ТРЕТИЙ (поэма)

ТРЕТИЙ

И поругаются над Ним, и будут бить Его, и оплюют
Его, и убьют Его; и в третий день воскреснет. Мк.10:34

День Первый

С утра́ в его заплёванных глазах
Одна и та же вертится картина:
Сквозь запах темноты и никотина –
Две матовые стрелки на часах
Да будущего серая рутина
Растапливает мыслей образа́.

В отравленное градусом сознанье
Вонзается когтями суета.
Литого равнодушия плита
Разглаживает глупые страданья
В обители навета и вреда.

Тугим канатом стягивает во́рот
Промышленный. Огромный. Рваный мир.
Вала́ми страха сдавлен и распорот
Мечтаний бесполезных сувенир,
Что был по заблужденью призван в город
Невинными и слабыми людьми.

Вздуваются артерии дорог,
Живую перекачивая силу.
Для бедного сей остров, словно стылый,
Но сладостью пропитанный пирог.
На годы простирается уныло
Экспресс от колыбели до могилы
Для челяди, ступившей на порог.

Рассветом обжигается столица
С окраин, как сырая береста.
Октябрь. И коммунальная теплица
Богата на мышей и нечиста́.
Здесь даже сновидений вереницы
Кривят в дугу брезгливые уста.

Во сне осталась молодость Кирилла.
И держится брезгливая дуга
В губах. Пора вставать. Но что ж там было?
Потерянное стадо на лугах…
И Космоса клокочущая жила
Грудь стиснула, до крика напугав.

Пора… Пора вставать. Да сто́ит разве?
Будильник прозвенел который раз,
Трещит пропахший временем матрас
Под бледною спиной в багровой язве,
И луч ещё не выспавшейся сказки
Рассыпался на крохи и погас.

Просунув ногу в трёпаный и сальный
Рукав штанов, как в рыбьи потроха,
Идёт нетвёрдым ходом в умывальник.
Остатки алкогольного греха
В мозгу его – на полках самых дальних –
Гудят и угрожают впопыхах.

Чувствительна кора хмельного шара
К малейшим поворотам-тормозам.
Линолеум – язык змеи шершавый
Облизывает красные глаза
Остатками расквашенного шарма,
Как жизнью перепачканная шмара –
Себя не побоится показать.

Вон утреннего нужника ворота –
Вселенной местной чёрная дыра.
Блевотина, которую вчера,
Не в силах дотащить, разбрызгал кто-то
По по́лу, наподобие ковра.

Дегтярную подкидывая пену,
За шторками из полиэтилена
На корточках плескается сосед.
Поблизости жена его Ирина –
Посуда под рукой. Кивок в ответ.
«И вам – привет». Теперь не говори нам,
Что мятая семейная перина
Становится страшнейшею из бед.
Особенно таким, кого на вилы
Безбрачия среда приговорила.
Им радости на свете белом нет.

Кирилл – такой же вточь, кому на свете
Лишь кома алкогольная мила.
Бессмертье не отыскивая в детях,
Чтоб их не осушить кошмаром этим,
Высушивают печень добела.

В знакомых, незнакомых – раз за разом
Выбрасывая горя метастазы,
На собственной гортани тянут жгут.
Уж тяжко понимать его рассказы.
Со временем, конечно же, не сразу,
Такого никуда не позовут.

Сидит он одинок на коже мира –
Убогий недовыдавленный прыщ.
Что клетка, просмолённая квартира.
На месяц – восемнадцать жалких тыщ.
Сердечный ком выкрикивает: «Вира!»
Да встать не пожелает вялый хлыщ.

Зараза пострашнее алкоголя
Окутывает мозга острова:
Жестокостью кто сковывает волю,
Тому любовь и дружба – лишь слова.
В темницах абсолютного подполья
Душа его жива и нежива.

За окнами воро́ны строят гнёзда
На кронах ядовитых чёрных туч.
Тут вдох любой, как патока, тягуч,
Хрустит на языке свинцовый воздух,
И голову склоняет слишком просто
Глаза слепивший го́рода сургуч.

Бросается голодный грязный сталкер
Крупу судьбы размалывать свою
На улиц скоротечную струю
В коричневом брюхатом катафалке,
Где мелочь за проезд передают,
Чтоб втиснутся – ни шатко и ни валко –
В работы роковую колею.

Работа. Ненавистная работа,
Горазды мы ругать твоё ярмо.
Надравшись до отвала по субботам,
Вскипаем желчью в печени домов.
Но буднями, охота – неохота,
На сизый подымаемся дымок.

А вот и великан тот монолитный –
Упавший на район метеорит.
С утра повалит люд, и в печке, видно,
Под опухолью труб его горит,
Да смогом лезет электромагнитным.

Ныряет и Кирилл, подобно прочим,
В раскатистое горло проходной.
Знакомый турникет, он снится ночью,
Но всё-таки нисколько не родной,
Издал монофонический звоночек
И день отсёк, что ножик раскладной.

Горою на плечо – начало смены
Кладёт металлургический завод.
Он – конь, изголодавшийся по сену,
Грудь кучеру копытом разобьёт,
Из лёгких выворачивая пену,
И копотью рыгает в небосвод.

