мои дорогие, придётся уже в реке. Вот вам удобная излучина с чистым песчаным дном; возле самого берега снуёт стайка уже заметно подросших мальков-сеголеток. Чуть в стороне – заросли кубышки: грязно-желтые цветы среди округлых плоских листьев. А берега поросли кустами осоки и дикой мятой.

У дальнего берега вдруг сильно и звонко бьёт щука.

- Including -

Как же хочется тронуть рукой этот ясный закат на полмира, запах тонкий речного аира и туман над вечерней рекой! То ли жаль умирающий день, то ли сердцу опять одиноко? Это шепчутся листья осоки, это просто колышется тень, это грезится призрак беды – оттого, что рассвет так нескоро…

С выраженьем немого укора – небо в зеркале тёмной воды.

На лице пляшет отсвет костра. И шепчу я всё снова и снова, что природа отнюдь не сурова, а напротив, безмерно мудра.

.

У костра

Вроде бы даже стало теплей. Костёр разгорелся и, как расшалившаяся красная саламандра, лижет темноту горячим языком. Кто-то достаёт трубу, поправляет мундштук, и чистый трепетный звук взлетает в чёрное небо, и сразу темнота как бы раздвигается, становятся видны звёзды в раскинувшемся над нами Млечном Пути. Мелодия проста и прекрасна, это одна из тех мелодий, которые иногда приходят во сне и поражают своим совершенством, но бесследно забываются при пробуждении, оставляя привкус бессильного сожаления. И от этих звуков в душе просыпается ещё один пласт фантазии или воспоминаний – не знаю, называйте как хотите. Это – горы, это – снег и ослепительное солнце, это запах свежести и скорости, и лыжники в снежной пыли жутко и восторженно летят в солнечную бездну, а над всем этим льётся зов трубы, и медный блик горит на её выгибе. Эхо отражает звук к чистому синему небу, и душа становится открыта и чиста, как вечные снега на склонах, и становится понятно, что жизнь на этой планете имеет особый смысл.

Но стихает труба, закончив свою песнь, и исчезают заснеженные вершины, и трубач тускнеет и теряется в возвратившейся темноте – тот же безмолвный и безликий, как и прежде. Нас вновь окружает глухой зимний лес, и тишину оттеняет шипение и потрескивания поленьев. Молчит Вэгэ, в остановившихся глазах Музы пляшут языки огня, и даже Рыжий сосредоточенно и задумчиво покусывает сосновую иголку.

.

Многоликий нефрит августа

Щедрый и обильный август лично у меня ассоциируется с богатым украинским селом. Земля томится плодами: яблоневые деревья обременены настолько, что их ветви специально подпирают, чтобы они сумели выдержать эту тяжесть; не умещающиеся на огородах гарбузовые плети вылезают далеко за межи и, словно отбившиеся от курятника куры, несут свои громадные жёлтые яйца где попало; подсолнухи грузнеют и склоняют налитые головы к земле. Это время необоримой лени: хоть основная работа земледельца далеко не завершена (вовсю идёт жатва и вообще всяческая уборка и заготовка впрок), всё же душа, убаюканная ровным теплом, нежится и как бы засыпает, впитывая лето в запас – на неотвратимо приближающуюся зиму (а впрочем, сейчас даже сама мысль о зиме кощунственна)…

Просыпаясь, я вижу высокое сонное небо. Редко-редко на нём появляются громады белых кучевых облаков – обычно же это чуть заметная дымка перистых. Перистые облака слишком высоки и их присутствия не чувствуешь.

Стрекочут кузнечики. Буйно цветёт цикорий.

Август – месяц зарождающейся усталости.

В городе пыльные тротуары моют поливальные машины. Постаревшие цветы на газонах выглядят утомлёнными и цветут просто по инерции. В тёмных кронах деревьев всё чаще видны жёлтые пряди, и по утрам дворники уже сметают пожухлые листья в кучки. Но в целом лето вполне ещё бодрится и напоминает уверенного в себе мужчину – властного и ухоженного, хоть и с тщательно скрываемой лысиной.

