Главное счастье

Прежде, чем начать думать о своем счастье и жизни, в нем располагающейся, Иван спрыгнул с сеновала и быстренько сбегал «до ветру», благо, недалеко. Забежал за угол сарая и вот он тебе, ветер вольный, со всех сторон, делай что хочешь и иди куда хочешь. Но Ивану идти куда–то, во всяком случае, сейчас, вовсе не хотелось, да он и не собирался.

Зачем куда–то идти и там искать то, что и так уже, вон, на сеновале лежит и посапывает? Еще попадется какая–нибудь…

Иван, всех девиц, которые ему по каким–либо причинам не нравились, характеризовал одним словом, – несерьезная. В это его определение входили все, как добродетели, так и не очень, которыми обладали некоторые деревенские девки, кстати, не только из его деревни. Дело было конечно не только в девках, но и во многом другом, хотя и в девках тоже.

Вернувшись на сеновал и развалившись, как ему хочется и как ему удобно, Иван принялся думать и рассуждать о своем счастье, которого у него было настолько много, что любой другой парень его возраста, а то и степенный уже мужик, могли бы только позавидовать.

Самое первое счастье, не в смысле, что на первом месте в жизни, а то, что сейчас ближе всех других счастий находилось, посапывало тут же, рядышком. Счастье это, в лице односельчанки, Марьи, было счастьем совсем недавним, но уже не в первый раз счастьем. А если счастье это не первое, не в первый раз, а раз во второй или третий, то это уже как бы не счастье, это уже что–то другое, наверное, собственность, так что ли. Правда, Иван не собирался делать из Марьи свою собственность на веки вечные, еще чего!

На сеновале очень удобно было размышлять и думать: делать никто ничего не заставляет, а самому делать ничего не хочется, да и нечего делать, пока что. Вот проснется Марья, тогда и дело появится, причем, дело неотложное, а пока что можно и о счастье подумать.

Ведь счастье, оно как самый драгоценный подарок и горячо любимая жена одновременно. Постоянно хочется что на него, на подарок этот, драгоценный, что не нее, жену, горячо любимую, смотреть, трогать их, улыбаться и самое главное, думать о них, думать много и долго, до бесконечности.

***

Самым главным счастьем, из всех счастий ему принадлежавших, наверное, было счастье, что он молод, лицом хоть и не красавец, но и лешим назвать ни у кого язык не повернется. Что силушки в нем столько, что он и сам не знает, сколько ее в нем есть.

И очень даже важно, что у этого счастья, другое счастье имеется. Оно ведь как иногда бывает, дана человеку сила, бывает, что много ее дадено, а вот распределена она по этому самому человеку, неравномерно.

Бывает, что вся сила эта только в голове и находится, а про другие части тела совсем позабыла, мол, ни к чему они, ей и в голове хорошо. А в результате, человек от такой неравномерности страдает. Да, читать–писать он умеет, бывает, что хорошо умеет. Да что там, бывает, даже арифметике знает: вычисления там всякие разные и даже формулы. Книжек много, всяких разных читает и даже на пианине играть может, а что толку?

Силы, которые у него в организме располагаются, они только в голове расположены, а в других частях тела их днем с огнем не сыщешь. Если, положим, тот же гвоздь надо забить или конскую упряжь починить и поправить, спрашивается, помогут тебе вычисления арифметические и книжки умные, названия которых никто не знает? Конечно не помогут! Вот и получается, читай и вычисляй дальше, а гвоздь не забит и упряжь не чинена.

Ладно, с гвоздями и с лошадями этими, тут, если силы в тебе только в голове располагаются, выход завсегда найти можно. Самый простой выход, заплати человеку, у которого силы для гвоздей и лошадей имеются, и он тебе все сделает, да еще благодарить будет за то, что ты, дурак, деньги на ветер выбрасываешь, а они, деньги эти, прямиком в карман этого человека и попадают.

А как, предположим, поступать, кода девка рядом, ну, барышня, по–ихнему? Оно конечно, танцы всякие, музыки и французские языки, вещи очень хорошие и до поры до времени, незаменимые. Ну поплясал ты, музыку поиграл, по–французски поговорил и в результате очаровал барышню, да так, что сил у нее больше терпеть, совсем нету. Дальше что, спрашиваю? Ведь дальше никакие музыки с французскими языками не помогут, дальше силы нужны, а сил–то и нет, они все в голове располагаются и в другие части тела проистекать наотрез отказываются. Что, опять человека, силами этими обладающего, просить и деньги за это платить? А что, не смейтесь только, некоторые так и делают.

Иван хорошо знал о таких подробностях, потому что пару раз его самого просили силу ту, которая единственная нужна, применить. Иван применял, а что тут такого? И удовольствие какое–никакое, и деньги заплачены.

А бывает, что силы человеку даденные, только в руках располагаются, а что выше, что ниже рук этих находится, там их, тоже, ни капельки нету. Наоборот тоже бывает, силы, располагаются исключительно только в тех местах, которые ниже рук находятся и которые в полный голос называть, стыд и срам сплошной.

У Ивана же, с распределением сил по организму, был полный порядок. Большая, даже можно сказать, могучая сила, от рождения ему даденная, была расположена по Ивану равномерно и так мудро, что ни голова, ни руки, ни то, что обычно срамными словами называют, на недостаток силушки этой не жаловались, всем хватало.

Пусть Иван и не знал как по–французски говорить, зато нашей грамоте довольно–таки хорошо знал, читать–писать, так вообще умел, почти свободно. Тоже самое можно сказать и про арифметику. Не знал и не знает Иван формул каких–то там мудреных, которых на самом деле не существует. Их специально придумывали, чтобы народ обманывать и бездельничество свое за этими формулами прятать. Они ему нужны?! Нужны, точно также, как говорить по–французски! Он что, в профессоры собирается или в ту самую Францию ехать? Еще чего! Ему и здесь, на своей земле и не в профессорах хорошо. И на то, что ниже рук, у Ивана силушки было достаточно, вон, подтверждение тому рядом лежит, посапывает.

Вот и получается, главное счастье Ивана это: молод и недурен собой, не дурак, деньги считать умеет и цену им знает, руки на месте, а значит и денежки в его карман дорогу знают и идут в него с удовольствием. Опять же, от девок, да и не только от девок, от баб тоже, почитай, что отбоя ни днем ни ночью нет, и опосля, все довольные.

Наверное, это Иван так думал, вот оно самое главное счастье, которое у него есть. Есть–то оно есть, но уж больно скучно как–то получается. Выходит, что раз это есть, то больше ничего в жизни и не надо, так что–ли? Скучная жизнь тогда получается, а на скучную жизнь Иван несогласный был потому, что скучная жизнь, она жизнь несправедливая, как будто тебя обокрали. Получается, если это счастье есть, и оно самое главное, то других счастий нет вообще, гол как сокол, насчет других счастий Иван, так что–ли.

***

Додумавшись до такого, Иван недовольно повернулся на бок, нет, просто так он от счастья отказываться не собирался, не бывает лишнего счастья и принялся дальше думать.

Только глупый человек в первую очередь думает о своих бедах и несчастьях, как будто милее и дороже их, в его жизни ничего нету. Иван же не был глупым человеком, потому и думал исключительно о счастье, а о бедах и несчастьях совсем не думал, как будто их у него вообще не было. А может и не было, поди, проверь.

