I

Я просыпаюсь от раздражающе-высокого металлического стука. Сначала приходит осознание, что опухшая голова готова лопнуть, словно изнутри её туго набили какой-то противной, вязкой кашей, передавив нервы и сосуды. И лишь потом с большим усилием понимаю, что звук, каждая дробь которого болезненно отдаётся в голове, идёт с кухни. Кажется, это обычный стук чайной ложечки о тарелку.

Организм пробуждается словно бы по частям. Причём каждая часть, проснувшись, даёт о себе знать новым неприятным ощущением. Например, становится ясно, что срочно нужно бежать в туалет.

Собрав в кулак волю, резко сажусь на кровати и тут же морщусь от нахлынувшей боли, сотней молотков ударившей по мозгам. Встаю, бреду в сторону уборной.

Проходя мимо кухни, вспоминаю о навязчивом стуке, который уже стал привычным. Заглядываю за дверь. Звук тут же прекращается. Яна виновато таращит на меня глаза. Её белобрысая головка торчит над тарелкой, щёки, набитые как у хомяка, продолжают шевелиться.

– Что там у тебя, – мычу невнятно, заглядывая в тарелку. – Яна, чёрт побери! Что это?

На дне тарелки ещё осталось немного живописной коричнево-бело-розовой мешанины. Я провожу по кухне глазами, подмечая следы преступления: табуретка, подставленная к холодильнику, на котором обычно стоит стеклянная миска с печеньем; затолканные под холодильник осколки той самой миски и крошки печенья по всему полу; лужица молока на столешнице; измазанный малиновым вареньем стол, руки и белая маечка.

– Да что ж это такое, Яна! – ору в сердцах. – Говорил же тебе ничего не трогать! Какого чёрта ты везде лезешь, а?

– Я хотела кушать, – она съёживается в комочек и трясёт нижней губой, готовая расплакаться. – Ты спал...

– А подождать ты не могла, пока я проснусь? С голоду бы померла, а?

Договаривая, а точнее, докрикивая последнюю фразу, я эмоционально взмахиваю рукой. Девочка коротко взвизгивает и прикрывает голову руками, словно защищаясь от удара.

Земля на секунду уходит из-под ног. Стою посреди кухни, уставившись на ревущего ребёнка, и медленно осознаю ситуацию. Моя дочь в страхе закрывается от меня руками. Она ждёт, что я её ударю, она готова к этому. Ну что я за отец? Бью свою дочь...

А всё из-за чего? Ребёнок захотел есть и проявил самостоятельность: пошёл и приготовил себе еды. А папа за это отругал и хотел ударить. Кидаю взгляд на часы: пол-одиннадцатого... Представляю себе Янку, вставшую, как всегда, часов в семь, и бродившую по пустой квартире в ожидании, когда папа проснётся и даст чего-нибудь покушать.

Прикусываю губу, чувствуя, как на глазах тоже выступают непрошеные слёзы; нос тут же реагирует и опухает, ещё больше увеличивая давление в голове, и без того гудящей.

– Прости, малышка, – шепчу я, подходя к ней и проводя рукой по жиденьким, растрёпанным волосам. – Прости...

Она начинает реветь ещё сильней и обнимает меня обеими тонкими ручонками за талию.

– Ты болеешь? – всхлипывая, спрашивает, чуть успокоившись.

– Да, малышка, папа себя плохо чувствует, поэтому так долго не вставал, – ощущаю ещё один острый укол совести, кинув быстрый взгляд на шкафчик, где стоит недопитая вечером бутылка коньяка. – Но папе уже лучше, гораздо лучше.

Заглядываю ей в глаза.

– Давай, детка, доедай свою... э... кашку, а папа пока сходит умоется, ладно?

Она с очень серьёзным видом кивает, блеснув огромными серыми глазами, обведёнными тёмными кругами.

Из туалета я возвращаюсь уже полностью прощённым. Яна весело чирикает что-то из своей детской чепухи. В очередной раз подивившись, как легко и безоговорочно забывают дети об обидах и неприятностях, всё ещё терзаемый чувством вины перед дочерью, спрашиваю, чтобы поддержать разговор, что ей снилось.

– Мне снилось, что я большая-пребольшая, и у меня есть красивая корзинка. А я иду и собираю туда звёздочки. Прямо с неба. А потом мне снилась мама, – тепло и мечтательно добавляет девочка.

Мрачно поднимаю голову, уже жалея о своём вопросе. Вздыхаю.

– И... Что мама делала?

– Она мне расчёсывала волосы. А корзинку, где звёздочки, я ей отдала. Чтобы она мне их в волосы цепляла. Знаешь, пап, они у меня во сне были такие длинные-длинные, и шекло... шелковистые, как у тёти в рекламе, и из них можно было заплести целую косу! Как у Эльзы. Или как у Рапунцель.

Мну в руках наспех сделанный бутерброд, отчаянно пытаясь выбросить из головы нахлынувшие горькие мысли.

– Пап, а когда я вырасту, мама мне заплетёт длинную косу?

Может, соврать?

– Нет, малышка. Мамы больше нет. Тебе заплетёт косу кто-нибудь другой.

– Я не хочу, чтобы кто-нибудь другой, – снова дуется она. – Я хочу, чтобы мама заплетала.

Откладываю бутерброд. Комок в горле растёт, рот наполняется кислой слюной. Ещё этого не хватало, реветь при ребёнке.

– Пап, – не унимается Яна. – А куда она ушла?

– Мы же с тобой уже разговаривали об этом. Она никуда не ушла. Её просто больше нет.