Раб движет не рукой – ценою жизни
Тугие рычаги в заводе том,
Он должен в колоссальном механизме
Крутиться одноразовым болтом
И новым замениться, только брызнет
Откашлянная кровь в картонный дом.

Когда ж он окончательно устанет,
Планиды непростой водоворот
Из водки в плексигласовом стакане
Прольётся. И бактерия завянет:
До пенсии трёх лет не доживёт.

Но крутится, пытается упорно,
Скрипящие толкая рычаги,
Тот выискать, что мир его позорный
Исправит мановением руки
И с неба оборвёт свободы зёрна,
Системе изощрённой вопреки.

День катится, горбатится к закату,
Стирается из кладези времён.
Ждёт комната – саркомная палата,
Правительством дарёная внаём.
Так дети, наглотавшись сладкой ваты,
Ждут будущего ясный водоём.

Но месяцы сменяются годами,
И вата почему-то несладка́ –
Кипит на зажигалке, да жгутами,
По вене ожидая попаданья,
Увита мукомольная рука.

Жилище не зовёт и не сияет.
Потерян навсегда волшебный ларь
С обоев закруглёнными краями,
Где зайчиком играл ручной фонарь,
И сказками обязанные маме
Не видели мы будничную гарь.

Теперь, когда родителей не стало,
Откланялся с уютом и котом,
Покрылся хмурым холодом металла
И хламом подавился старый дом.
Где ранее надежда трепетала,
Лишь ненависть играется кнутом.

Работу завершив, спешит угрюмо
Куда же? Да, наверно, в никуда.
Походкой измождённой горной пумы
Запрыгнул в раздевалки чемодан.
В клубах мужского запаха и шума
Нащупав телефон, затеял думу:
Звонившего, желает угадать.

В экран цветной уставился сутуло.
Нечасты телефонные звонки,
А тут ещё неместный. Вроде с Тулы.
По кнопке – указательным руки,
И будто вспышка света промелькнула:
«Кузьма – братишка! Значит, не погиб».

– Здоро́венько, Кирилл!

– Здоро́вы были!

– Твой номер кое-как я отыскал.
Мотаюсь в этой каменной могиле
Два года. Здесь теснина и тоска.
Не то, что там, у вас, на вольной силе.

– Ты где сейчас?

– Какой-то батискаф:
Нет воздуха совсем. Пытали, били.
От грязи на глазу углы загнили.
Родного не услышишь голоска.

– Тебе уже, небось, освобождаться?

– Да что ты! До сих пор не осуждён.
По камерам замаялся кататься.
Сегодня прокурор просил шестнадцать,
А сколько даст судья – не знаю. Ждём.
Нас в хате – пятьдесят, а шконок – двадцать.
Осенним наслаждаемся дождём.
Родни, сам знаешь, нету. Передачу
И ту сюда проблема затянуть.
Всё мокрое, и холодно в придачу.
Тебя, не обессудь, я озадачу:
На карту. По возможности. Чуть-чуть.
Надеюсь, если тубик не подхвачен,
Хоть месяц прошагаю как-нибудь.

– Братишка, попытаюсь, нету речи,
Да загодя не буду обещать.
Нам тоже не с руки расправить плечи,
В тарелке-то – ни мяса, ни хряща.
Но сволочь я, коль встречу этот вечер,
Не выручив товарища Клеща!

– На слове благодарен добром, братик!
Всегда с тобою жили сообща.
Пока не заявился надзиратель,
Диктую номер.
Принял? Ну, прощай!

Динамик, напряжения не сдюжив,
Выкашливал короткие гудки.
А в черепе Кирилла, словно лужи,
Что каплями разбиты в сотни кружев,
Дрожат воспоминаний маяки.

Кузьма Клещёв. Ещё с начальной школы
Связала с ним судьба за волоса́:
Тетрадей шелестящие леса́,
И парень хоть смешной, да невесёлый
Полпарты роем свастик исписал.

Их дружбу удалую сколотили
Соседние панельные дома,
Разбитое окно в чужой квартире,
И тот кулак, что Кузе нос сломал,
А Кире выбил зуба три-четыре.
И первая совместная зима:

Земля за белоснежным покрывалом
До свежести былой обновлена.
Предпраздничного запаха волна
Тревожную обыденность смывала
Глотком под сенью тёплого подвала
Украденного ѝз дому вина.
Младой душе – планеты слишком мало:
К Светилу обращается она.

Со школы перепрыгнув на шарагу,
Кирилл о вечном боле не мечтал.
Промышленный район на дно оврага
Роняет устремлений капитал.
А Клещ поднакопил на колымагу
И денежных по городу катал.

Кумекал о свободе, лёгких бабках.
Замахивался даже в США
Свалить. И воровал на рынке тряпки,
И доллары в матрасы зашивал.
Сгребла потом милиция в охапку –
Лишь чудом избежал Фемиды жвал.

Вовсю стояли годы нулевые,
Бандитов заменили мусора́.
Под сводом нефтегазовой России
Окрепла криминальная гора.
Из тех, кто не хотел горбатить выю,
Не многие остались во дворах.

Кирилл не забоялся злых условий,
Ему-то было в целом наплевать,
Когда из блатарей на честном слове
Взлетела новоявленная знать,
Причалил на завод – рабочей кровью
Чужие миллиарды удобрять.