Все–таки, скорее всего, не было у Ивана на тот момент в жизни ни бед, ни тревог и вот почему. Когда человек даже о своем счастье начинает думать, а у него бед и печалей полным полно, то ничего из этого путнего не получается. Беды и печали эти, они такое мерзопакостное свойство имеют, что всегда лезут поперед всех и другим думкам никакой дороги к голове не дают.

Да что там говорить, такого человека за версту видно. Рожа, как будто шмеля проглотил, скукоженый весь и глаза навыкате. К такому и подходить страшно, потому что, хоть он сейчас и пытается о счастье думать, ненароком пришибить может.

Иван же был человеком без сомнения умным, поэтому беды и печали в его жизни и не водились, а если вдруг и появлялись, то надолго не приживались, счастье их прочь прогоняло. Поэтому думалось Ивану о своем счастье легко и приятно. Даже не думалось, по–другому все. Как будто кто–то, рядом с Иваном стоящий, о счастье его всем рассказывал, а Иван просто все это слышал, так правильнее будет.

Жил Иван один–одинешенек. Счастьем это конечно не назовешь, но ничего не поделаешь, так оно получилось. Мать свою Иван совсем чуть–чуть помнил, а отца не помнил вообще. Люди говорили, мол, как ушел его отец в город, на заработки, так и сгинул, да так сгинул, что больше его никто не видел. А мать, мать все больше болела, а однажды взяла и померла, Бог, значит, прибрал.

Остался Иван один–одинешенек. Родни, как выяснилось, у него не было. А может где и была, да только не захотела лишний рот к себе в дом брать, кормить–поить да воспитывать. Воспитали Ивана добрые люди, всем миром, то есть, почитай, всей деревней.

Забота общества об Иване была ясна и понятна, как то, что завтра вторник будет. Придет время, вырастет Иван, будет кого от деревни в солдаты отдавать, своих–то сыновей жалко, да и при хозяйствах они все, а этот так, перекати–поле, ни родни, ни, вообще ничего за душой нету.

Сначала определили Ивана в подпаски, а потом и в пастухи. Только изначально обществом ошибка была допущена серьезная, за что общество после и поплатилось, причем, поплатилось сполна. Определили Ивана приглядывать за барской скотиной. Сначала за козами да овцами, а потому уже и за коровами.

И все вроде бы хорошо: Иван рос, сил набирался, стадо тоже набиралось сил и бока нагуливало, и все были довольными. Отцы смотрели на своих сыновей, ровесников Ивана с любовью и надеждой: «Вот и славно, что Иван этот у нас в деревне есть, один–одинешенек и никому ненужный. Придет время, отправится Иван этот в солдаты, службу государеву служить. А ты, сынок, в солдаты не пойдешь, скажи спасибо Ивану. Спасибо за то, что нет у него ни единой родной души на белом свете и что никому он не нужен, ну разве что царю–батюшке, и то, не иначе как в солдатах. А ты, сынок, вырастешь, сил наберешься и будешь мне верным помощником. Летом в поле, где работы, работать, не переработать, а зимой в городе. Там тоже работы много и за нее деньги платят, так–то. А потом женю тебя, отделю, все честь по чести, и станешь ты справным хозяином, таким как я, а то еще лучше. Так и будешь жить, как я живу и как деды–прадеды твои жили».

Теперь уже ясно, но тогда никто и подумать не мог, что Иван, вместо того, чтобы дураком вырасти, воспитания–то почитай никакого, не дураком окажется. Когда пришло ему время в солдаты готовится, выкинул Иван такой фортель, что деревенские до сих пор забыть не могут. Вместо того, чтобы покорно подставить свою безродную шею под лямку солдатскую, отпросился Иван у барина в город, на заработки, а тот взял, да и отпустил. Выправил Ивану паспорт, и, прямо–таки зла не хватает, вильнул Иван хвостом, и был таков.

Знающие люди говорили, что барыня этому очень даже поспособствовала. Тут такое дело, барин, он отставной чиновник какой–то, но очень уже в возрасте. Добрый человек, ничего не скажешь, вот наверное потому жена его, барыня, а она гораздо моложе барина, им, да и не только им, а вообще, всем, командует.

Она–то и посоветовала, а может быть и заставила, а то и приказала барину, отпустить Ивана в город, в артель какую–нибудь. А барин что, он мало того, что человек очень даже в возрасте, он, к тому же еще добрый и барыню во всем слушается, вот и отпустил.

Вой тогда по деревне страшный стоял, бабы выли. Пришло время парней в солдаты забирать, а Ивана–то и нету. Пришлось вместо него другого парня выбирать и отряжать, вот вам и причина. Если бы заранее знали, что так получится, то может быть никто и не голосил бы, а тут видишь как получилось?

Вот если бы тогда Иван попался на глаза, прибили бы, к бабке не ходи. Но он на глаза деревенскому обществу не попался, потому что находился в это время в городе Санкт–Петербурге, где устроился в артель грузчиков, на железнодорожной станции.

А когда, по весне, вернулся в деревню, страсти поулеглись, общество успокоилось. Да и что толку понапрасну буянить, назад из армии сына уже не вернешь и на другого, того же Ивана, не поменяешь? Дабы не выглядеть в своих же глазах кромешними дураками, случай этот списали на: судьбу–злодейку, самодурство барское и на долю свою крестьянскую и холопскую, а потому всю, вдоль и поперек, несправедливую и несчастную. Поэтому, деревенское общество, не иначе, чтобы не портить нервы ни себе ни людям и не давать лишнего повода почесать злые языки в соседних деревнях, простило Ивана и встретило почти как родного.

***

Так оно продолжается уже пять лет. Зимой Иван работает в Санкт–Петербурге, на железной дороге вагоны загружает, да разгружает, а летом, стало быть, у барина. Что до работы, так о ней много не расскажешь, потому что некогда, ее, работу эту, работать надо. А если есть кто очень уж любопытный, тогда милости просим, – мешок на спину, и иди, загружай или разгружай. Тогда и поймешь, что это за работа такая, а заодно узнаешь, появится ли у тебя желание о ней рассказывать или не появится?

Летом, конечно, попроще, хотя мешки и другие разные тяжести таскать тоже приходится. Но летом ты на земле работаешь, а это совсем другое дело, чем там, где паровозы свистят и пыхтят, и сгоревшим углем воняет так, что аж мочи нет дышать этой гадостью.

Это что касаемо работы. А что касаемо жизни, так у барина житье не в пример сытнее и вольготнее. Если в городе артелью не только работать, но жить приходится, потому что почитай все артельные, такие же как Иван, из деревень пришедшие, то в деревне Иван живет в своем доме, от родителей доставшемся.

В городе ведь как, за жилье заплати, за стол заплати, – туда копеечка, сюда копеечка, так расходы и получаются. Конечно Иван деньги на ветер, на кабаки там всякие и прочие непотребства, не выбрасывает, но расходы есть и с этим приходилось мириться.

Совсем другое дело, у барина. Живешь на всем готовом: кормят–поят так, как будто на убой определили. Опять же, одежку, обувку дают, ну чтобы было в чем в поле работать, а свою, на кровную копеечку купленную, не тратить и не портить. И за это все еще и деньги платят, разве не красота? Платят конечно меньше, чем в городе, но с этим и смириться можно, уж больно у житья при барине преимуществ много.