– Но так не может быть. Она всё равно где-то есть! – дочка возмущённо смотрит на меня, но я молчу. – Баба сказала, она на небе.

– Бабе лучше знать, – без выражения соглашаюсь я. – Вот у неё и спросишь об этом в следующий раз, договорились?

II

– Да, тёть Саш... обязательно... конечно... Да, погуляем. Прямо сейчас пойдём. Соберёмся и пойдём... Да, всё нормально. Точно. Спасибо... До свидания.

Кладу трубку и тупо пялюсь на телефонный аппарат. Тёща бы с радостью забрала Янку насовсем, но я сам настоял, чтобы по выходным она была со мной. Настоял скорее из чувства долга, чем от желания. А ведь слишком это оказалось тяжело. Слишком она похожа на мать.

– Папа, ты с бабой разговаривал?

– С бабой, детка. Переживает она за тебя, беспокоится.

И правильно делает.

– Почему? Ты же меня от всех защитишь!

Утвердительно мычу и беру себя в руки:

– Давай собираться. Погода замечательная. Баба сказала погулять.

– Ур-ра! Гулять! Пап, пап, а можно по лужам поплюхаться?

– Можно, – я смеюсь. – Только не сильно, а то бабе Саше плохо станет, когда она твою одёжку увидит.

На улице всё журчит, поёт, пахнет. Из-под остатков снега пробивается зелень. Воздух, чистый и прозрачный, весело звенит от детских голосов.

По лужам и ручейкам в любимой Янкиной манере «плюхается» стайка разновозрастной малышни, мельтеша разноцветными резиновыми сапогами. Дочь при виде этого приходит в состояние полного восторга и мигом вывинчивает свою руку из моей.

Я позволяю ей ворваться в гущу событий, а сам, улыбаясь, остаюсь стоять в сторонке.

Неподалёку дурачится компания подростков – мальчишки из кожи вон лезут, чтобы произвести впечатление на девчонок. Те хихикают и переминаются с ноги на ногу, не отводя от них взгляд. Внезапно одна из них, в ярко-красной шапке, поворачивает лицо в мою сторону.

У меня перехватывает дыхание.

Нет, конечно, это не она. Что за глупости. С похмелья мерещится. Просто похожа. Похожа, и всё.

Но она... Как она могла меня оставить в такое время, в самый разгар весны, этого праздника жизни?

Хватит.

Хватит!

Судорожно вздыхаю, и темнота в глазах расступается.

Кто-то из детей ревёт во весь голос. Спохватившись, поворачиваюсь к луже, где плещется малышня. Нет, это не моя. Мальчишка лет пяти. Надо же, как пищит.

– Папа! – Янка бежит ко мне, поднимая фонтаны брызг. – Смотри, смотри! Корзинка! Моя корзинка!

– Где? – рассеянно спрашиваю я, придирчиво оглядывая мокрую одежду.

Резиновые сапоги не помогли. Они защищают от воды только до колен, а не до подбородка. Тёща, может, и не скажет ничего, пощадив моё депрессивное состояние, но посмотрит с укором.

– Там! У тёти! – она тыкает пальчиком в сторону уже удаляющейся группы подростков. – Это та самая корзинка! Которая мне снилась!

Приглядываюсь. И правда, одна из девчонок вместо сумочки, как у остальных, несёт на сгибе локтя самую настоящую корзинку, плетёную. И шапка красная. Постойте-ка, да это ж та самая...

– Пап, пойдём! – Янка тянет меня за рукав.

– Куда пойдём, дочь? Это чужая корзинка. Тётина. Она просто похожа на твою. Может быть, их один и тот же эльф делал.

– Эльфы не делают корзинки! – возмущается Яна. – Я не буду просить себе. Просто посмотрю.

Подумав, решаю, что просто посмотреть можно. Тем более, хоть и боюсь себе признаться, мне хочется ещё раз взглянуть в лицо этой девочки. Всего лишь чтобы убедиться, что показалось.

– Только вежливо попроси, – вполголоса говорю возбуждённой дочери. – А то тётя рассердится.

– Извините, – Яна вырывается вперёд, догоняя молодёжь. – Тётя! Красная шапочка! Извините!

Подростки оборачиваются, улыбаются при виде бегущей к ним девчушки.

– Идите, я догоню, – машет остальным «красная шапочка».

Внимательно изучаю её лицо. Конечно, показалось. Совсем другая форма носа, глаза другого цвета. Не такие длинные волосы. Но так похожа!

– Привет, – она приседает на корточки, чтобы оказаться с Яной на одном уровне.

– Простите, ради бога, – обращаюсь к ней я поспешно. – Дочь увидела корзинку у вас...

– Да ничего страшного, – улыбается девушка. – Как тебя зовут, подружка?

– Яна, – гордо отвечает мелкая. – Мне эта корзинка снилась! Но я не буду просить, просто посмотрю. Пожалуйста.

– А я хочу тебе её подарить, – спокойно отвечает «красная шапочка».

– Нет, не стоит, – вмешиваюсь я. – Просто посмотрим.

– Мы с мамой дома перебирали после смерти бабушки, – отвечает девочка, в карих глазах появляются грустные искорки. – Это её корзинка. Я хотела отнести в школу, вдруг пригодится. Но лучше такой красавице отдать.

Из глубины души почему-то поднимается странная тоска. Не знаю, в чём дело, но мне не хочется, чтобы Яна брала эту вещь. Глупости какие...

– Да она всё равно поиграется три дня и забудет...

– Ну, как только забудет, вы вместо меня в школу отнесёте...