Проросшие сквозь асфальт побеги тополя нарушают строгость дороги своей несерьёзной зеленью. Ветер играет с брошенным возле урны одноразовым стаканом. Вдоль бульвара прохаживается старушка с полиэтиленовым пакетом: она собирает шампиньоны – сорняки среди грибов. Улицы и стены домов нагреты, и случайный дождь высыхает так же быстро, как и начинается. Автобусы открывают жаркие пасти, чтобы заглотить очередную порцию пассажиров. Всё на своём месте, и каждый занят своим делом…

Вечер над Волгой. Солнце уходит за высокий правый берег, и он выделяется на фоне красного неба тёмным зубчатым краем. А левый, пойменный – в тени, и только кое-где ещё светятся вершины ракит. Впрочем, отсюда отдельные деревья не разобрать – далеко.

Ветра нет, и сейчас один из тех редких моментов, когда золотая река спокойно лежит в своих берегах, не тревожа их волной. Кое-где на зеркала затонов уже робко выползают клочки тумана. Свежеет. Потухает небо, и самые нетерпеливые звёзды начинают чуть заметно мерцать над засыпающей водой. Откуда-то чуть слышно доносится песня – то ли от еле заметного костерка на горизонте, то ли с кручи далёкого правого берега:

– Огней так много золотых на улицах Саратова…

и тишина, и опять ничего не слышно, только еле ощутимо подрагивает корпус парохода да доносится шелест воды, разрезаемой форштевнем.

Ещё один день прошёл.

- Including -

Руки ветра играют с песком…

Хорошо пролетать над дорогой, или травы качать – недотроги, или скромным лесным ветерком чуть тревожить осеннюю тишь, или вязнуть в тумане над лугом, или тешить январскую вьюгу, или ночью баюкать камыш. Провожая над морем закат, подниматься всё выше и выше, и с листвою шептаться – ты слышишь? – о наивных секретах дриад. И стекая в долину меж скал, тонкой нотою петь свои мантры, и ответа просить у Кассандры, и найти наконец, что искал.

И, бесцельною силой влеком, равнодушно и прекраснодушно наблюдать, как в сугробах воздушных руки ветра играют с песком.

.

У костра

– Заметьте, мы всё же отошли от природы камней, – заявил Рыжий. – Кстати, почему август обозначен нефритом? А не, например, хризобериллом каким?

– Правильно обозначен, – ответил Вэгэ. – Нефрит зелёный, слоистый такой, не очень твёрдый, но плотный и основательный. Хотя и полупрозрачный. Правильный камень.

– Первое возражение: нефрит может быть и белым. И второе: связь-то какая?

– Да просто похож. Тёплая душа у камня.

– Можно подумать, каждый может вот так взять и пощупать душу камня, – хмыкнул Рыжий.

– А мы-то зачем? – тихо спросила Муза. – Показать надо. Для чего, собственно, и пишется.

– Ага, ты ещё лекцию прочитай. Про шкалу Мооса, про способы огранки. Валяй давай. Всем будет безмерно интересно.

– Дурак ты, – сказала Муза. – И трепло.

– Почему это я дурак? – оскорбился Рыжий.

– По определению, – иезуитски вздохнул Вэгэ.

.

Сентябрьский свет цитрина

Сентябрьский Минск…

– Муз, погоди-ка, – попросил Вэгэ. – Дай-ка я попробую. Кажись, ближе к правде будет вот этак:

Вераснёвы Мiнск...

Калi ўжо зайшла гаворка, менавiта ў вераснi нам абавязкова трэба наведаць мінскі батанічны сад. І толькі ў будзённы дзень, каб выпадкова не сапсаваць настрой сэрца надакучлівым вірам натоўпа.

Ад праспекта Незалежнасцi (былога Ленiнскага) да батанічнага саду вядзе доўгая алея. Шэры стары асфальт дзе-нідзе парэпаўся, і гэта прыдае яму нейкае гістарычнае адценне – трохi смешнае, але такое роднае, свае.

Магутныя арэхавыя дрэвы ля ўхода. Дробны светлы друз на сцежках.

Насычанасць сонцам – але не тым пякучым сонцам разбышакі-ліпеня, што сваiм сяйвам мімаволі прымушвае чалавека карыстацца цёмнымі акулярамі, а ціхім, пяшчотным і прамяністым, што так схожы на свет чыстае людское душы. Колькі ж бясплотных істот – свядомасцей – ходзіць і лётае тут, насалоджуючыся апошнім цяплом, і бязгучным шэптам кранаецца нашых вушэй! Колькі асенніх кветак замерла вакол у нерухомым танцы!