И самым, можно сказать, главным преимуществом, помимо всего прочего, является конечно же сама барыня, женщина еще в полном соку и до ужаса ненасытная.

В городе это тоже есть, но там все по–другому. Для того, чтобы силы свои, для этого самого определенные, применять и не давать им застаиваться, в кумовья приходится записываться.

Кухарок и прочей прислуги, в городе, да хоть в мешок складывай, полным полно и почитай, все тоже, как Иван, из деревни. И у них у всех, тоже силы, для этого дела даденные, тоже имеются и применение им тоже надобно. Но живет прислуга вся эта при хозяевах, в домах ихних, а значит приличия соблюдать надо. Да и чего хорошего когда если где–то по собачьи, за сараем? Опять же, зима, холодно.

А так, назвался кумом, – милости просим. Барину, ну или купцу, спокойнее, потому как почитай все на его глазах происходит. Это значит, не шляется прислуга неизвестно где и неизвестно с кем, потому и дурную болезнь в дом не принесет. А вот если запретить куму в гости приходить, тогда обязательно шляться начнет и обязательно принесет. Хорошо если в подоле, а то бывают вещи и похуже.

И выглядит все это чинно: приходишь, положим, в гости, а хозяин с тобой чуть–ли не за ручку здоровается, а бывает, что и подарки какие дарит. Правда с подарками этими конфуз получается. Нет, не с теми, которые тебе дарят. По праздникам, и тоже никуда не денешься, самому приходится подарки названной куме дарить. И опять деваться некуда, заведено так, а подарок этот, каждый, он тоже копеечку стоит. Вот и опять получается, туда копеечка, сюда копеечка, а в результате, – расходы, что б им.

В деревне же, барыне никаких подарков дарить не надобно, даже наоборот, она сама тебе, когда денег даст, когда еще что, приятно, одним словом. Таиться приходится, но не так чтобы уж очень. Конечно же, дворня о шашнях этих все знает, но помалкивает, потому как выгоду с этого имеет.

Можно сказать, благодаря Ивану, барыня с дворовыми людьми ласковая и покладистая и почитай вообще не наказывает, а это очень даже большое преимущество. Ведь дворовый человек, он завсегда виноват. Любого хватай, хоть за косы, хоть за бороду, тащи на конюшню и по спине да по заднице с полного маху и от души, не ошибешься. Ведь народ, он как устроен, когда он живет даже не то, чтобы при месте сытом, а в самом этом месте, обязательно начинает или приворовывать или лениться сверх меры, причем весь, без исключения. А барыня, с ними ласковая, не иначе боится, что те барину про нее с Иваном расскажут, всегда простит, а если уж и накажет, то за такое, за что и сам провинившийся хочет быть наказанным. Вот такая вот у Ивана жизнь происходит. Ничего не скажешь, хорошая жизнь.

***

А еще Иван, сам того не зная почему, вспомнил о барине. Барин–то, он мало того, что в возрасте преклонном, он кроме как книжками учеными, более ничем не интересуется, почитай круглые сутки за ними просиживает.

Что он там, с книжками этими делает, Ивану совершенно непонятно. Если их все читать и читать постоянно, то голова лопнет. Это как, например, в бычий пузырь наливать да наливать воду, без меры. Насколько–то, пузыря этого, конечно же хватит, но потом он, от воды в него поступающей, обязательно лопнет и превратится в лохмотья. Так и с головой барина. Да можно сказать, что она уже у него лопнула, потому что барин тот на свою супругу, барыню, внимания мужского совсем не обращает. Может быть сил для этого не выделено, все силы в голове находятся, а может быть книжки эти всё в барине перепутали, – то, что было снизу, стало сверху и наоборот.

Правда, Иван такими мыслями себя особо не отягощал, ни к чем, мол, это. Если часто и много думать, можно в такого же как барин превратиться, а оно ему надо? Ему и так хорошо!

Он был уверен, что никаких французских языков, пианин и танцев всяких разных, на самом деле вовсе не существует. Все это с людями происходит исключительно потому, что они не работают, а только и занимаются тем, что, с жиру бесятся.

На этот счет у Ивана существовала не то, чтобы теория, а твердое убеждение. Он считал, языки все эти, французские, и пианины с танцами, есть ни что иное, как результаты болезни, которой человек в обязательном порядке заболевает, если в своей жизни ничего не делает, а только, например, книжки читает, как его барин. Мол, зараза это такая, но лекарство от нее есть, – работать не покладая рук, тогда времени, на то, чтобы с жиру беситься, вовсе не останется и с человеком будет все хорошо, как с Иваном. Мол посмотрите на того же барина и на Ивана и сравните, а если не верите, спросите у барыни.

Своими мыслями по этому поводу, Иван ни с кем не делился и не потому, что боялся быть непонятным, а то и высмеянным. Просто–напросто он было уверен, что каждый трудовой человек думает точно так же, как и он. А что до тех, которые болезнью этой уже заразившиеся, так до них ему дела никакого нет, сами заразились, пусть сами и лечатся.

***

Но, настроения Ивану такие мысли совсем не портили, а скорее совсем наоборот. Выходило, что человек он мало того, что молодой, да из себя видный, так о еще и человек здоровый, а это немаловажно.

Он собирался поработать в городе еще лет пять, не больше, и вернуться в деревню с тем, чтобы обзавестись хозяйством и работать на земле. Работу в городе Иван не воспринимал как что–то серьезное, как то, чем серьезный человек должен заниматься всю свою жизнь. Человек без земли и хозяйства, считал он, это как трава, что посередине дороги растет. Каждый волен на нее наступить, проехать по ней, а то и, прости Господи, нужду справить.

Совсем другое дело, когда человек при земле и при хозяйстве, вернее, земля с хозяйством при нем. Вот это и есть настоящий человек и не какая–то там травиночка на дороге, а могучий дуб в лесу, среди себе подобных. Такому, почитай, никакая буря не страшна, потому что много их в том лесу, таких как он, и что вместе они, – сила, сладу с которой нет, и не существует.

Дом родительский он поправил еще в прошлом году, да что там поправил, почитай, заново отстроил. Теперь оставалось дело за малым: обзавестись животиной домашней, купить инвентаря, Ивану очень нравилось слово, инвентарь, для работы на земле потребного ну и конечно же, жениться.

Если с живностью и с инвентарем Ивану было все предельно ясно и понятно, например, он уже знал, какой масти у него будет лошадь, то с будущей женой ясности никакой пока не было.

Можно было конечно же взять в жены одну из тех девиц, с которыми ему время от времени было хорошо, но Иван пойти на такой шаг не мог.

Если девица еще до свадьбы начала к себе парней допускать, считал он, то толку для семейной жизни она совершенно не представляет. И дело даже не в том, что помимо него у нее был кто–то и что в дальнейшем, уже будучи замужней бабой, она будет благосклонна не только к мужу, но и к другим представителям мужеского пола. Основное, что не нравилось Ивану в таких девицах и в их поведении, так это ветреность характера и непостоянство, а это, как считал Иван, чуть ли не главный враг для крепкого хозяйства и семейной жизни.