– А где твоя бабушка? – перебивает дочь.

– Яна!

– Нет, всё нормально... Она умерла.

– Куда?

– Я не знаю.

– Моя мама тоже куда-то умерла.

– Правда?.. Ой...

Она кидает быстрый взгляд на меня, мрачно слушающего этот разговор двух детей.

– Но она где-то есть. И твоя бабушка тоже. Да?

– Да, конечно... Конечно, есть.

Стремительным движением она обнимает мою дочь, поднимается на ноги и виновато улыбается нам обоим.

– Я пойду... Всего вам хорошего.

– И тебе, – искренне отвечаю я.

III

Усадив Янку в обнимку с новой игрушкой перед телевизором, отправляюсь ставить стирку. Придётся отправлять её к тёще в старой курточке – эта не просто мокрая насквозь, но ещё и бессовестно грязная. Со второй попытки ставлю нужную программу – пальцы почему-то дрожат, промахиваясь мимо пищащих кнопочек, а голова забита мешаниной несуразных, обрывочных мыслей.

– Ян, что на обед хочешь?

Пытаюсь привести мысли в порядок, выстраивая план дальнейших действий на день. Приготовить обед, поесть, помыть посуду, развесить бельё, прибраться, а там уже и к тёще пора будет ехать, сдавать ребёнка на хранение до следующих выходных.

– Яна, я тебя спрашиваю.

Молчит. Наверное, вся ушла в свои мультики. Вздохнув, отправляюсь в зал тормошить её.

Перед телевизором её нет, только корзинка стоит на диване. Прохожу по квартире, заглядывая на кухню, в спальню, даже в ванную, откуда сам только что вышел.

– Доча, выходи. Сейчас не время в прятки играть.

Непонятно почему, по телу расползается какое-то очень нехорошее чувство. Я с раздражением отмахиваюсь от него – ребёнок просто прячется от папы, сидит где-нибудь в укромном месте и хихикает в кулачок. Сейчас найдём проказницу.

– Ну хорошо, – стараюсь, чтобы мой голос звучал как можно веселее. – Я считаю до пяти... Не могу до десяти...

В душевой кабинке нет. Между стиральной машинкой и унитазом тоже.

– Раз, два, три, четыре, пять...

Пусто в шкафу, под кроватью, за шторами, под столом.

– Я иду искать...

В шкафчиках под столешницей, под раковиной, за холодильником и – чем чёрт не шутит – в холодильнике её нет.

– Кто не спрятался, я не виноват!

Мой голос предательски вздрагивает на последнем слове. Но почему? Понятно же, что она в зале. За диваном, под диваном, в комоде нету – значит, за телевизором. Больше тут прятаться негде.

Я тупо пялюсь на пустоту за телевизором. Потом подскакиваю и ещё раз пробегаю по квартире, снова заглядывая в те же места.

– Яна! Выходи! Это не смешно...

Балкон закрыт изнутри на щеколду, но вопреки всякой логике я отпираю замок и оглядываю каждый закуток. Возвращаюсь в дом, распахиваю поочерёдно все окна и лихорадочно обшариваю глазами тротуар внизу. Отпираю входную дверь и вылетаю на лестничную площадку. Соседка сверху, как раз поднимающаяся по лестнице, в ужасе шарахается от моего полубезумного вида.

– Яна! – ору во всю глотку, вернувшись. – Выходи, пожалуйста! Папе страшно!

Задыхаясь, кидаюсь к телефону, набираю номер тёщи с дурацкой мыслью, что Янка у неё. Слушаю два длинных гудка и бросаю трубку на место. Что за чушь. Снова мечусь по квартире, заглядывая во все углы, опрокидывая мебель.

В конце концов, в изнеможении опускаюсь на диван в зале, начиная подвывать от ужаса и отчаяния. Не может этого быть. Мне это просто снится. Сейчас проснусь и найду Янку мирно посапывающей в своей кроватке – или вообще, рядом со мной.

Мой обезумевший взгляд падает на корзинку, водружённую дочерью на почётное место в центре дивана. Повинуясь внезапному импульсу, беру её в руки и с минуту верчу в полном трансе. Донышко расходится от центра гипнотизирующей плетёной спиралью. Между прутьями что-то поблёскивает.

Я запускаю руку внутрь, чтобы сковырнуть ногтем блестящий мусор, но тут же замечаю ещё несколько таких же блёсток между другими прутиками. Поворачиваю корзинку – и их становится больше, а блестят они теперь гораздо ярче. Даже непонятно, как я мог не заметить их раньше. Хотя, я сейчас в таком состоянии, что удивляться чему-либо не способен.

Заворожённый мерцающим сиянием, продолжаю бездумно крутить эту странную вещь в руках, не обращая внимания на то, что корзинка скоро совсем заполняется ярким, но не режущим глаза светом, который потом высыпается через край, наполняя собой всё вокруг.

И меня.

IV

Ослепляющая белизна уходит, уступив место белизне мягкой. Тело наполняется странным до жути ощущением невесомости. Пока я судорожно пытаюсь сообразить, что происходит, невесомость постепенно сменяется лёгким чувством притяжения. На гравитацию не похоже. Скорее, меня мягко примагничивает к некой светло-серой, гладкой и матовой поверхности внизу, похожей на подушку. Руки и ноги шевелиться отказываются, и я беспомощно лечу навстречу бархатистой неизвестности.

Встреча с ней получается очень аккуратной и нежной. Поверхность податливо прогибается под весом моего тела, но через секунду вдруг становится упругой и бережно отбрасывает меня обратно, как батут.