Дружок его, мириться не желая
С безропотной, голодной нищетой,
Слезу былых надежд переплавляет
В оружие, чтоб собственного края
Сломить непозволительный устой.

Кормиться вздумал с банковского жиру
Столичный далеко не Робин Гуд:
Духовки банкоматные стригут
И кассы разоряют дебоширы.
Но бдительно следил системы спрут.

Друзья тогда уж виделись нечасто:
Нечаянно, разок-другой в квартал.
Кирилл икру от зависти метал,
Что в день живя рублей на полтораста,
Как мышь перед начальством трепетал.

А Клещ того, гляди, не замечает –
Смеётся да капустою сорит,
На Родины громадные причалы
Калашников наставил, как бушприт.
Трепался: миллионы – лишь начало…
Пропал. Теперь из камеры звонит.

«"Мы жили сообща!" Какого чёрта?!
Ну в детстве разве несколько годов.
Та блажь давно расколота, растёрта!
Ты жил, а я – пластался, словно мёртвый.
И вот я тот же червь, а ты – ничто!

"Братишка, помоги!" Ну скажешь тоже!
Не я тебя ОМОНовцам сдавал.
Когда ты ухватился за штурвал
Своей судьбы, я, падла, лез из кожи,
Но ты меня с собою не позвал!

Да нет… Позвал. Действительно. Два раза.
Я дважды отказался. Ну и что?
Кому ж охота тело в решето
Изрезать бронебойными спецназа?
Не это злит меня, а только то,
Что мы́, для всех таких, как ты́ – никто!

Тягаться с государством? Не по силам!
Подумай, ну и кто же виноват,
Что молодость покрошена в салат
Железным исполнительным зубилом…»
Кипела головёнка у Кирилла,
Менявшего промасленный наряд.

Шмотьё переодел на автомате
И горло проходной перелетел.
Дух вечера крепчал и холодел.
«От нас им только "дайте". "Дайте", мать их!» –
Шипел себе под нос, стекая в стаде
Таких же похоронных чёрных тел.

По сумеркам дождя глухие капли
Царапали, как вилкой по стеклу.
Откинул эмигрант свою метлу,
Подув на коченеющие грабли.
Завод – на остановку: пива хапни
И дальше волочи чугунный плуг.

В ларёк не влезть. Там все – что рыбы в бочке:
Промокшие насквозь и голодны́.
Галина – властелин торговой точки,
Взяв деньги небольшой величины,
Бутылки дарит, просит тишины.
Живёт одна давно, ну то есть с дочкой.
Муж бросил их. Здесь нет её вины.

Настрой переключился на благое,
В мечтанья завернуться довелось.
«Ни воли нам не надо, ни покоя,
А минимум – побыть самим собою,
Не важно с кем, да вместе, а не врозь…»

Покрывшаяся пятнами извёстка
Растаяла и стала голубым
Весенним небом – призрачным и плоским,
Но добрым и до трепета живым.
«Помилуй нас, Господь. Мужик – не остров,
Детей бы… Да метелями седин
Чело запорошив сугробом толстым…»
Вдруг мыслей перепутал пряный дым
Смех публики фабричной над подростком.

Ошибка. Не подросток, хоть и низок,
Костлявый на лицо, как богомол,
Где лба непререкаемый помол
Морщин изборождён глубоких бризом
Да видом, что в толпу людей вошёл
Совсем не по желанью, будто призван
Он в роли соловья за свинский стол.

Не знал Кирилл начала разговора,
Не слышал работяцких колких слов,
С которых так отчаянно и скоро
Плюгавого пророка понесло.

По полному: и вопли, и колени,
Склонённые под тяжестью дубин,
И тяготы грядущих поколений,
И смерти тех, кто верен и любим.
По лужам растекающейся пене
Проклятьями плевался херувим.

Кирилл потрогал за́ руку Андрея –
Давненько с ним один он делит цех:
Неделями усов своих не брея,
Могучий корпус пивом подогреет –
Медвежьего добавится в лице.

– Андрюха, всё не едет двадцать пятый?
Так вымокну я, чёрт его дери.
А это что за тип чудаковатый
Выводит про восстание рулады?

– Да в голову, Кирюша, не бери.
Вернулся идиот из интерната,
У матери на шее года три
Держался. Крох копеечной зарплаты
Обоим не хватило. Померла. Ты
На дёрганного дурня посмотри.
Минут пятнадцать слышу эти бредни,
А вроде бы полдня он тут стоит.
Оборванный безумный проповедник –
Известный местным клоун-инвалид.
Мятеж какой-то будет, говорит.

Кирилл пролез тихонько в ряд передний.

– Одумайтесь! Ещё раз повторю.
На гибель вашу выстроены звёзды.
Сулят мерзавцы Новую Зарю
Рабам красноречиво на помостах.
Одумайтесь, вам, люди, говорю!
Народец наш озлоблен, разобщён,
Забыл, в быту барахтаясь, о Боге.