Взять ту же Марью, что рядом лежит и посапывает. Хороша девка, ничего не скажешь. Опять же, отец у нее, дядя Кондрат, хозяин крепкий, а значит и приданое за ней хорошее даст. И что Марья, Иван это точно знал, кроме как с ним, больше ни с кем на сеновал не ходит, тоже, вроде бы как плюс, но, на самом деле, – сплошной минус. Вот если бы она с Иваном, да на сеновал, до свадьбы, ни в какую, тогда Иван насчет Марьи–то призадумался бы. Тогда бы он в ней твердость и постоянство характера увидел, как раз то, что для его будущей семейной жизни и хозяйства его крестьянского, крепкого, надобно.

А поскольку этого в Марье не наблюдалось, ничего не поделаешь, пусть ищет свое бабье счастье с кем–нибудь другим, глядишь, и найдет. Но расставаться с ней Иван покуда не собирался, зачем тратить время на поиски другой, такой же непостоянной? Хотя очень даже можно, но это лучше делать в городе, там попроще, потому что народа побольше.

Иван, будем говорить так, слегка увлекся своими мыслями, которые увели его далеко в сторону от основной мысли, которую он и начал думать, когда проснулся. А мысль та была хоть очень даже простая, зато лучше всех других мыслей делала настроение не то, что хорошим, а таким, что лучше не бывает.

Самая эта простая мысль напрямую говорила Ивану о самом главном его счастье, о свободе, которой он сейчас обладал в полной мере и которой наслаждался. А именно: молод, недурен собой, силы что там, что там, имеются и очень хорошо имеются. Денежки тоже имеются и с каждым годом их становится все больше и больше, ну и конечно то, что неженатый еще, потому как сам себе такое определил. Как хозяин во всем и в своих поступках тоже, Иван определил себе срок, когда ему надлежит жениться и отступать от этого не собирался.

А пока что, – свобода, причем, свобода полная, в твоих руках и в твоем организме. Бери ее, да хоть ложкой ешь, а хочешь, так через край пей, наслаждайся, одним словом. И никто поперек слова не в силах сказать, потому как только Иван сам себе хозяин и никто другой больше.

***

– Не спишь? Меня ждешь? – Марья повернулась к Ивану и впилась в его губы поцелуем.

Во время поцелуя и после него, а потом опять во время поцелуя и поцелуев, они занялись тем, что силы свои, молодые и нерастраченные, друг к дружке стали применять…

А когда вдоволь наприменявшись этих сил, откинулись в разные стороны, чтобы отдышаться, с улицы послышалось:

– Марья! Скоро вы там? Долго вас ждать, что–ли?

– Сейчас идем! Подождите! – крикнула Марья.

Причем, «подождите» было произнесено, как «подождете», но Иван этого не заметил. А сама Марья, как ни в чем ни бывало, села и принялась расчесывать волосы.

– Кто это? – прошептал Иван.

– Батюшка мой с матушкой. – совершенно спокойно и можно сказать, даже как–то скучно, сказала Марья.

Иван сполз с сеновала, подкрался к двери и посмотрел в щелку, не иначе как на этот случай, специально в двери предусмотренную. То, что он увидел, подкосило бы не только его ноги, но даже ноги былинных богатырей, таких как, Илья Муромец или Алеша Попович, например.

Напротив сарая, в котором сеновал располагался, стояли, причем, не кричали и не ругались, а стояли совершенно спокойно и выходит, что дожидались: дядя Кондрат и почему–то с дробовиком, дед Филипп, отец дяди Кондрата. Тот почему–то держал в руках вилы. Щелка узкая и видно не ахти как, но Иван рассмотрел, что помимо них, собралась почитай вся Марьина родня. Чуть поодаль стояли односельчане, человек десять, не иначе как самые любопытные, из тех, которых на белом свете интересует все и в первую очередь.

Но больше всего Ивана впечатлили: дядька Архип, брат дяди Кондрата и тетка Прасковья, мать Марьи. Первый стоял, просто стоял, и ничего в руках у него не было. Да ему и не надо ничего в руках держать. Дядька Архип был до того здоровый мужик, что, например, мог запросто через коленку оглоблю сломать, а уж такие мелочи, как ударом кулака быка–трехлетка с ног свалить, никто в деревне за чудеса не принимал и не обращал на это внимания. Говорю же, дядька Архип был до того здоровый мужик, что круглый год ходил босиком. Все это происходило потому, что на его ножищи ни одни сапоги не налезали, малы были, а носить лапти он категорически отказывался.

Но дядька Архип, по сравнению с теткой Прасковьей выглядел такой мелочью, что и сравнивать смешно. А смешно потому, что она, мать Марьина, держала в руках икону и тоже спокойно ждала.

Вот такого удара, точно, никто не выдержал бы. Иван тоже не выдержал, не оказалось у него в голове сил, для такого случая предназначенных.

– Чего это они? – опять шепотом спросил Иван.

– За нами пришли. – Марья закончила расчесывать волосы и теперь заплетала их в косу.

– Зачем?

– Как зачем? – удивилась Марья. – Благословить нас и под венец свести.

– Какое благословление?! – теперь уже не прошептал, а прохрипел Иван. – Какой венец?

– Как какой? Самый обыкновенный, тот, что в церкви находится. Свадьба сегодня.

– Чья свадьба?

– Наша. Чья ж еще?!

– Так несогласный я. Не было у нас такого уговора.

– Так давай уговоримся. – спокойствию с которым говорила Марья, наверное мог бы позавидовать памятник, на лошади, тот самый, который Иван в городе видел. – Но если ты несогласный, что ж, насильно мил не будешь, иди тогда, откуда пришел. Только знай, это так, на всякий случай, если конечно живым через мою родню прорвешься, что староста уже за полицией послал, скоро подъедут.

– А полиция зачем? – не иначе с Иваном сейчас случилось тоже самое, что и с барином. Только у барина все поменялось местами из–за книжек, а у Ивана от всего того, что сейчас происходило.

– То, что свою честь девичью не сберегла, я как–нибудь переживу. А вот то, что ты сено у нас воруешь, пережить не в состоянии. Сеновал–то наш, али забыл?

– Какое сено? – лучше б уж Иван книжек умных начитался, чем такое. – Зачем оно мне?

– Как зачем? – похоже, Марья свято верила в то, что говорила. – Цыганам продавать. У них лошадей много, они любят сено покупать...

***

Когда Марья в первый раз вернулась под утро с сеновала, где провела ночь с Иваном, то была сразу же отловлена отцом, пару раз получила вожжами по спине и по заднице, и препровождена в дом.

– Ну, бесстыжая?! – отец, он же, дядя Кондрат, уселся напротив Марьи, через стол. – Ты что же это нас с матерью позоришь?

Словно в подтверждение того, что на ее голову свалился такой позор, что жить никакой мочи нет, мать Марьи, тетка Прасковья, завыла в голос.

– Цыц, дура! – прикрикнул на нее отец. – Болотное племя! Чуть что, так сырость да трясину разводить! Рассказывай!

– Что рассказывать? – прошептала Марья и вся покраснела.

– Все рассказывай! – прикрикнул на нее отец. – Али по вожжам соскучилась? Это я мигом устрою!

И Марья рассказала, как понравился ей Иван, по ее меркам, давно понравился, девчонкой еще была. Да что там понравился, влюбилась она в Ивана, по уши влюбилась. И вот теперь, когда в силу и в цвет вошла, решила она таким вот образом, через сеновал, отвадить Ивана и от барыни и от других девок.