Снова подлетаю вверх на пару-тройку метров, обескураженно зависаю в невесомости и опять принимаюсь падать, повинуюсь загадочному притяжению. Но на этот раз, лишь только соприкоснувшись с шероховатой поверхностью, хватаюсь за неё, не позволяя отбросить себя вверх.

Она, однако, и не пытается. Я на какое-то время замираю, ожидая подвоха, затем судорожно выдыхаю и неуклюже усаживаюсь на поверхность, пытаясь уловить хоть намёк на то, что происходит на самом деле.

Первое, за что цепляются ощущения – запах и небо. Пахнет чем-то медицинским – сразу всплывают в памяти походы в поликлинику в подростковом возрасте, когда я постоянно простужался, и долгие сидения у кварцевого аппарата, облучающего через трубочки мои горло и нос. Да, это именно он, жёлтый запах озона.

Небо же над головой (если это вообще небо) изумительного жемчужно-белого оттенка и отливает перламутром. Почему-то оно кажется дальше, глубже и необъятней, чем привычное голубое.

Откидываюсь спиной на восхитительно мягкую поверхность и закрываю глаза. Какой странный сон... Так чудесно заканчивается, хотя начался с такого кошмара... Стоп. А что было до этого? Янка пропала. Просто исчезла. И это как-то было связано с этой дурацкой корзинкой. Бр-р-р... Проснусь, выброшу эту штуковину к чертям. Или она мне тоже приснилась?..

А когда я вообще успел заснуть?

А я точно сплю?

Резко сажусь на месте, ощутимо толкнув поверхность пятой точкой. Через секунду она отзывается идущим откуда-то из глубины импульсом, весьма мягким, но подозрительно похожим на раздражённый пинок под зад. И как результат – снова лечу сквозь невесомость по направлению к другому пузырю. Их тут много, оказывается. И все разных оттенков. Встречаются серые, как первый, с которым я познакомился, есть и белоснежные, но большинство – нежных пастельных оттенков розового, жёлтого, голубого и фиолетового. Выглядит, как реклама жвачки.

Я падаю на небольшой розовый, хватаюсь за него, чтобы снова не улететь, осторожно подползаю к краю и выглядываю в ту сторону, где, по моему мнению, должна быть земля. Чувство гравитации, хоть и слабое, даёт мне неуверенную подсказку.

Действительно, там уже нет перламутровой желтизны. Зато есть странный на вид искрящийся молочный туман. Полюбовавшись на него несколько секунд, решительно поднимаюсь на ноги.

Скорее по наитию, чем осознанно, весело подпрыгиваю на пузыре, изо всех сил топнув по поверхности. Позволив моим босым ногам погрузится на десяток сантиметров, он ласково, но с огромной силой выталкивает их обратно.

И я лечу.

Не могу понять, как я умудрился прожить столько лет под этим бешеным давлением земной атмосферы, скованный этой нелепой силой притяжения, что не отпускала меня от поверхности земли больше, чем на пару десятков сантиметров, не позволяла летать – как сейчас.

Я лечу!

Сотни нежных пузырей ласкают взгляд, простираясь вдаль, куда ни глянь. Небо переливается всеми оттенками мягкого жёлтого и бежевого. Приземляюсь на очередной пузырь, чувствую его доброжелательный толчок и снова лечу, что-то радостно вереща – ни дать ни взять ребёнок. Не тридцатипятилетний небритый дядька, отец-одиночка, а пятилетний мальчишка, потерявший голову от восторга...

Отец.

Внезапно хмурюсь в середине очередного затяжного прыжка. Отец... Я здесь не просто так. Не для того, чтобы поскакать по пузырям. Я ищу свою дочь, свою малышку... Как её там...

– Яна! Ты где?

Я как раз приземляюсь на очередной пузырь, когда начинаю орать. Пузырь вздрагивает от моего крика и шарахается в сторону. Всё же ухитряюсь попасть но нему ногой и оттолкнуться, но траектория прыжка непоправимо нарушается, и я лечу уже не расправив руки, как крылья, а нелепым кувырком.

Зато, перевернувшись пару раз, я вынужден посмотреть в том направлении, куда раньше не смотрел. Там, вдалеке, зависла в воздухе, растопырив ручки, маленькая фигурка в розовых легинсах и белой маечке.

– Чёрт... Яна!

Сгруппировавшись, я с неожиданной для себя ловкостью отталкиваюсь от стенки пузыря и подобно снаряду устремляюсь к дочери, продолжая во всю глотку выкрикивать её имя.

Она приземляется на салатовый пузырь, не отталкиваясь от него; боже мой, она разворачивается и смотрит в мою сторону! Сейчас, сейчас я буду рядом с ней, я её защищу, вытащу отсюда...

Мне не видно лица и не слышно голоса; но я знаю, представляю себе, как её губки озадаченно шевелятся, произнося «Папа?»

А потом она резко отворачивается, подпрыгивает и улетает прочь.

Она убегает. От меня. Почему?

– Яна, не время играть! – рассерженно кричу вдогонку. – Вернись!

Хрупкая фигурка делает ловкое сальто в воздухе и падает вниз, растопырив руки-ноги, мимо пузыря – падает навстречу сверкающему туману.

Я замираю от ужаса на мгновение, пока до меня не доходит, что с такой слабой гравитацией невозможно разбиться от падения с высоты.

Осознав, ныряю следом.

Туман – не на земле. Он над землёй.