Жоўтыя, перамазаныя кветкавым пылам мухі занураюцца у духмянасць пялёсткаў. Плын часу нібы спавальняецца і цячэ цяпер якась безадносна да рэальнасці. Асляпляльна белыя воблакі падобныя на вялічэзных буслоў, распасцёршых над летуценнаю зямлёю свае доўгія крылы. Развітальны баль восені. І ледзь прыкметная туга па мінуламу лету i адчуванне нейкай сваёй запозненасцi.

Настрой нагадвае пах аксамiтавых кветак – такi ж тонкi, чароўны i журботны вадначас. I хочацца ўзняцца над краiнаю, каб ахапiць вокам усе яе лясы i палеткi, гарады i вёскi, i павольна плыць над ёй, i ўвабраць у сябе светлую асеннюю тугу яе жоўтага апалага лiсця iсумны вiльготны дух запаведных пушчаў.

- Including -

Я иду, не касаясь земли. Осень, осень! Умерь свою шалость! Пусть по небу, в земле отражаясь, золотые плывут корабли, пусть шуршит под ногами листва, что минуло весёлое лето, и созрели плоды бересклета, и пожухла немного трава.

Кончен танец весёлых стрекоз. Ах, как холоден северный ветер! Сколько грусти и солнца в ответе на незаданный мною вопрос!..

Как изменчивы света края! Как дрожит на жнивье паутина!.. И, как рамка для этой картины – строчка текста вот эта моя.

.

У костра

– И опять всё в одну кучу, – вздохнул Рыжий. – Был же эксперимент с Киевом, и неудачно, на мой взгляд. На кой чёрт тебя опять потянуло на мову? Или это как каприз беременной женщины – хочу, и всё? Ну, я бы понял ещё, если б это Музончик наша…

– Перестань, – вдруг сказал Вэгэ таким голосом, что Рыжий моментально проглотил остаток фразы.

.

Октябрь – глубины янтаря

Каждому месяцу присущи свои цветы. Зимой это морозные узоры на окнах, расплывчатые и не совсем реальные очертания за стёклами цветочных витрин или оранжерей. И застывшие образы цветов в памяти – впрочем, мёртвые ли?

Зимой на окне цветут кактусы. Их разводит моя дочка Марина. Сколько ни пытался я в своё время добиться их цветения – ничего не выходило, а тут – пожалуйста. Хоть порой и поливать их забывают. Видно, им чем-то не подхожу лично я.

Весна дарит истосковавшимся самые свежие, самые первые запахи нового. Символами весны являются подснежники, мимоза и, конечно же, сон-трава. Из поздних, приручённых человеком – пионы и разбитое сердце (дицентра).

Самые летние цветы – васильки, вьюнок-берёзка, пронзительно-красная сальвия на городских газонах, а на реке – бело-розовый стрелолист и водяная гречиха. Белые лепестки кувшинок нежно пахнут купанием и речными глубинами.

Осень – пора горьких ароматов: космеи, астры, георгины, а в самом конце – хризантемы. Но всё же самый осенний запах – у бархоток, ласково называемых на Украине чорнобривцi. Пик их цветения – перед самыми заморозками. Если сжать в пальцах венчик цветка и вдохнуть этот грустный и режущий душу запах, мимовольно начнёшь писать стихи про осень. И, как всегда, не сумеешь передать все свои чувства и мысли – из-за богатства встающего перед внутренним взором и разбуженного этим запахом, из-за несоответствия скудного запаса слов необъятности рвущегося наружу (чего? вот и пример – нет у меня нужного термина).

Приходится изобретать новое. И сколько сил уходит, чтобы заставить себя избежать странных оборотов речи! Пример? Да вот же: как определить вот это самое, на которое слов не хватает, а высказать надо позарез? Ну? «Надлежащее, но несказуемое» – вместо обычного “подлежащего и сказуемого” в предложении.