– Да ты, Ивашка, сам-то не крещён! –
Раздался голосок в толпе высокий. –
Я матери твоей, земля ей пухом,
Подружкою ближайшею была.
Ей бедной за какие же дела
Такое наказанье? Что смола,
У ней не сохли слёзы. Глупым духом
Мозги тебе судьба обволокла.
Пять лет молчал, не вымолвил и слова,
Пристроили насилу в интернат.
Теперь-то, погляди, какого плова
Настряпал ты, а все кругом едят.
Позор людской – в гроб матери уколы.
Копеечный устроил зоосад!

– Не лезь! Не надо! Много ли ты знала
Про горе доброй матери моей?
Душа её – прозрачнее кристалла.
Жива она! Звездою милой стала:
Посмотрит на меня, и мне теплей.
Мы – больше не рабы судьбы устава!
Но – Слышите? – сажают на крючок
Советчики – слепцы, каких немало,
И заново по времени лекалам
Страдание народное течёт.
Стабильностью тут первые поманят,
Другие – мятежом для дележа.
Одумайтесь! Не лезьте в эти сани,
Что могут лишь по трупам проезжать!
Никто не победит на поле брани.
Вы мечетесь по лезвию ножа.
Рабы – не вы! Поверьте. Обещаю.
Раскройте же заплывшие глаза,
И жизни круг, привычными вещами
Дорогу на свободу указав,
Под знаменем единым обобщает.
Но тихо! Берегись! Ведут в азарт!
Беснуется гора проводников,
Предавшихся хмельному красноречью,
Спасение пророчит от оков,
Адептов грозовой рождая печью,
Где брата – брат готовы покалечить
Под проповедь взметнувшихся курков.
Так где же Бог? В дыму сырых свечей?
В молитве, усыпляющей живое?
Иль в тёплом звёздном золоте ночей,
Что даже океан рукой-волною
Пытается достать святую высь,
И с ним – неиссякаемым потоком,
Коротким ограниченная сроком
Бежит всепобеждающая Жизнь.
В объятия Творца стремится вновь.
Достигнет. Знаю. Вся. С любым изъяном.
Ведь Он не продаёт свою Любовь
За козни полоумной обезьяны…

– Чего бормочет? Я не разберу.
Из книжек что ли вычитал когда-то?
А вот и наконец-то двадцать пятый.

Раззявил гнилозубую дыру
С торчащими рядами мокрых пяток.

– Чем нянчиться с придурочным, ребята,
Домой айда. Сойдёмся поутру.

Залез в трамвай. Вздыхает виновато
Кирилл, глотая смрад огромных труб.
Не вышло выпить нынче. И не надо.
Придурок оказался по нутру.

День Второй

Металлом укреплённые ворота.
И люди ударяются о них
Бессмысленно, как в масло лезут шпроты,
Не ведая ни братства, ни родни.

Величием блестит резная арка,
Но всё ж недосягаем тот предел:
Неровные шеренги потных тел
Толкаются. Им тягостно и жарко.

Вдруг по́д руки Кирилла ловит кто-то,
В железную запихивая пасть.
Крик ужаса во рту – тупая снасть –
Застрял. Идёт со дна большого грота
Протяжный влажный голос идиота:
«Сумеешь ли, склонившись, не упасть?»

Не криком разразился – твёрдым кашлем,
Из грота угодивши на диван.
Как будто простокваша – в старый жбан,
В сознание вольётся день вчерашний.
То разум выворачивает башню?
Что спать так нелегко, когда не пьян.

Мир серый не становится теплее,
Больнее лишь ужалит, как огонь.
Жилища несмываемая вонь,
Где сытые клопы в диване тлеют,
На улицу прогонит поскорее
Восходом раздосадованных сонь.

По бронхам – папиросный, лязг трамвая,
Ступеньки, проходная, турникет.
Двенадцать лет. Двенадцать долгих лет,
Роль втулки пустотелой исполняя,
В свой цех войдёт задумчивый аскет.
Стоят станки. Никто не начинает.
Наелись работяги горьких бед,
И токарю горластому внимая,
Как бабочки слетаются на свет.

– Достаточно! Тягать хозяев тушу
Упряжке простодушных мужиков.
Опять бесплатно месяц цельный кружим,
Ни дня не вылезая из долгов.
Здесь каждый по-отдельности – не нужен,
Но вместе мы – три тысячи штыков.
Годами плавим сталь для супостатов.
Им кровь твоя – первейшая руда!
И слышите вы, люди – Никогда! –
Не выскочим из гиблого расклада,
Покуда позволяем этим гадам
Водить себя по кругу, как стада́!

Дослушивать не стал. В том нету смысла.
Понятно всё и так, как божий день:
Невыплат бесконечных канитель,
Подобно фитилю, сгорает быстро.
Из пушки недовольства первый выстрел
Ворота цеха вышибет с пете́ль.

Кирилл жестоких мер не поощряет.
Решает улизнуть, покуда цел,
На стороны приветливо кивая
С гримасой одобренья на лице,
Но выходы блокирует большая
Толпа. Он заблокирован в торце.

«Об этом говорил вчера придурок». –
Смекнул. Ведь не случайно началась
На акрах производства тёмно-бурых
Столь слаженная стачка. Вспыхнет грязь
Восстанья языками по бордюрам.
Нацелившись на город тёртым буром,
Плюёт огнём разгневанная мразь.