А под ним – странная, нелепая губчатая почва светло-жёлтого цвета. Приземляюсь и тут же снова подпрыгиваю. Нет, она не отталкивает, как пузыри, лишь чуть-чуть пружинит под ногами. Но она напугала меня до колик, пронзительно пискнув, когда я наступил.

Смирившись с противным писком губки под ногами, поглядывая на искрящееся от тумана небо, в котором угадываются очертания пузырей, бегу со всех ног в том направлении, где должна была упасть Яна. Почва временами слегка обрывается вниз или выступает вверх, образуя беспорядочные ступеньки. Бег по такому рельефу выматывает, тем более что здесь гравитация почему-то почти привычная, да ещё и приходится огибать непонятные вздутия на губке с растянувшимися порами, грозящими вот-вот порваться.

Когда я уже отчаянно решил, что бегу не в том направлении, за очередным ступенчатым выступом мелькает ярко-розовое пятно.

– Яна, стой! Подожди! Это я, папа!

Сосредоточив внимание на фигурке дочери, забываю смотреть под ноги и, конечно же, спотыкаюсь об один из бугорков.

С забавным чпоканьем бугорок лопается, и я обалдело слежу, как из него сначала выдавливается какая-то вязкая голубоватая субстанция, напоминающая зубную пасту, потом с шипением вырывается воздух, наполняя образовавшийся комок. В конце концов, нежно-голубой шар размером с автомобиль отрывается от вулканчика и принимается неторопливо подниматься ввысь, сквозь мерцающий туман, к своим собратьям.

Потрясённый увиденным, встряхиваю головой и с запозданием продолжаю погоню.

Но долго бежать не приходится – Янка стоит спиной ко мне, разглядывая примечательно высокую – выше неё самой – ступеньку из губки.

Подбегаю к ней и с размаху (должно быть, при этом болезненно ударив) заключаю в объятья. Боюсь, что снова сбежит.

– Папочка, – тихо говорит она, прижимаясь, как котёнок – такая тёплая и живая.

– Почему ты убегала?

– Я боялась потерять звёздочки...

– Какие звёздочки, Яна?

– Из корзинки. Смотри!

Я перевожу наконец взгляд на стенку, в которую дочь так внимательно вглядывалась. И правда, звёздочки. Такие же, как были на дне корзинки...

– Они обещают отвести меня к маме, – доверительным шёпотом сообщает Яна.

– Маленькая моя... Они не смогут отвести тебя туда. Мамы нет.

Не приведи вас судьба увидеть подобный скептицизм на лице пятилетнего ребёнка. Это ненормально. Это страшно.

– Видишь, они ведут, – шепчет девочка, растворяясь в белоснежном сиянии.

Следом за ней растворяется и всё остальное – писклявая губка под ногами, вулканчики с зародышами нежных пугливых пузырей, искристый туман над головой, пахнущий озоном воздух...

И я.

V

Первое, что вижу, когда белизна отступает, трудно поддаётся описанию. Возьмите семечко одуванчика, переверните пушинкой вниз и увеличьте до размеров годовалого ребёнка. Теперь раскрасьте в ярко-красный цвет и представьте, что пушинки постоянно шевелятся, как щупальца, а их кожица просвечивает, и видно, как внутри переливается некая жидкость. Вот такая вот штука неторопливо летит прямо на меня.

Я реагирую неожиданно быстро и приседаю на корточки, не давая созданию (а что-то подсказывает, что оно именно живое) столкнуться со мной. Вдруг ядовитое? Проводив неведомую фиговину очумевшим взглядом, поворачиваю голову и вижу ещё трёх, направляющихся ко мне.

Поднимаюсь на ноги и отскакиваю. Но тут два создания сталкиваются друг с другом и стремительно разлетаются в стороны с наплевательским по отношению к земным законам физики ускорением.

Я не успеваю отпрянуть, и одна «пушинка» врезается мне прямо в живот. Ну как врезается. Я с ужасом опускаю голову, потому что ощущаю лёгкую щекотку внутри живота, и обнаруживаю, что существо проникло в меня. Хочу заорать от страха, но голоса нет. Потом оборачиваюсь и вижу напугавшую меня тварь прямо за спиной.

Она прошла насквозь.

Ещё одна неторопливо пролетает через моё плечо, позволяя мне подтвердить догадку. Я протягиваю руку, чтобы дотронуться до неё, но пальцы ощущают лишь лёгкое колебание воздуха, наподобие ветерка. Они нематериальны. Или я?

Но чудеса чудесами, а надо найти Яну. Оглядываюсь. Оказывается, сосредоточив своё удивлённое внимание на диковинных алых пушинках-призраках, я совсем не заметил, что творится вокруг.

Ничего.

Кроме них, здесь нет ничего. Ни земли, ни неба. Только белизна – я, правда, не уверен, что это именно белый цвет. Скорее, цвета нет вообще. Должно быть, моё сознание воспринимает эту пустоту белой, потому что мы привыкли называть этим цветом отсутствие цвета.

Становится страшно. Как мне искать дочь в этом нигде?

– Яна, – неуверенным голосом произношу я, боясь, что звук здесь тоже невозможен.

Напрасно боялся – звук есть. Странный, правда. Как будто слышу не ушами, а кожей, внутренностями, или даже чем-то другим... глубже внутренностей.

– Яна, ты где? – вопрошаю уже уверенней, не обращая внимания на мельтешащих перед глазами и стаями уже пролетающих сквозь меня призраков.

Нет, она не отзывается, но я слышу её. Смеётся. Это хорошо, значит, с ней всё в порядке. Нужно только определить, с какой стороны доносится смех.