Иногда удаётся заменить недостающие понятия контекстом, и в этом помогает, как ни странно, ритм и рифма, которые сами по себе несут некоторую информационную нагрузку – и неким образом активизируют и используют информацию, уже имеющуюся в памяти читателя. Но и самые-самые вершины поэзии – даже если взять глобально! – не идут ни в какое сравнение с овеществлёнными Понятиями. Проклятие поэта – в невозможности перевести свои чувства в слова, и если это удаётся хотя бы на треть, рождается шедевр. Правда, такое – слишком редкая удача.

Осенью лес начинает шуметь совсем не так, как раньше. Если летом в детском лепете листьев слышится могучая симфония всепобеждающей жизни, то с холодами звук заменяется на мрачные и в чём-то трагические тона. Жёлто-зелёная аура сменяется на тёмную, коричневую, а ближе к зиме даже на чёрную; чистота кристалла времени сменяется замутнённостью, появляются какие-то грязные прожилки и сторонние включения. Листья опали, и светлые сентябрьские краски леса сейчас побурели и как-то прогнили. Последние поздние грибы – зелёнки и рядовки – не идут в сравнение с совсем ещё недавним грибным обилием. Река тоже умирает: ни одна рыба не нарушает всплеском серую стылую рябь.

И дожди совсем не летние – бурные и короткие – нет, октябрь – пора затяжных и обложных дождей, когда серая пыль сеется бесконечно и безразлично, и только где-то в самых глубинах подсознания ещё сохраняется жалкий остаток летнего тепла. Именно осенняя безысходность гонит на юг последних птиц.

- Including -

Как дожди бесконечны! К тому ж – эта грусть, эта тяжесть на нервах! Отражается серое небо в зеркалах остывающих луж. Ветер бродит, свистя от тоски, между мокрых стволов чёрно-медных – бесприветный такой, безответный; и ему мои мысли близки.

Вечеров беспросветная хмарь бесконечна, неопределённа; она дробна капелью оконной и похожа на серый янтарь. Темнота обошла посолонь, и войска отступают бесславно, и бороться с тоскою на равных может только каминный огонь…

.

У костра

– Меня другое беспокоит, – удручённо сказал Вэгэ. – Всё это хорошо, сидим мы тут, ладно этак… А поймёт ли читатель, для чего мы-то сами присутствуем в тексте? Какая у нас смысловая нагрузка? Честно говоря, я и сам не понимаю.

– А никакая, – зевнул Рыжий. – Самая обыкновенная.

– Показать творческий процесс, происходящий в Авторе… – неуверенно начала Муза.

– В Авторе может происходить пищеварительный процесс, – назидательно произнёс Рыжий. – Ты, Музон, насчёт творчества как-то слишком коряво выразилась. Лажанулась.

Муза отвернулась и замолчала.

– Тут слово самому Автору, – развёл руками Вэгэ. – Как уж он решит.

– А я пока промолчу, – сказал я. – И вам советую. Ишь, препараторы нашлись! Делом займитесь.

– Это он оттого, что сам не знает! – радостно сообщил Рыжий.

– Удалю из рассказа! – пригрозил я. – Нарываешься.

– Ни фига, – довольно сказал Рыжий. – Слишком много на мне уже завязано. Это ж полтекста псу под хвост!

– А я и не буду трогать то, что написано, – пояснил я. – На будущее предупреждаю.

– Понял, начальник. Уже заткнулся… Только последний вопросик: а может, это не мы, а времена года тут лишние, а?

.

Жемчужные подарки ноября

Иногда осознаёшь себя просто телом, в которое помещена душа. То есть пользуешься зрением, слухом, возможностью двигаться – и с восторгом убеждаешься, насколько послушно тело командам. И лишь смутно осознаёшь, что ты только гость в этой оболочке. Сознание расслаивается, и поэтому можно видеть себя не только изнутри, но и снаружи. Удивительное ощущение – чувствовать себя как нечто чужое, взятое напрокат. Скованность и неуверенность движений чуть раздражают, жесты кажутся натянутыми и смешными. А речь – если в этот момент говоришь – просто поражает косноязычием.

Но такие минуты нечасты, мимолётный мóрок проходит, и лёгкое ошеломление тоже не остаётся в голове слишком долго. Действительность вновь вторгается звуком, холодом, ударами ветра.