Рассказала, как бегала и подглядывала за ним, когда тот с другими девками песни пел, да хороводы водил, а с некоторыми из них и на сеновал наведывался. При этом Марья вся аж огнем горела от злости. Причем, на Ивана она злилась за то, что тот с другими девками шашни водит, а на себя за то, что мала еще, рано ей на хороводы, да на сеновалы ходить.

А этим летом, не то, чтобы не стерпела, а почувствовала в себе силу, которая сможет Ивана от других девок отвадить и к себе накрепко привязать. Другого способа, как сеновал, она не знала и не представляла, поэтому, когда после недельного знакомства, в виде частушек–шуток–прибауток, Иван позвал ее на сеновал, сразу же согласилась.

О том, что будет после, Марья не думала. Для нее, на тот момент, самым главным было привязать Ивана к себе и покрепче привязать, а лучшего способа, чем сеновал не существовало, или вы знаете какой–то другой?

Конечно же, Марья хотела замуж за Ивана, но как это сделать, не знала и не представляла. Поэтому, со свойственным любой женщине легкомыслием, а может быть наоборот, мудростью, решила пока ничего не предпринимать, мол, там видно будет.

– Да уж, задала ты мне задачу, доченька–кровинушка. – отец уже не злился и не кричал, а сидел и мял бороду, не иначе как думал. – Да цыц ты! Кому сказал?! – это он жене, которая продолжала выть, правда, не так громко, как в самом начале.

«Дура девка, хотя и сообразила верно. – глядя на дочь, думал дядя Кондрат. – Иван, жених завидный. Ничего, что у него из родни никого нету. Зато как ловко он все общество вокруг пальца обвел, с солдатами! Такое не каждому под силу, здесь ум и хитрость нужны и немалые. Выходит, что у Ивана они имеются. Это хорошо, ум с хитростью в хозяйстве завсегда нужны. Без них одна дорога, – сума через плечо, и: «Подайте люди добрые». Опять же, в городе зимой работает, деньги зарабатывает и слышал я, что в деревню хочет вернуться, хозяйством жить. Это хорошо, и много раз хорошо. Что ж, выходит, что права Марья, хоть и дура. Лучшего мужа для нее вряд–ли сыщешь. Только она, в силу своей дурьей дурости, о любви думает. Ну да ладно, это пройдет. А если и не пройдет, то даже лучше будет».

Говорят, браки, ну или если по–другому как–то назвать, неважно, заключаются на небесах. Как бы не так! В крестьянской избе они заключаются, за добела выскобленным столом. А вообще–то, может быть и правда, что на небесах, просто у Ивана случай уникальный получился, судьба его брака была решена, не где–то там, а здесь, на земле нашей, грешной.

– Ладно. Хоть ты и дура, – теперь уже совсем спокойно и даже весело, сказал отец. – но дочка рОдная, никуда не денешься. Слушай, что тебе надо будет сделать…

***

– Ну что ты? Спужался? – Марья заплела косу, повязала платочек, иными словами, привела себя в порядок. И теперь, обхватив его правую руку своими руками и положив голову на плечо, почти нашептывала. – Мне самой страшно. Это когда в одиночку, тогда страшно, а если вместе, то не страшно. А мы с тобой вместе. Ведь правда?

Ивану было, как бы это помягче сказать, не до Марьи, чтоб ее искорежило. От всего только что случившегося, тошнило Ивана, самым натуральным образом тошнило.

Говорят, когда происходит сотрясение мозга, тоже тошнит. Видать у Ивана, от всего произошедшего, как раз и случилось сотрясение мозга, других причин для тошноты не наблюдалось.

«Вырваться отсюда не получится. – несмотря на тошноту лихорадочно соображал Иван. – Они все меня будут на дядьку Архипа загонять, а к тому если попадешь в руки, все, – пиши пропало. Переломает всего, ни одной целой косточки не оставит. Надо что–то делать. Что делать?!»

– Я тебе хорошей женой буду – продолжала нашептывать Марья.

«Вот ведьма, взялась на мою голову. Какая жена? Рано мне жениться еще, не все еще сделал как задумал. И если уж жениться, то не на тебе, дура».

– Я тебя люблю и всю свою жизнь любить буду. – дальше Марья принялась рассказывать как давно и как сильно она его любит, как подсматривала за ним, когда еще девчонкой была и как ревновала его и как готова была прибить что его, что девок этих, бесстыжих.

Может быть Иван все это и слышал, кто знает, но значения сказанному не придавал, не до этого. Сейчас для него было самым главным, живым и невредимым отсюда вырваться.

«Господи, помоги. – почти молился Иван. – Если поможешь мне уйти отсюда целым и неженатым, как приеду в город, самую большую свечку тебе поставлю, клянусь. Сегодня же надо в город уезжать, сегодня же…»

– Я тебе детишек нарожаю, много. И по хозяйству я все могу и в поле управляюсь. Ты не смотри, что во мне росточку–то немного, я здоровая и сильная.

«Какие детишки?! Какое поле?! Мне еще пять лет в городе работать, какая семья?! Вот дура, так дура, аж противно!»

– Батюшка за мной хорошее приданое дает. – не унималась Марья. – У тебя живности домашней нету, так он всю живность за мной дает, кроме коня. Он сказал, что коня мужик сам должен покупать, потому как, поскольку конь в хозяйстве, – первый помощник, ему и выбирать помощника. А еще он за мной тысячу рублев деньгами дает.

Тут Ивана перестало тошнить, не иначе как о приданом услышал. Услышать–то услышал, но не позарился. Марья, сама того не понимая, выход из сложившегося тупика ему подсказала.

«Значит, делаю так: пусть думает, и все думают, что на приданое ее позарился. Приданое и правда, неплохое, но рано мне, рано! Соглашаюсь, значит. Едем в церкву, якобы венчаться. А церква–то на пригорке стоит! От нее, к речке, очень даже крутой спуск получается. Вот туда я и ломанусь. Только бежать надо будет во всю прыть, не притормаживать, даже кубарем катиться, если что, ничего страшного. Пока опомнятся, сообразят что к чему, я уже у речки буду. Да и вряд–ли они под горку побегут с такой же прытью как я, остерегаться будут, а я не буду. Потом речку переплыть и прямиком на станцию, только не на ближнюю, на другую, ту, что подальше. На ближней меня в первую очередь отлавливать будут, а там не догадаются.

Можно конечно к барыне, но нет, не годится. Спрятать–то она меня спрячет, так родня Марьина, усадьбу окружит, вон их сколько, и тогда все по новой начинать придется. Да, пусть думают, что я на приданое купился. Еще посмотрим, кто кого. От солдатчины ушел, и от вас уйду».

– И в город я за тобой поеду. А как же?! Господь велел, куда муж, туда и жена, как нитка за иголкой. – тут любой догадается, что Марья, не дожидаясь венчания, уже считала себя женой, как перед Богом, так и перед людьми. – Мне дядька Федор рассказывал, какие в этих городах непотребства творятся…

«О чем он мог ей рассказать? Он, на своей одной ноге, дальше уездного, нигде не был, наверняка! Трепло! Надо будет ему вторую ногу выдернуть!»

– Там, он говорит, похабные женщины прямо среди бела дня на мужиков вешаются. А ты мой и только мой. Никому тебя не отдам! – Марья сильнее прижалась к Ивану. – Опять же, за тобой и уход, и догляд нужен. Кто тебе поесть приготовит да постирает? Придешь домой, а там все чистенько и приготовлено все, и я тебя жду–дожидаюсь.