А вот это уже труднее. Снова оглядываюсь вокруг – ни малейшего намёка, что здесь есть направления. Я даже не уверен, что именно стою, а не вишу головой вниз или не парю в горизонтальном положении. Мне не хочется думать об этом.

Пробую двигаться – вроде бы получается. Я определяю это по пушинкам, которые явно все вместе перемещаются в направлении, противоположном тому, куда я иду.

А я действительно иду. Привычно переставляю ноги, и вроде бы даже от чего-то ими отталкиваюсь. Впрочем, не оставляет мысль, что если захотеть, можно и не делать этого. Сознание как будто само несёт моё тело в выбранную сторону. Вот только та ли это сторона?

Смех становится чётче, но дочь я не вижу. Продолжая вполголоса бормотать её имя, одновременно пытаюсь представить её рядом – может быть, именно так здесь работают перемещения? Пока не выходит.

– Яна, Яна, Яна, – чувствую усталость и присаживаюсь туда, где по моей логике должна быть земля.

Смех рядом, он совсем близко – так почему же я её не вижу? Рискуя потерять чувство направления, ложусь в удобную позу, заложив руки за голову. Мир переворачивается, и я снова стою. Смех становится тише.

Трясу головой, задевая кончиком носа щекочущийся призрак. Снова сажусь. Затем ложусь. Прислушиваюсь – в этом перевёрнутом пространстве ничего не слышно вообще.

Стараясь не паниковать, повторяю эксперимент.

Янкин хохот раздаётся прямо под ухом.

– Папочка!

Поворачиваю голову. Дочь машет мне рукой. Она вся облеплена красными пушинками. Они сидят у неё на голове, лице, плечах, руках, ногах... Они не проходят сквозь неё.

– Ну чего ты так долго, мы уже заждались... Правда, они милые? – она протягивает мне ладошку, на которой, трепеща щупальцами, устроились сразу трое существ.

Со смешанным чувством подношу к ним руку. Мне почему-то очень хочется их потрогать, но пальцы снова хватают пустоту.

– Ты что, с ними сначала надо подружится, – весело хмурится Яна. – Но у меня получилось. И они согласились повести нас дальше.

– Куда повести?

– Дальше, – дочка машет облепленной пушинками рукой. – К маме. Пойдём?

– Пойдём...

Безвольно разрешаю ей ухватить себя за руку, и куда-то потянуть. В этот раз не замечаю, откуда возникают блёстки – Янины звёздочки из корзинки. Только молча наблюдаю, как они снова рассыпаются по этому бесцветному пространству, закрывая от взгляда призраки красных одуванчиков...

VI

Здесь, по крайней мере, есть цвета и чувство направления. И если первые балуют глаз, рассыпаясь радугой по натянутым кругом, дребезжащих каждая на свой лад нитях, то с последним явно перебор. Я чётко вижу, что разноцветные струны вокруг абсолютно прямые – одни ведут сверху вниз, другие справа налево, третьи начинаются за моей спиной и убегают куда-то вдаль... Но одновременно ни одна из них не пересекается с соседней. Они словно огибают друг друга, при этом ни капли не искривляясь.

Зажмуриваю глаза, трясу головой. Моё сознание начинает истерическим тоном протестовать против того, что я вижу. Так не бывает, вещает оно, чтобы линии одновременно были прямыми и кривыми. Живые летающие пузыри ещё ладно, красные эфемерные осьминожки – да ради бога, но вот натянутые по спирали нити – уже перебор.

– Яна, Яна, Яна, – бормочу, чтобы хоть как-то отвлечься от захлёстывающей паники.

– Я тут, – отвечает дочь.

Открываю глаза и на секунду совсем теряю самообладание, вскрикиваю дурным голосом и падаю на задницу, пытаясь отползти подальше от жуткого существа, которое стоит передо мной.

– Мне тоже здесь не нравится, пап, – обиженным тоном говорит она, как будто я насильно её сюда затащил.

Янка целиком нарисована из разноцветных линий – все они прямые и в то же время ловко изгибаются, повторяя контуры её тела, волос, ресниц, чуть курносого носишки. Все они бегут в разных направлениях – но я не вижу ни одной точки пересечения, отчего мой мозг снова заводит свою паническую песню.

– Не нравится, дочь? – переспрашиваю хриплым от страха голосом, не отводя от неё глаз.

– Они не хотят вести дальше, – дует полосатые губки Янка. – Хотят, чтобы мы тут. Чтобы были как они, такие же. Они не любят, когда другие.

– Кто – они? – стону я.

Разноцветная девочка пожимает плечами.

– Они, – неопределённо показывает вокруг. – Мы теперь тоже они. Видишь, какими стали. Они нас так нарисовали, не разрешили быть как раньше.

Медленно, уже зная, что увижу, подношу к глазам собственную ладонь. Надо было раньше догадаться.

Все мысли словно утекают сквозь эти щели между радужными струнками, заменяющими теперь мою кожу. Зрелище отвратительно – но оно гипнотизирует, затягивает провалиться в эти промежутки, которые должны быть дырами, но на самом деле ведут куда-то глубже, дальше. Потому что здесь не три направления, мой дорогой несчастный мозг, смирись, здесь вверх-вниз, здесь вправо-влево, здесь вперёд-назад плюс что-то ещё, которое не даёт этим ниточкам пересечься, которое не даёт дочиным звёздочкам здесь власти над нами, потому что их мерцающий блеск невозможно передать такими спирально-прямыми штрихами, пусть даже самыми яркими.

– Абзац, – озвучиваю я наконец итог всех моих сложных догадок. – Янка, пошли назад.