Удар ногою. Дверь в контору цеха
Не сдвинулась. Начальство заперло́сь.
Ещё удар. И вот уже насквозь
В листе фанерном выбита прореха.

– Судья по вашу душеньку приехал!
Не рыпайся! Чтоб горя не стряслось.
Нам тоже, будь уверен, не до смеха
Смотреть, как потроха со звонким эхом
Токарная наматывает ось.

Бухгалтеры – Василич и Татьяна
На створки расщеплённые глядят.
Завцеха не шевелится и пьяной
От ужаса ладонью – по карманам.

– Нас, может быть, задавят, как котят…
Алло, Егор Петрович, где охрана?
Мы заперты.
Что значит «не хотят»?

Прутом железным выломана рама,
Заложники попали в мёртвый хват.

– Ребята, умоляю, не дурите.
Не наша же вина, что денег нет.
Мы сами тут, как стружка на магните,
Безвылазно сидим, не видя свет.
Куда?! Не уволакивайте Витю!

Гуляют полицейские мигалки
Пульсирующим глянцем по стене.
Полковник с огнестрелом на ремне,
Кровавой ожидая перепалки,
Прищуривает глаз, ему не жалко.
Людей. В своей стране – как на войне.

Спецназовцы осваивают крышу:
Гадюкою верёвка – сверху вниз.
Заведующий цехом Витька скис,
С трясущейся губы́ молитву выжав,
А в голову – улыбка сына Миши,
Садовый дом да в небе птичий свист.

Рванула с беспокойной полудрёмы
Какая-то волна по этажу,
Две очереди выстрелов и стоны.
Притиснувшись к станку в четыре тонны,
Не схватывает Витя, что за жуть,
Да крестится во мгле, как оглашённый.

Кирилл в то время так и не покинул
Толпой перегороженных ворот,
Полпачки заглотив клубами дыма.
Не зная, что сейчас произойдёт,
За стачки наблюдает пантомимой,
Но дверь сорвав, ОМОНовская мина
Негаданный откроет поворот.

***

Тяжёлый вдох. Сквозь боль и матерщину,
Что первая родится в голове.
Нет света. Век натянуты пружины.
Попытка. Не открылся глаз паршивый,
Лишь пар густой над ним побагровел.

«Всё плохо…» Но вдохнуть ещё разочек
Старается Кирилл неглубоко.
Беспамятства парное молоко
Длань разума неистово курочит,
И мир в лицо врезается плевком.

Такое пробуждение – обуза.
Но даже не успев в себя прийти,
Был выволочен грубо, брошен в кузов.
По кочкам в скотовознике кургузом
Трясётся рыл порядка тридцати.

Здесь тесно, как в кишечнике у кобры.
Вторая остановка – ИВС.
Конвойный пёс уставился недобро.
Кирилл – лицом к стене, сбавляя вес,
Стоит и пересчитывает рёбра.

«Четыре шишки с правой стороны.
Четыре – Чёрт! – закрытых перелома.
Опять судьбой обижен без вины,
Невольным став свидетелем погрома.
Скорее дотащиться бы до дома,
Коль день – столь бесполезен и уныл».

Скорее бы домой… Не тут-то было!

– Задержанный, пройдите вот сюда.
Сдаются телефоны, паспорта,
Ключи и открывалки для бутылок,
Шнурки, а то намажете их мылом
И горло обернёте, как удав.

Идут по коридору. Вроде чисто.
Болтаются ботинки без шнурков.

– Лицом к стене.

За скрежетом замков
Теряется спасительная пристань.
Лакей в какой-то замок Монте-Кристо
Его препроводил и был таков.

Бычками, шелухою пол загажен,
В побелке суррогатное окно.
Сосед по коммунальной хате Саша,
С кем вечером хотели пить вино,
Заметит ли Кириллову пропажу?
Заметив же, навряд ли взбудоражит
Кого-то в мегаполисе ночном…

Один теперь, соседей не видать,
Хоть камера совсем не одиночна.
Шесть нар, а рядом кран с водой проточной
Журчит и попадает на кровать.
Закрыть его нельзя ни днём, ни ночью,
И весело, похоже, будет спать.

«Ну что, Кирилл, – бормочет про себя, –
Хотел ты дома нового, так вот он!
Столешница. В полшаге – ячея,
Преступным занесённая помётом.
Надолго позабудь свои заботы,
В забвении валяясь, как свинья…»
На дно уходит день под мыслей гнётом.
И нету снов на досках без белья.

День Третий

– На выход!

Крики. Бряцанье засова.
Лишённый смысла обыск второпях.
По кузову распихивают снова.
Моторчики по городу храпят.
Втолкнули через пару остановок
Андрюху – разукрашен и помят.

– Откуда ты, Кирилл?

– Из ИВСа.
А ты?

– Да из какой-то мачмалы́.
Народ вчера – слыхал? – троих изрезал,
По ходу, соберём теперь углы.
Иваныч вон: торчит кусок протеза –
Подпортили ребята-удалы́.

Запружен короб людом полусонным,
Воняет перегар тут и мазут.

– Куда ж нас, братцы, всё-таки везут?