«Так она, похоже, еще и ревнивая! От такой бежать надо, иначе жизни не даст. Какой дом? Опомнись, дура!»

– А мы комнатку снимем, маленькую. – как бы читая мысли Ивана, хорошо, что не все, продолжала Марья. – Нам большая и ни к чему. Зачем деньги тратить? Мы на них лучше что–нибудь полезное в хозяйство купим. А я тебе и на работу обед носить буду. Пусть все завидуют. Потому что я твоя жена, а жена должна следить за мужем, чтобы перед людьми не стыдно было. А то скажут, что же это ты за хозяйка такая, если у тебя мужик неухоженный и голодный ходит?

***

– Ну, долго вы там? – донеслось с улицы. – А то батюшка серчать будет.

– Одежку принесли? – не снимая головы с плеча Ивана, получается, прямо ему в ухо, закричала Марья.

Иван от неожиданности и от сильного Марьиного голоса, да еще прямо в ухо, аж подскочил:

«Да она, кажись, еще и придурочная. Хлебну я с ней горюшка, ой хлебну. Бежать надо, бежать, бежать, бежать, но не сейчас…».

– Принесли, принесли.

В дверь сарая робко и даже можно сказать, деликатно, постучали. Марья спрыгнула с сеновала, подбежала к двери, приоткрыла ее, взяла одежду и сразу же ее закрыла.

– Давай переодеваться, люди ждут и батюшка сердится, слыхал? – и принялась, нисколько не стесняясь Ивана, раздеваться.

– Ты бы хоть мне постеснялась. – невольно вырвалось у Ивана.

– А что мне тебя стесняться? – затараторила Марья. – Жена мужа стесняться не должна и не обязана. Перед кем, как не пред мужем мне раздеваться? Больше не перед кем! Одевайся, давай. Держи свой костюм.

«Видать крепко я ее занонзил. Во дела! Господи, помоги! – Иван взял протянутый Марьей костюм. – На плечиках, чтобы не помялся, как у барина. Это что же, они для меня новый костюм купили? Наверное дядя Кондрат из приданого вычтет».

Иван тоже принялся одеваться, а куда денешься?! Пиджак, штаны, да и рубаха оказались не из дешевых:

«Не поскупились, мать их! Не барская одежа, конечно, но и не крестьянская. Скорее, купецкая. Ну да ладно, дареному коню, как говорится. Хотя, к каким чертям, дареному? Наверняка дядя Кондрат из приданого вычтет. Я бы вычел…»

Вершиной Иванова свадебного наряда были сапоги. Хоть и предстояло находиться им на Иване в самом низу, по своей красоте и фасонности, они безусловно были на самом верху. Мало того, что хромовые, других и быть не могло, так еще и бутылками. Если говорить барским языком – последний писк моды, хоть и купеческо–крестьянской.

– Какой ты у меня красивый! – глядя на Ивана прошептала Марья, затем подскочила к нему и впилась жадным, прямо–таки каким–то ненасытным, поцелуем. И тут же. – Мы готовы!

«Точно, чекнутая. – подумал Иван прочищая ухо после Марьиного крика».

***

На улице все уже было приготовлено. Сначала, как водится, Иван с Марьей пошли под родительское благословление. А пока шли, Марья успела прошептать:

– Насчет одежки ты не беспокойся. Сестра моя, Катька, ее соберет и домой отнесет. А после я все постираю и отглажу, лучше нового будет, залюбуешься.

Ясно дело, благословление было получено, хоть мать, тетка Прасковья и всплакнула, а отец, дядька Кондрат, хмурился. Но ничего, не поделаешь, родителям положено так себя вести. Да и как же иначе, если пришел, наглец и подлец, и увел доченьку–кровинушку–красавицу из родительского дома в свой дом, в котором еще неизвестно что и как будет. Разумеется, но это так, для того, чтобы все было по–честному, то, что не Иван увел, а наоборот, его увели, никого не смущало. Положено, чтобы Иван увел, значит, так оно и есть, и никаких гвоздей!

Тут и родня поздравлять кинулась, а их человек пятнадцать собралось, обнимали, целовали, ну и все такое. Что интересно, почитай все, упрекали Ивана в наглости и бесстыдстве, но незлобливо, а так, больше для порядка.

«Вот интересно, – каждый поцелуй оставлял на щеках Ивана свой след, как печать в документе, мало приятного. – если бы я прорываться начал, они такими же добрыми были? Вряд–ли. Тогда меня наверное дядька Архип один и поцеловал бы, и то, в лоб. Тьфу, исслюнявили всего, и не утрешься. Ладно, речка, она все смоет».

После Марьиных родственников, молодых стали поздравлять собравшиеся односельчане. Вот они, как раз, в отличии от молодых и Марьиной родни, находились в абсолютно беспроигрышной ситуации.

Судите сами. Если бы Иван сбежал, ну случилось бы так, чудеса, они ведь бывают, правда редко, тогда же сколько всего можно рассказывать и пересказывать тем, кто всего этого своими глазами не видел? А сколько сверх этого наврать? То–то же!

Ну а если второй вариант, который как раз и получился, – все ладом и миром закончилось, значит на свадьбе можно будет есть–пить власть и вдоволь, покуда не лопнешь. А потом, немного отлежавшись, а вернее, проспавшись, все по новой. Кондрат, он хоть мужик и прижимистый, а все правильно, так и надо, раз хозяин, на свадьбу не поскупился. Приготовления были такими, что все только диву давалась. Да, кстати, о предстоящей свадьбе в деревне знали все, кроме Ивана. И что интересно, ведь никто не сказал, ему, не порадовал. А почему? Наверное потому, что так было бы не интересно.

***

Тройка, запряженная в коляску, вылетела так стремительно, что оставалось только удивляться, куда подевалось почтенное купечество и цыгане во главе с пьяным медведем? Коляска, да еще с такой прытью, как нельзя лучше подходила им, а не простым, деревенским парню с девкой. Более того, экипаж, а по другому и не назвать, был ну просто в пух и прах разукрашен цветами да лентами, что даже вблизи походил на городскую ярмарку, по случаю большого праздника.

«Барская. – глядя на коляску подумал Иван. – Значит и барыня в курсе. А если коляску дала, да еще вместе с Занзибаром, значит согласная, чтобы меня женили, сука. – Ивану стало как–то не то, чтобы обидно, грустно ему стало. Получается, обманула его барыня, обманула и предала. – Ну стерва, не важно, женят, не женят, на пушечный выстрел к тебе не подойду, вон, Занзибару глаза свои бесстыжие строй».

Не подумайте чего такого, Занзибар, это не коренной и не пристяжная, это барский кучер, имя у него такое. Как его звать на самом деле, в деревне никто не помнил, а спросить было не у кого, он, как Иван, тоже, без родни мыкался.

Лет пять–семь тому назад случилось, купил барин жеребца, породистого такого, красавца, просто загляденье, ну и, само собой, имя ему дал лошадиное, Занзибаром назвал.

А вот дальше неизвестно что получилось, говорю же, давно было, толком уже никто не помнит. То ли кучеру жеребец понравился до такой степени, что дворня от него только и слышала: Занзибар да Занзибар. А может слово никому незнакомое уж очень понравилось, только дозанзибарился кучер, прилипло это имя к нему, а жеребцу пришлось другу кличку дать: то ли Огоньком назвали, то ли еще что–то, на огонька похожее.