– Да, пап, – на удивление легко соглашается та. – Мне тут вообще не нравится.

И ниточки вокруг принимаются дрожать и издавать нарастающий недобрый гул, словно приближается рассерженный пчелиный рой.

– Злятся, – тараща пестрые глазищи, шёпотом сообщает Яна то, о чём я и без неё догадался.

– А ну молчать, – рявкаю неожиданно для себя, топая ногой по ниточной земле. – Разжужжались. Отпустили нас, быстро, поставили туда, где взяли.

Струны гудят чуть тише и совершенно другим тоном, и я готов поклясться, что этот тон – их аналог нашего недоумения.

Отлично, парень, тебе есть чем гордиться – ты удивил разумные шнурки из другого мира. Ещё б ты знал, что делать дальше.

Ловлю нарисованный Янкин взгляд и с нервным смехом качаю собственной полосатой головой.

– ВЫ ЧТО, НЕ ПОНЯЛИ? – внезапно визжит она, набрасываясь с кулаками на ближайшую нитку. – Папа сказал отпустили, вот и отпустили, ЖИВО!

И тут происходит вообще странное: нитка с душераздирающим звоном лопается, ребёнка отбрасывает назад – внутрь? – ещё на одну нить, которую она, нисколько не растерявшись, хватает своими излинованными ручонками и рвёт пополам.

– Стой!

Я с запозданием кидаюсь я ей на помощь, одновременно размышляя, могут ли быть насколько близки к человеческим эмоции этих нелепых – существ? – чтобы выражать угрозу, недоумение или – как сейчас – страх.

Мне кажется, я падаю. Хотя, падать, наверное, можно только вниз, а я – вглубь, вслед за Янкой, в том самом направлении, которое позволяет этим цветастым тварям не соприкасаться друг с другом. Теперь понятно, зачем – слишком уж они хрупкие.

И я уже почти рад видеть эти чёртовы звёздочки, что наконец прорываются сквозь бреши в радужных лучах. И я готов расцеловать алые пушинки, что слетаются к нам со всех сторон, которых здесь нет, в этом диком безликом «месте».

Но...

– Янка, так здесь можно назад! Пошли назад, домой!

Она таращит на меня свои настоящие – слишком настоящие – глаза, и в них отражается колебание. Недолго, впрочем.

– Нет, пап, – терпеливо и очень серьёзно произносит она, как будто объясняя маленькому ребёнку простые вещи. – Звёздочки просто ошиблись. А теперь будет правильно. К маме.

И теперь моя очередь колебаться. В конце концов, после всего что я видел, кто знает – может, она и права?..

– Стой, – шепчу снова, хватаю дочку за руку, растворяющуюся в белом искристом сиянии. – Я с тобой...

VII

Первое, что вспоминается – школьные уроки информатики, когда нам объясняли принципы двоичной системы: или есть, или нет – или единица, или ноль. Помнится, мой неокрепший детский ум был изрядно впечатлён этой изящной, удобной логикой.

Жаль, что учительница не догадалась продемонстрировать нам нечто подобное в качестве рабочей модели такой системы.

Цветов здесь тоже нет. Цвета – это полумеры. Здесь есть не́что, что глаз воспринимает как бескомпромиссно чёрный, и ничто́, которое мозг решил рассматривать как безупречно белый.

Нечто и ничто чередуются причудливыми линиями, углами и изгибами. Границы медленно шевелятся, и я на какое-то время застываю на месте, заворожённый их причудливым танцем, напоминающим взаимодействие двух совсем не смешивающихся жидкостей.

– Они живые, – без капли удивления замечает Яна.

И я понимаю, о чём она. Этот мир, пожалуй, самый простой и в то же время самый необычный из всех. Этот мир целиком и полностью состоит из двух существ: чёрного и белого, единички и нуля, «да» и «нет» – если отбросить в сторону весь абсурд того, что «нет» ничуть не менее существенно, чем «да».

– Здесь, – уверенно заявляет дочь, не дождавшись моего ответа. – Это здесь.

Кидаю на неё быстрый взгляд. Её маленький пухлый пальчик, непозволительно цветной здесь, указывает куда-то в сторону. Перевожу взгляд и натыкаюсь на звёздочки. Они тоже выглядят совсем чужими – их сияние слишком неверное, слишком компромиссное. Оно не совсем есть, но в то же время и слишком существует, чтобы сказать, что его нет.

Звёздочки из корзинки ведут себя странно. Не то чтобы до этого они блистали адекватностью, но сейчас разделились на две группы и расселись по разным сторонам от границы чёрного и белого. Секунду спустя дрогнули и плавно поменялись местами. Ещё несколько мгновений – и всё повторилось вновь.

– Понимаешь? – спрашивает малышка, дёргая меня за руку и заглядывая в глаза.

Мотаю головой. Не может быть всё так просто.

– Понимаешь, – заливисто смеётся Янка.

Чувствую, как внутри разливается липкое тёплое чувство. Это надежда. Это нехорошее чувство. Будет очень больно, когда оно будет убито.

Или есть, или нет. Здесь не может быть середины. А значит, то, что ближе к «да», чем к «нет», станет абсолютным «да». Но кто тебе сказал, Яна, что мама скорее жива, чем умерла?

Белое – недостаточно белое – мерцание становится насмешливым. «Но она где-то есть», – произнесла тогда Янка, глядя в лицо подозрительно похожей на маму девчонки. И получила подтверждение. И зачем же вам, твари искристые, понадобилось заманивать сюда мою дочь обманчивыми обещаниями?