– Уж точно – не домой. Считай, мы – д о м а. –
Витийствует Иваныч, старый плут. –
Карающею палицей закона
Оглушит по башке районный суд.
Я вдоволь похлебал чаёк несладкий,
В тайге сидел пятнашку за разбой.
Достаточно ничтожнейшей догадки,
И сразу же покончено с тобой.
Сейчас-то делюга – яснее нету:
Волненья, трое трупов налицо.
И ставлю к единице я пятьсот,
Что выхватим на строгий по билету.

Кирилл уже парил незнамо где там,
Не силясь в голове свести концов…

Судилище работает ударно,
Стучат по кабинетам молотки,
От щедрой рассыпаются руки
Срока́, и тают в пламени янтарном
Свобод десятилетья. Хоть беги.

Всех страждущих вместить, увы, не может
Суда желудок – камеры полны.
Чтоб тяжесть осознать своей вины,
Заранее ты заперт и скукожен.
В буханке арестованные дрожжи
До вечера бродить обречены.

Жара не напрягает старикашку-
Соседа. Говорит и говорит.
Лицом – довольно бледен и небрит.
Да видно, не вперво́й по каталажкам:
Над воротом дешёвенькой рубашки
Щека туберкулёзная горит.

– Вот были же, прикиньте, лагеря!
Мы плавали на них, как на курорте.
На десять – заряжали якоря,
Моложе выходили, шире в морде.
Сидел я на таком, со мной не спорьте.
Но всё перевернулось в тех краях.
И лично изменения застав,
Скажу не по секрету, было худо.
Настолько зол в колонии устав,
Что вечностью покажется минута.
Ты в Господа Благого или в чудо
Поверишь, части те́ла распластав.
Уехал на этап – в могилу канул.
На первые полгода – карантин,
Во власти перекачанных детин.
Охранников? Бандитов лютых самых!
Харкаются ручьём кровавых гранул
Униженные сотни, как один.
Слыхали про ГУЛАГ и про Вьетнам?
Про ужасы фашистских концентраций?
По ящику не прыгнет на экран,
Что можешь быть зарезан, как баран –
Зароют и не станут разбираться.
И это – не прошедшие года,
Не старое двадцатое столетье!
Над ухом пролетает алой плетью
Система. Прямо в наших городах
Колючкою увитые площадки.
На область только – несколько десятков!
Для крепости закона и порядка,
Им нужно, чтобы каждый пострадал.
И сколько б ни играть с судьбою в прятки,
Свободными не будем никогда…

– Хорош уже, захлопни свой гудок!
В глаза метёшь трусливую побелку,
Чтоб слёзный провоцировать поток
Рассказом беспорядочным и мелким. –
Не вынеся беззубой тарахтелки,
Вздымается Андрей под потолок. –
Не капай молодёжи на мозги!
Я тоже ночь промучился в участке,
И били нас, не столько для острастки,
А сколько, по-тупому – от тоски,
Иль просто, что сержант, как пёс, натаскан.
О главном лишь уверенно сужу:
Заранее не пачкай душу страхом,
Пусть каторга нам светит или плаха.
Кому ж теперь поможет этот шум.
Ты сам-то – не боец, а поломаха,
И волю остальным ломаешь, шут!
Вчера убиты трое. Верно, да?
А сцапали, гляди-ка – пару сотен.
Неужто по убийству все проходим?
Так это вне сомненья – ерунда.
Где видано, чтоб двести человек
Охватывались умыслом единым?

–Убит-то кто?

– А мент один – скотина.
Штурм начался, как на́ голову снег.
Он выстрелил, попал завцеху в спину…
От трупа уцелела половина
Под злостью обезумевших коллег.

– А Витька сам?

– Нормально был вначале.
Никто ж его обидеть не хотел…
В больнице, говорят, не откачали,
Узнал я то, пока везли в отдел.
Витюху порешал ментов начальник
На наш списать, туда же, беспредел.

– Погодь-ка, но сказали, мёртвых трое,
А третий кто?

– Да хрен их разберёт.
По своему об этом каждый врёт:
Полез на пацанов какой-то бройлер,
Уняться не сумел – пустили крови.
Едрить их, сука, задом наперёд.

Кирилл внутри почувствовал укол, как
Молва за неуёмного зашла.
От трупов далеко он был. А толку?
Коль шьются уголовные дела
Тупою одинаково иголкой:
Всех пойманных – к ответу призвала́.

Гадали мужики в народной гуще,
Не ведая, что ночью полисмен
Уже – решил, и всяк из кучи ждущих
Сквозь тщательный анализ был пропущен
И лёг поочерёдно на безмен.

До вечера стояли перед зданьем.
Точнее, просидели в кузова́х.
Подолгу не показывая страх,
Друг друга осыпа́ли крепкой бранью.
Но вот они – минуты заседанья.
Кирилл – на волочащихся стопах.

Разводят по отдельным кабинетам.
Впервые он окажется в суде.
Торжественно притих. Но что же это?
Лишь комната не больше туалета,
Скамьи для подсудимых нет нигде.

Стол письменный, за ним неважный стульчик,
Судейского не взяли молотка.
Толстуха-секретарша с уголка
Глазёнки недоверчивые пучит.
Фамилию Кирилл свою озвучил,
Вонючий после брюха воронка́.
Оскаливает клюв ехидно-сучий
Двуглавый петушок у потолка.