Можно разрешить: транслировать свои зрительные ощущения… Кому? Любому, кто захочет их воспринять. Хотя бы тем развоплощённым, кто не может позволить себе яркую образность из-за самόй сути своего положения, из-за отсутствия именно того, чем, собственно, и воспринимают. Развоплощённые хватают ощущения с жадностью, и тут даже возникает опасение одержания – так настойчиво они стремятся закрепиться в доверчиво открытой душе. Правда, незваные гости легко изгоняются оттуда обычным усилием воли.

Может быть, из-за этих причин и следует тренировать в себе воображение: ведь после утраты тела всё, что может быть доступно, это то, что создаётся силою мысли – своей или чужой. И на этом пути важный этап – воспитание глубины и чистоты ощущений окружающего нас мира.

Поздняя осень не балует нас богатством этого ассортимента, пусть даже самый первый сон природы ещё и недостаточно крепок. Но вот утренний иней однажды не тает, превратившийся в снег дождь слетает из тучи первыми сверкающими снежинками, робкими и мелкими, которые не в силах сразу покрыть землю и накапливаются в ямках и углублениях. К концу дня, однако, снежная пыль всё же исчезает, лишь добавляя грязи – и грязь вновь подмерзает ночью, застывая уродливыми складками. И так много раз.

Но в конце концов именно ноябрь обычно становится временем установления постоянного снежного покрова (эта умная фраза принадлежит Рыжему, а Муза с негодованием от неё открестилась: «да попросту замерзает всё окончательно!»). Стылая влажность в воздухе сменяется несильным, но бодрым морозцем – в это время обыкновенно на деревьях сверкает изумительно прекрасный, густой иней, держащийся, если позволит безветрие, дня два-три. Морозное солнце подчёркивает белую графику обнажённых ветвей, а безжалостно сокрушаемые пустоты подмёрзших луж звонко хрустят под детскими ногами. Из-за новой белизны мира впечатления особенно остры: в торчащем из снега пучке серого сухобылья глаз различает множество оттенков, переходов в общем-то одного и того же цвета. Это свойство начала времени снегов, потом такая способность утрачивается – видимо, от пресыщения зрения.

А морозы ночами крепят речной лёд, и вот уже рыбаки тянутся на зимнюю рыбалку – с пешнями, алюминиевыми ящиками для сидения, с толстыми ногами и особыми короткими удочками. Впрочем, особенности рыбалки – тема особого разбирательства.

- Including -

Как свободно дышать и смотреть! И хрустит в перламутровых лужах до конца не окрепшая стужа, проявившись едва ли на треть. И лежат жемчуга ноября бесполезною брошенной кучей. Ты меня осознаньем не мучай, будто лето окончено зря. Первый иней сродни седине. Но бояться такого не надо: серебро нам даётся в награду. Или это лишь кажется мне?

.

У костра

– Я понял структуру рассказа, – сказал Вэгэ. – Мы тут для того, чтобы с разбегу читатель прочёл и всё остальное. Как ни странно, но мы – сюжет.

– Ну! – воскликнул Рыжий. – А я о чём?! Дошло наконец. Главный герой – я, а вы – что-то вроде антитезы. Можете гордиться. Давайте сюда свои листочки-клеверочки, развешивайте сосульки, синичкам крошечек насыпьте – читатель заодно всё это схавает и станет морально выше. Или толще.

– Или вычеркнет тебя, а синичек как раз оставит.

– Да, есть и такие уроды, – согласился Рыжий. – Только будущее всё равно за такими, как я.

– За какими это такими?

– За деловыми. А птички ваши – так, для антуражу. Оттянуться на чём. Для разжижения сюжету. А писать надо короткими фразами: бац – есть! бац – есть! Тогда будет интересно. А то развели санта-барбару сто сорок восемь серий… Муза, под тобой солома тлеет, потуши!

– Без птичек твой сюжет не стоит ни гроша, – тихонько сказала Муза. – Человеку, пока он молодой да глупый, надо подёргаться и поорать. А с возрастом возвращаешься к вечному. К природе. И вдруг понимаешь, что орать-то вовсе не надо – и без этого хорошо всё устроено. Вот о чём я хочу сказать.

Рыжий обречённо вздохнул и принялся поправлять костёр:

– Ни хрена вы не хотите понимать, вот что я вижу…

.