Барин конечно, и не раз, объяснял кучеру, что на самом деле обозначает это слово, но, похоже, тому было все равно. Да и не в кучере дело. Он–то может и осознал, что негоже человеку островом называться, вы попробуйте в этом дворовых убедить. Да что там дворовых, деревню тоже, и не одну. Так и остался кучер островом Занзибаром, ничего не поделаешь. Впрочем, его это нисколько не смущало.

Молодых усадили в коляску, остальным, что родственникам, что не родственникам, делать в ней нечего. Которые родственники, так на телегах до церквы доедут, благо, среди Марьиной родни голодранцев и в помине не было, все как один – справные хозяева. Разве что дядька Архип, тот да, ни пришей, ни пристегни, но зато здоровый, как та колокольня, а значит, – простительно.

Ну а любопытствующим, а по правде сказать, охотникам до дармового угощения, в церкве так вообще, делать нечего. Их место за свадебным столом. Им там много дел предстоит: «горько», кричать, а самое главное, под это «горько» горькую не забывать пить, и закусывать. Опять же, кто как не гости будет убеждать друг друга в том, что молодые просто чудо как хороши и прямо души друг в дружке не чают. Сразу видно, любят один другого без памяти. Так что, жизнь предстоит им долгая и счастливая, а за это и выпить не грех.

Дружки–подружки, так те около церквы молодых дожидаются. Нечего им около сарая делать, правде жизни в глаза смотреть. Ведь, и это очень даже не исключено, что первый и успешный опыт по приведению Ивана в состояние совета да любви, причем любви до гроба, может быть применен и к некоторым другим любителям сеновалов.

Все расселись по телегам, молодые в коляске, разумеется, и уже было собрались чинно ехать в церкву, присутствовать при торжественном соединении двух любящих сердец, как вдруг…

Я не специально это придумал, оно на самом деле так случилось. Есть такая народная мудрость: «Вожжа под хвост попала». Значений у этой мудрости много, но не в этом дело. Дело в том, что на этот раз вожжа что–то там перепутала и вместо того, чтобы попасть под хвост лошадям, попала приблизительно в тоже самое место кучеру Занзибару.

Ни с того, ни с сего, Занзибар вдруг засвистел, так, что любой Соловей–разбойник позавидует и заорал: «Занзибар, твою мать! Залетные! Поберегись!» и, нахлестывая лошадей, пустил тройку в такой скач, что всем аж не по себе стало.

Тройка неслась по деревенской улице, наверное, быстрее паровоза, но, похоже, Занзибару такой прыти было мало. Наверное ему казалось, что лошади еле–еле плетутся, а потому он не преставал охаживать их кнутом. Так еще и орал при этом дурным голосом чего–то, и свистел.

Правда, надо отдать должное, Занзибар правил лошадьми хоть и совершенно по хулигански, но уверенно и даже мастерски. Во всяком случае, коляску не бросало из стороны в сторону и молодые чувствовали себя более–менее нормально, только держаться приходилось, а так, ничего страшного.

«Это наверное Занзибар с ними заодно. – глядя на спину кучера, думал Иван. – Это он, стало быть, так лошадей гонит, чтобы я по дороге не выскочил и не сбежал. Ладно Занзибар, я тебе за это еще морду начищу, и не раз».

Однако, похоже, что ни в каком сговоре, тем более с Марьиной родней, Занзибар не был. Он сам человек неженатый, а потому прекрасно знает, что такое свобода, сколько она стоит и как страшно ее вот так вот, вдруг, потерять. Скорее всего, ему просто нравилась лихая, быстрая езда с молодецким посвистом и матюками. Видать душа Занзибара песни требовала и в ее представлении, песня выглядела именно так. Зря на него Иван обижался, зря.

И осталось ехать–то, всего ничего. Поворот, а за ним прямо и в горку и вот она, церква. А там все готово и даже батюшка, говорят, уже сердится…

Тут такое дело. Наверное все–таки Господь услышал молитвы и просьбы Ивана, но услышал их в каком–то неправильном виде. Скорее всего, Иван или не так молился, или подумал как–то не так, как следовало. Внезапно коляска как бы подскочила, ну, как будто подпрыгнула. Иван только и успел понять, что он уже не в коляске, а летит куда–то, ну а дальше, дальше наступили темнота и тишина…

***

«Это в честь чего же я так напился? – было первое, что пришло в Иванову голову. – Вроде бы и праздника никакого не было. Водички бы, а лучше кваску».

Он открыл глаза. Вот если бы Иван действительно был с похмелья, тогда бы точно, удивился, потому что, даже не шевелясь, увидел, находится он не дома и не в какой–нибудь другой избе или сарае, а неизвестно где, но он нисколько не удивился. Хотел было получше рассмотреть, где это он, да куда там! Голова совсем не шевелится и болит так, что спасу нет. А если не шевелясь, то видно, – потолок побеленный, правда давно, серый весь. Краем глаза кровати какие–то видно и еще то, что не один он здесь.

Иван хотел было встать, да куда там, как будто всего гвоздями прибили. Подняпрягся, все без толку, только боль во всем теле появилась, аж застонал.

– Смотри, жених очухался! – услышал Иван. – Живой?! – над ним склонилась чья–то рожа с всклокоченной бородой, причем, рожа незнакомая.

Иван принялся материть незнакомца за то, что тот над ним издевается, связал всего и сказал еще, что пить хочет. Но из всего «сказанного» всклокоченная борода поняла только то, что жених хочет пить.

– Пить хочет! – заорала бородатая рожа. – Значит живой! – и засмеялась.

– Очнулся касатик, – какая–то женщина в белом платке появилась. – ну и слава Богу. Три дня как беспамятный лежишь, дохтур волноваться уже начали.

«Дохтур? Какой дохтур? – Иван хотел объяснить этой глупой тетке, что никакой дохтур ему не нужен, что он пить хочет. Видать крепко погулял, все–таки. И, мол, вообще кто она такая и где он находится?»

Но тетка кажись и впрямь попалась глупая. То, что произошло дальше, Иван воспринял, не иначе, как самое гнусное над собой издевательство, почище, чем то, что привязанный лежит. В руках женщины откуда–то появился чайник, самый обыкновенный, только маленький, в котором заварку заваривают. А дальше, женщина засунула носок этого чайника ему в рот. От такого наглого к себе обращения, Иван чуть было не поперхнулся и хотел было эту гадость выплюнуть, но не выплюнул, уж очень пить хотелось.

«Странно как–то. – удивился Иван. – что–то я уж очень быстро напился. – Да что там, ему показалось, что он из этого чайника не меньше ведра выпил. – Чайник маленький, а воды много влезает. Тетка эта, не иначе как ведьма».

И снова наступили темнота и тишина…

***

– Мне вчерась бабка Касьяниха, соседка, знаешь ее, сказала: ты, говорит, завтра к нему поезжай, в памяти он будет и что больше тебя лихоманка к себе забирать не будет, на поправку пойдешь. – рядом сидел дядька Кондрат и улыбался.