Она не отрывает взгляда от своих дорогих звёздочек, задумчиво склонив голову набок. А я с внезапным страхом чувствую, что внимание обоих здешних обитателей – и белого, и чёрного – направлено на неё.

– Яна, – предупреждаю дрогнувшим голосом – это моё первое слово, произнесённое в этом мире. – Осторожнее...

Она исчезает так, как и следует исчезать здесь – внезапно. Никаких растворений, полупрозрачностей и прочих непотребностей. Была – и нет.

– СТОЯТЬ! – с запозданием рычу я, кидаясь к одной из звёздочек, гаснущей, словно наперекор местной двоичной логике, очень плавно и медленно.

Сначала не понимаю, что произошло. Сначала кажется, что я не успел, что меня просто поглотила чёрная половина этого мира. «Нет». А может, так оно и есть – кто знает, как на самом деле тут всё устроено.

Но я утрачиваю всякий интерес к этой проблеме, когда вижу их – две призрачные жемчужно-белые фигурки. Они прямо впереди, спиной и чуть боком ко мне и словно сотканы из дыма, хотя я могу видеть каждую чёрточку, каждый волосок, каждую пору на коже.

И каждую крошечную звёздочку в волосах моей дочери. Каждую чёртову звёздочку, которую её мать вплетает ей в неожиданно длинные волосы.

«Как у Эльзы. Или Рапунцель».

Делаю неуверенный – шаг? – вперёд. Мои девочки оборачиваются и обе с одинаковой улыбкой смотрят на меня.

– Надо отправить папу домой, – говорит приглушённым, как и её черты, голосом Яна.

– Надо, – соглашается моя жена.

VIII

Подскакиваю, задыхаясь. Через секунду доходит, что жуткий визг был всего лишь протестующим скрипом дивана под весом моей испуганной сонной задницы. Хочу откинуться назад, но снова подпрыгиваю, больно наткнувшись на что-то твёрдое. Вытаскиваю из-за спины плетёную дочину корзинку и, едва удержавшись от того, чтобы запустить ею со всей дури в противоположную стенку, аккуратно ставлю на пол.

Кряхтя и морщась, поднимаюсь с дивана. Надо завязывать со спиртным. У меня бывали те ещё кошмары, но такое, пожалуй, в первый раз.

Бреду в туалет, кинув мимолётный взгляд на часы. Надо срочно придумать что-нибудь на обед, покормить Янку и вести назад к тёще.

Проходя по коридору, в который раз думаю, что нужно снять фотографию на стене. Большую фотографию, в красивой рамке, где Яна, ещё совсем маленькая, сидит у нас с женой на коленках. Счастливое семейное фото. В последнее время я стараюсь на неё не смотреть. Вот и сейчас тщательно отвожу взгляд вопреки острому желанию. От желудка расползается нехорошее чувство.

– Обедать будем, дочь? – кричу, выходя из туалета.

Молчание. Спокойно, спокойно, это был просто сон. Ребёнок заигрался чем-нибудь у себя в комнате и не обратил внимания на папин крик. Так уже сто раз бывало.

Трясущейся рукой открываю дверь и застываю на пороге. Это не Янкина комната.

То есть, комната та же самая – но она почти такая же, как когда мы только переехали в эту квартиру. Нейтральные бежевые обои, клетчатые шторы, стеллажи с книгами и мелочёвкой, старый шкаф для одежды, письменный стол с компьютером. До рождения Яны мы шутливо называли эту комнату «кабинетом».

Врываюсь внутрь, принимаюсь выдвигать ящики, открывать дверцы, ворошить вещи. Ни одной детской одёжки. Заметив в глубине шкафа что-то розовое, судорожно вытягиваю на свет – но это всего лишь одно из платьев жены.

Вот чёрт.

Бросаюсь в ванную. На зеркале в стакане один тюбик зубной пасты и одна, скучная и взрослая, зубная щётка. В шкафчике никаких ярких шампуней с принцессами.

Обратно в коридор. Включаю свет, чтобы виднее было. Тупо утыкаюсь глазами в фотографию на стене. На ней всего двое. Я и жена.

Следующие несколько минут я снова как ненормальный ношусь по квартире, заглядывая во все углы, выискивая хоть одну дурацкую игрушку, хоть один розовый носочек или цветную резинку для волос.

Потом падаю на стол перед компьютером и замираю в ожидании, пока он грузится. Судорожно дёргаю курсором по экрану, промазывая мимо иконок, с третьей попытки открываю папку с фотографиями. Листаю, листаю...

Из последней отчаянной надежды кидаюсь в зал, хватаю корзинку, верчу ей по часовой стрелке, против часовой, ругаюсь, молюсь, чтобы появилась хоть одна родная, милая, чёртова звёздочка, поливаю их матом, плачу, хохочу как ненормальный, швыряю глупую вещь в оконное стекло, жалею, что то не разбилось, падаю без сил на диван и затихаю.

Спустя хрен знает сколько времени неожиданно для самого себя вскакиваю и хватаю телефон. Выбираю номер, пережидаю гудки длиною в вечность.

– Тёть Саш, Янка у вас?

Мой голос очень явственно дрожит, но мне пофиг. Если это правда, мне всё пофиг.

– Какая Янка? – насторожённо отвечает тёща.

– Яна. Ваша внучка. Моя дочь. Моя с Аней дочь.

Каждая секунда долгого молчания на том конце втаптывает меня всё глубже в чёрную бездну отчаяния.

Голос тёщи непривычно мягок и полон скорби:

– Ты чего, Дим. У вас с Анечкой не было детей.