Декабрь – горный хрусталь

Кварц похож на юную зиму – прозрачный, холодный и сверкающий. На рябине, под моим окном, пара свежих опрятных снегирей деловито потрошит подмёрзшую ягоду. Вниз сыплются оранжевые крошки мякоти: птиц интересуют только семена. Соседский кот с подоконника настолько увлечённо следит за ними, что все мои попытки потихоньку проникнуть в его сознание всё время как бы соскальзывают – ну, занята личность!

А проникнуть в сознание стихиали зимы, наоборот, легко. Там нет слов. Там настроения, отношения к происходящему (и отношения к отношениям – этакими гроздьями…) – и поэтому лёгкость и необычайная подвижность. Это понятие, лишь чуть стеснённое налётом персонификации. Мало кто подозревает, что даже касание людского духа отражается на стихиали, и она после этого не та, что была раньше. Так инструмент исследователя может настолько исказить состояние исследуемой тонкой величины, что результат нельзя считать достоверным. Это всё равно, что пытаться брать пинцетом молекулу. Кстати, не стоит забывать и про обратное влияние…

Скоро Новый год. Больше всех неторопливостью времени томятся дети. В душе любого ребёнка накоплено столько нетерпения! Как ждётся этот торжественный вечер, единственный из всех украшенный блёстками и непередаваемыми, волшебными цветами ёлочных игрушек! Как переливаются они в колкой хвойной глубине! И восторженность поднимается к горлу из неведомых закоулков души, выплёскиваясь из глаз сиянием праздника. И хотя золото и серебро этого праздника – не настоящее, зато сама атмосфера самая что ни на есть подлинная, а если отношение к чему-то определяет весь наш настрой, то не всё ли равно, из чего вещь на самом деле? Мудрые детские души не задумываются над этим, для них не существует проблем подлинности – и насколько проще и выше умудрённых взрослых они живут! Ведь сущность объекта не то, что он собой (или для себя) представляет, а то, как его воспринимают другие.

- Including -

Снег скрывает былые следы. Снегопад заметает тропинки. Превращаются жёсткие льдинки на руке моей в капли воды. Как непрочен твой царский наряд, о зима, о моя королева! И как холодно, снежная дева, твои яхонты нынче горят! Как убор твой изыскан и строг, как глядишь ты бесстрастно и скупо! Но мои побелевшие губы поцелуй твой морозный ожёг.

Ты забвеньем меня напои, чтоб летел на салазках я с горки, чтобы ждал с замираньем восторга новогодние клады твои, чтобы с радостью смог поменять груз годов на цветную хлопушку; чтобы голову клал на подушку, чтоб счастливым проснуться опять…

.

У костра

Костёр догорел. Муза, задумавшись, подняла глаза к небу: наверное, внутренне вслушивается в звучание последних строчек – нет ли где фальши. Вэгэ, деликатно кашлянув, произносит:

– Вот и всё. Нам пора исчезать.

Рыжий кивает:

– Что смогли – сделали. Только смогли, в натуре, мало…

Он сосредоточенно принимается засыпать снегом угли. Они шипят и гаснут, и только пар медленно поднимается от кострища к посветлевшему небу.

– Мы будет тут, ­– неловко говорит Вэгэ, – неподалёку. Если что…

Я киваю, и они вереницей исчезают в темноте. Идущий последним Рыжий оборачивается, хочет что-то сказать, но лишь машет рукой и уходит, тихонько насвистывая какой-то старый, полузабытый мотив.

Конечно же, они будут неподалёку. Как всегда.

.

Карма – разум, лишённый личности. Кстати, именно поэтому автор может ставить своё имя под пришедшим ему в голову; а ведь «мысли, навеянные музой» – далеко не пустое выражение. Откуда-то ведь они черпаются!

Для овеществления кармы создан весь окружающий нас мир. Это и есть Слово, сказанное для нас. Чем больше мы даём себе труд вслушиваться, тем больше понимаем.

Рыжий, наверно, сказал бы: такое миропонимание смахивает на то, как дикарь молится на тремя штрихами нарисованное им же самим изображение. Берём понятие, закрепляем его словом (хотя и это не обязательно) – и готово, можно общаться. Не знаю, не знаю… Пигмалионизм какой-то. Но попытаться осознать, наверное, стόит. Хотя пользоваться вряд ли получится: разговоры с Понятиями ведутся без слов…

-- конец --