То ли от его слов, то ли само–собой получилось, но Иван вспомнил все и сразу. Про сеновал, про то, что женить силком надумали, про Занзибара и про то, как из коляски куда–то полетел…

– Уже неделю беспамятный лежишь. – видать дядька Кондрат и правда был рад, что Иван пришел в себя, потому что борода его от улыбки расползалась по лицу как та клякса по бумаге. – Я уж и денег дохтуру сулил, ну чтобы он сделал что–нибудь, а тот от денег отказался, мол, ждать надо, а сделать пока что ничего нельзя. Еще и наругал меня, будто я, наоборот, извести тебя хочу. Ну слава Богу, очухался. Сильно болит?

– Что болит? – переспросил Иван и сам удивился своему голосу. Каким–то не таким оказался его голос, хриплым каким–то и слабым.

– Ну вот, заговорил, значит. Ты лучше помолчи, сил набирайся. – Иван не смог бы утверждать на все сто, но ему показалось, что у дядьки Кондрата аж слеза выступила, от радости, стало быть.

Картина, разлетевшаяся на мелкие кусочки и брызги, опять сложилась в единое целое. Иван понял, что когда вылетел из коляски, ударился обо что–то сильно и что–то себе повредил или отбил. Что находится он в больнице, скорее всего, в уездной, и что раз пришел в себя и говорить может, значит дело на поправку развернулось.

«Видать услышал господь мои молитвы, – глядя на улыбающегося дядьку Кондрата, думал Иван. – только как–то странно услышал, а может перепутал с кем. Но все равно, спасибо тебе, Господи, за то, что живой остался и пока что неженатый».

– Занзибар, подлец этот. – принялся рассказывать дядька Кондрат. – И что его дернуло лошадей–то так погнать? Не иначе напиться не терпелось. И кто же знал, что сразу за поворотом, ну что перед церквой, на дороге кирпич попадется?! Вот коляска на кирпич этот с полного хода и наскочила.

Вы все долой из коляски. Мы когда подъехали, ты в аршинах трех от коляски лежишь и беспамятный весь. Марья тоже на земле оказалась, но та хоть в сознании, стонала только. А Занзибар, вот ведь образина, тому хоть бы хны. Бегает вокруг вас, матом ругается и толку от него совсем никакого нету.

А коляска поломалась вся. И лошади: две, так испугом отделались, а одна пристяжная, так ногу сломала, пристрелить пришлось.

Но ты не переживай, коляску мы уже починили. Барин насчет лошади претензий не имеет, говорит, раз Занзибар лошадьми правил, пусть он и отвечает. А он, подлюка, сразу после этого в запой ударился, да еще и спрятался.

Архип его на третий день только отыскал, ну, поговорил с ним. – дядька Кондрат усмехнулся. – Теперь тоже, как ты, отлеживается. Намял ему бока Архипушка, хорошо намял. Правда калечить не стал, пожалел.

Ты, значит, беспамятный, а Марья, та в крови вся и нога в другую сторону вывернута, но не беспамятная, стонет и плачет, и встать пытается.

Ну что, бабы сразу же вой подняли, сам понимаешь, это у них на первом месте, ну а мы с Архипом вас на телеги и сюда, больницу.

Привезли, значит, а дохтур говорит, что с Марьей ничего страшного, мол, нога у нее сломана и головой сильно ударилась. К ноге он ей деревяшки приладил, а голова, сказал, сама заживет. Только волосы ей остриг и йодом всю измазал, а потом забинтовал, ну чтобы йод этот никуда не растекся.

Ты не переживай, Марья хоть головой и сильно ударилась, но ничего такого с ней не произошло, какая была, такой и осталась. Ты не думай, Марья, она хорошая. Дурная немного, конечно, но это ничего. Бабы, они все дурные, им без этого никак нельзя.

Так вот, а ты лежишь и сначала думали, что вообще не дышишь. Дохтур зеркало к твоему рту поднес, оно запотело, тогда он и сказал, мол, живой, без памяти только.

Ты, почитай, десять ден так пролежал, правда, говорят, два раза в память возвращался, пить просил. А сегодня вишь как, говорить начал.

Дохтур мне сказал, что домой тебя забрать дней через десять можно будет, не раньше, сказал, что наблюдать за тобой будет. Что ж пусть наблюдает, он человек ученый, ему виднее.

А Марья, три дня уже как дома, скачет по избе как собака трехногая, смешно, право слово, и все про тебя спрашивает и ехать сюда меня заставляет. Сначала из больницы уезжать не хотела, говорила, мол, рядом с Иваном поместите, за ним уход нужен, вот я и буду ухаживать. А какой там ухаживать, если за ней самой, как за малым дитем смотреть надо. Пришлось кнутом пригрозить, только тогда успокоилась. Так что, ждет она тебя, очень ждет. Как тебя дохтур отпустит, мы за тобой такой уход и догляд устроим, что графья с князьями позавидуют.

«Стало быть не женили меня, не успели. – глядя на дядьку Кондрата, думал Иван. Одно другому не мешало, несостоявшийся тесть говорил, а несостоявшийся зять думал, что делать дальше, все нормально. – Сбежать отсюда не сбежишь, да и некуда. Так что, да, придется, ну покуда на ноги не встану, у дядьки Кондрата поселиться. И ладно, пусть доглядывают и ухаживают, в конце концов, они во всем виноваты.

А вот что со свадьбой делать, пока непонятно. Можно конечно дурачком прикинуться, самый момент, подходящий для этого. Мол, когда из коляски вылетел, о землю ударился, дурачком–то и сделался. А незаметно было потому, что все время беспамятный лежал, не говорил ничего. Теперь вот, в память пришел, говорить начал и сразу видно, что дураком стал. А дуракам жениться не положено, да и кто за дурака свою дочь отдаст, даже Марью?

Оно–то конечно хорошо, если дурачок, но плохо. Плохо потому, что дураки, они назад, не дураками, уже не становятся. Если уж стал или назвался, как тот груздь, дураком, значит все, так дураком и помрешь. С одной стороны конечно удобно, а с другой, нет это не подходит. А другого ничего пока и нету, не придумалось еще. Ладно, дохтур говорит, что мне здесь еще дней десять лежать, глядишь что и придумаю. А пока дурачком все–таки поприкидываюсь, но так, чуть–чуть, ну чтобы не заподозрили чего».

***

– Ты не переживай, самое главное, что в память вернулся, а руки–ноги зарастут. – такое впечатление, что это не дядька Кондрат был, а жена, его, тетка Прасковья.

«Уж дюже болтливый какой–то. – подумал Иван».

– Я тут женщину отыскал, денег ей заплатил, теперь она за тобой ухаживать будет. Харчей привез, исподнее на смену, так что ни о чем не беспокойся, все у что надо, есть, ты, самое главное, выздоравливай.

Если тебе что надо будет, ну, к примеру, молока парного, ты ей скажи, она купит и принесет. Я ей для этого специально денег для расходов оставил. Ну а если я понадоблюсь, тоже скажи, она за мной человека пошлет и я сразу же приеду. – вдруг дядька Кондрат заерзал, как будто в табурете шило оказалось или гвоздь вдруг торчать начал, а он его только что заметил. Даже засмущался вроде бы, Иван толком не понял. – Я вот что, Иван, подумал. Раз уж так все получилось, вышло, что виноватые мы перед тобой, решил я к Марьиному приданому еще пятьсот рублев добавить. Только ты не подумай, что откупаюсь. Это ведь не только тебе, но и Марье, а она мне дочка, да и ты, человек не чужой.

– Пятьсот рублев, говоришь? – переспросил Иван.