Заходят два амбала: первый в джинсах,
Второй – чуть посолидней, в пиджаке.
У джинсового тонкая в руке
Со словом «ДЕЛО» папка. Взглядом сфинкса
Пиджак, внимая, смотрит на паркет.

– Двенадцать, вместе с этим, за сегодня. –
Медлительные джинсы говорят. –
У наших, как обычно – всех подряд.
Без малого оформили две сотни.
Виновных – двадцать рыл, и то – навряд.
А прочих – пропускаем через скотник.
Я думаю, по месяцу – с лихвою.

Пиджак уселся, джинсовый прильнул
К столу его бочком. Молчанье, в коем
Прокашлялся сидящий.

– Не пойму,
Вы это… Подсудимый, что такое?
Представьтесь. Признаёте ли вину?

Пиджак – судья! Кирилл – обеспокоен.

– Я… Здравствуйте… А то есть, извините…
Кирилл Вениаминович Лапѝн.
Задержан был…

– Ну, дальше! Не тяните.

– На фабрике вчера народ мутил
Наш токарь. Говорят, убили Витю
Завцеха. Я-то сам хотел уйти.
Хотел уйти… Да вот, не вышло выйти…

– Короче, Вы там были? Признаёте?

– Я был. Простите, где мой адвокат?

– Зачем он Вам? Ну Ла́пин, Вы даёте!

– Лапѝн.

– Хотите в камеру назад?
Ещё раз: Вы там были?

– Был.

– Отлично.
Тамара, занесите в протокол.

– Поближе подойдите. – бланк на стол
Бросают джинсы. – Вот. Прочитан лично.
Здесь подписи. Ну ладно, я пошёл.

– Итак, Лапшин, Вас Именем России
Суд Ленинский сейчас приговорит,
Противились за то что местным силам
Полиции, и то́ имело вид
Пикета, сопряжённого с насильем,
К аресту в тридцать суток…

Всё горит…

– … а также штраф…

Тюрьма…

– … четыре двести…

…

– … решение…

Допрыгался…

– … зачесть…

Эх…

– … копию получите на месте…

…

– … седание закрыто.

Это жесть.

***

Невежливо и как-то механично
Подталкивает в спину вертухай.
В подземный каземат ведёт опричник
И любит по дороге побрехать.

– Ну что, считай, отделался отлично.
Молчишь?
Да ладно, брат, не протухай.
Кому-то дали двадцать. Мне – привычно.
То – лет! Тебе лишь месяц отдыхать.
Уже пришли. Постой. Подай Ильич мне
Ключи.
Пустите парня! Ну, нехай.

Судебный бокс. Нет воздуха и места.
Но каждому в той клети хватит мест.
Начинкою Кирилл в людское тесто
Вторгается. Андрея с мордой пресной
Встречает.

– Суки! Взяли под арест!
Два месяца – мы влипли глубоко.
Не выпустят, дадут ещё по паре,
И так хоть до пожизненных сроко́в,
Что суд непробиваемый подарит.
Иваныча – со мной, и прямо в зале:
«Не дамся!» Крик. И ворох потрохов
Он выпустил под но́ги этих тварей.
Видать, не врал, что в зоне нелегко.
С тобой чего?

– Виновен. Дали месяц!

– И всё? Ну и фартит же простакам!
На нас ещё не знаю, что повесят,
А ты чуток потерпишь и – пока!
Не бросила под лагерную плесень
Вселенной милосердная рука.

***

Покачивает фуру на дороге.
Бензина запах. Ночи темнота.
«Куда меня? А Старого – куда?
Наверное, по-новому на строгий.
И где она, счастливая звезда?
К ней движемся с молитвами о Боге,
Но топчемся по собственным следам.
Барахтаясь в стремительном потоке,
В итоге попадаем не туда…»

День тридцать четвёртый. Эпилог.

Свет зелени блеснул на светофоре.
День солнечный. Одиннадцать часов.
Шуршит автомобиля колесо.
Промок пускай, но выбрался из моря
На го́рода заплёванный песок.
И запросто волна смывает горе
С Фемиды окровавленных весов.

Домой к себе, одно что безбилетник,
Запрыгнул лишь на несколько минут
Одежду поменять. Ему соседей
Не встретить бы – вопросами замнут.
«Потом поговорим. Сейчас поедем
На фабрику – проверить свой хомут».

Ни капли в рот, считай, что целый месяц –
Для тела необычный перерыв.
Мозги, с трудом до трезвости остыв,
Пугаются житейских околесиц.
В боку зато мучительные рези
На па́йке отварной пошли на сбыв.

Цвета́ как будто стали чуть свежее,
А радостней не стали ни на грамм.
И памяти глубокие траншеи
Открыты измыслительным ветрам.
Но к жизни долгожданное решенье
Затеплилось в груди оконных рам.

Завод – энциклопедия людская,
Ошейников для черни продавец.
Ворота проходной. Не пропускают.
Подвинься, чтобы дальше шёл кусками
Поток неподозрительных овец.

– Скажите, почему не робит пропуск?

– Уволены – участье в мятеже.
Расчёт на карту выплачен уже.

– Помилуй, дорогая, что за пропасть?
Я заперт с ними был на этаже.
И так-то пострадал…

– Постойте же́!
Вы пятый за сегодня. Раньше тронусь,
Чем всех угомоню из тех мужей.
Оставьте телефон в отделе кадров.
Понадобитесь – сами позвонят,
Чем шлёпать тут и попусту вонять –
Метать по мне расстроенные ядра.
Приём по средам – в девять, двадцать пять.

На выход.
Вдох.
Светило плавит веки.
«Пошли вы, за такие падежи!»
Дверь новую распахивает жизнь
Работу потерявшему калеке.
Гляди – на остановке ни души.

Ларёк пивной. Вон Галочка у кассы.

– Привет, Кирилл, давно не заходил.
Ты к нам пополнить крепкие припасы?
А я чуть не соскучилась, Кирилл.

– Да не, я, Галь, теперь-то крепче кваса…

– Милок, прости, меня б ты пропустил! –
Чумазая старуха с крупным задом
И рожею, что выдолбленный пень. –
Столичной две – ноль, пять.

– Марусь, не надо!
Уж месяц, как ушла на бюллетень… –
Встать Галка в алкогольную блокаду
Пытается.

– А ты своих детей
В могилу кинь! Укрыты брат за братом
Волною героиновых смертей.
Соседкин дурачок остался рядом,
Как мамка померла. Мне каждый день
По дому помогал и был отрадой.
Без жалости запинывали гады!
Эх, мало им навешали статей.
А ты чего стоѝшь? – в Кирилла тычет. –
Ты – тоже с ними. Тоже заодно!

«Так вот где это старое бревно
Я видел…
Значит, в месиве мужичьем
Беднягу-дурака со страшным кличем
Ухлопали… А, впрочем, всё равно!»

– Два пива, Галя. – бросил неохотно
И взглядом бабку надвое рассёк. –
Меня равнять не надобно с животным,
Что кровь своих сородичей сосёт!
Я если б знал…

– То что б ты сделал, ро́дный?

– Я сделал бы… А, знаешь… К чёрту всё!

***

Два пива за полдня́ сложились в восемь,
Глаза покрыты алою тесьмой.
В подъезд зашёл торжественен и грозен.
Почтовый ящик. Мятое письмо
Среди квитков просроченных елозит.

По адресу: СИЗО четвёртый нумер,
Кузьма Клещёв из хаты двадцать шесть.
Не вручено: возврат с пометкой «Умер».
И всё. Встаёт на шее дыбом шерсть.

Пока мариновался в каталажке,
Клещу от безнадёги написал.
Не били. Да. Но было как-то тяжко
На сердце. Набросал за полчаса

На клетчатой ворсистой бумажонке:
«Привет тебе, товарищ по тюрьме,
Представь же, довелось теперь и мне
Почувствовать, кусаются ножом как
Минуты без небес». Деревенел
Рассудок от комков дешёвой пшёнки,
В бреду перетекая напряжённом
На вытесанном спинами бревне.

Сокамерники были разной масти –
Кого судьба сюда ни занесёт.
Кирилл молчал, они – за то да сё.
И здо́рово прицелился по части
Тюряжек, будто сам их пересёк.

Но вот в ответ – казённый штампик синий.
«Кузьма болтал, шестнадцать запросили.
Затем идёт обычно приговор.
Прошёл, по сути, месяц с этих пор:
Достаточно, чтоб в лагерной трясине
Под землю вбить успел голодомор
Иль выпады охраны агрессивной.

И он – один. Во тьме зажатый там.
Не хлеб жуя – прогорклую мякину,
Подумал, что весь мир его покинул.
И я ему – не друг, а ерунда:
С улыбкою клинком ударил в спину.
Заверив, опрокинул без труда!»

На стуле ощетинился Кирилл,
До одури нажравшийся водяры.
Зрачки по сторонам сверкают яро,
И ядерным сиянием внутри
Грудѝ его рождаются кошмары.
«Виновен!» Мы гордимся этим даром,
Меж рёбрами вонзающем штыри.

И давит Ночь. Вторгается снаружи
Сквозь окна, занавески и глаза.
Грызёт. Разит Кирилла прямо в душу.
Взбирается по плоти, как лоза.

Бессмыслица. Слепая безысходность.
И смерть уже не в силах разорвать
Судьбы непроницаемую гладь.
Системы кнут склоняет неугодных,
Ведь всякому здесь есть, что потерять.

За Родину мы сядем на шпагат!
Сжимают государственные клешни
Тисками гражданина, как врага.
В безденежье и часто в безнадежье
Он жизнь свою оканчивает спешно
От звонкого удара по рогам.
Нестройный крест и холм на поле снежном –
Простые жертвы Северным Богам.

***

Рассвет ползёт по комнате немытой
Кирилла. До кровати не дошёл.
Ничком лежит. Открылся старый шов.
За окнами увил бетона плиты
И хрупает молоденький снежок.
Мальчишка подворачивает свитер,
Второй – к нему: «Смотри, чего нашёл!»
Тревоги повседневные забыты.
Смеются дети. Детям хорошо.

29-07 – 30-08-2019