Бабья доля

— Вот этот вроде подойдет, — наконец остановился он, примерив очередной сюртук. Погладил мягкую ткань. — Но черные или золотые?

Елизавета Васильевна еще раз проверила прическу: каштановые волосы плотно стянуты черепаховым гребнем под таким углом, чтобы диковинные узоры виднелись на просвет, и один вьющийся локон будто невзначай спадает на белоснежный лоб. Улыбнулась отражению в зеркале.

— Разве так важно? — повернулась она к мужу. — Я думала, у нас приятельский ужин.

— Приятелями нас звать рано, но я смею рассчитывать на то в дальнейшем. Если сам Барышев вхож в наш дом… Можешь только помыслить, какие перспективы?

Лиза не разделяла обожаний супруга. Книги Барышева казались ей хоть и сносно написанными, но искусственными. Не нравилось и то, как маэстро поучает читателя, выдает прописные истины за откровения, прячет пустое за тяжелыми формами и вычурными образами. Но Паше, ее милому Паше, слышать того совершенно не следовало.

— Душа моя, пуговицы! Черные или в золоте? — растерянный поэт сел на кровать. — Золото, да, определенно. Нужно немедля перешить. Аксинья!

— Полно тебе, оставь девушку, — одернула его супруга. — Она и так весь день на ногах, к ужину готовит. С черными хорошо.

Павел Андреевич с некоторым колебанием согласился.

— Кстати, как она тебе? — спросила Елизавета.

— Кто?

— Аксинья. Как работница.

— Хорошо. Претензий не имею, — Павел Андреевич держал в руках по трости, примеряясь то к одной, то к другой. — А что?

— Я тут намедни заглянула в домовую книгу, — Лиза старалась говорить как можно более отстраненно. — Оказывается, мы жалуем ей по восемь рублей.

— Ну да.

— Но Архип получает десять рублей. Хотя всего-то метет наш двор да редким случаем занимается починкой в доме. К тому же он пропойца!

— Согласен, пьет не в меру.

— Но десять рублей, Паша! Против восьми-то. Скажешь, у Аксиньи меньше хлопот? Она и за продуктами сходит, и сготовит ко времени, и дом в чистоте, а еще обстирывает нас…

— Это привычная плата по городу, — Павел и бровью не повел.

— Привычная! — Лиза всплеснула руками. — У папеньки, храни Господь его здравие, на фабрике женщины не хуже мужчин справляются, но получают меньше. И в нашем доме меня такая несправедливость терзает.

— Говоришь прямо, как эти… ну как их? — поэт пощелкал пальцами, вспоминая слово. — Равноправки, да!

— Разве оттого в моих речах меньше правды?

Павел Андреевич подошел ближе, поцеловал жену в лоб.

— После, родная, давай после. Оставь мне вопросы финансов.

***

Гости прибыли, как положено, с опозданием.

— Петр Сергеевич! Весьма, весьма рад! — Павел Андреевич раскланялся перед Барышевым. — Знакомьтесь, Елизавета Васильевна, моя жена.

— Очаровательно, — глазки писателя скользнули по наряду хозяйки. Он дышал часто, как борзая после охоты, а его рыхлые щеки слегка дрожали при каждом движении. — Завидую, Павел Андреич, ей-Богу, завидую.

Он облобызал ее руку чуть выше, чем следовало, и чуть дольше, чем хотелось бы. Лиза мягко высвободила запястье из влажных пальцев и глубже вздохнула.

— Рада знакомству. Представите нам свою спутницу?

Сухенькая женщина, тихо стоявшая за спиной мужа, вздрогнула, будто удивившись, что о ней вспомнили. Бледная, как гипсовая фигура, и одетая во все бледное, она терялась на фоне стены.

— Это жена моя, — бросил Барышев, не оборачиваясь, и отдал Павлу Андреевичу свой цилиндр. — Пристройте, дружочек. И просушить надо бы, на улице морось.

— Я прикажу! А пока извольте осмотреть дом. Скромненько, конечно, но чем Бог послал.

Поэт увлек гостя за собой. За ними безмолвной тенью шмыгнула молчаливая жена Барышева.

— А это гордость моя и отрада! — говорил Павел Андреевич, показывая шкафы из красного дерева. — Я эту библиотеку собирать еще в студенческие годы начал. Тут и наши мастера, и европейские. Ваши книги, конечно же, вот они здесь!

— Дорогой, а чем нас порадует ужин? — спросил Барышев и зевнул.

***

— Литература — это всегда о наболевшем, — говорил он часом позже, ковыряясь в зубах вилочкой для оливок. — Хорошая проза, она о судьбах людских, и никак иначе. А наболевшего у людей, сами понимаете, куры не клевали.

— А поэзия, поэзия как же? — Павел Андреевич заглядывал мэтру в рот, боясь упустить хоть слово.

— Так вы ж поэт, голубчик, вам лучше знать! — хохотнул писатель, отчего стул под ним скрипнул. — О душе, думается мне. О чувствах и о душе.

— Вот как вы верно излагаете! Как же зрите в суть!

— Опыт, голубчик. Опыт!

Губы Барышева блестели, будто смазанные салом, а глазки бегали по столу, и, когда останавливались, пухлая рука тянулась, чтобы закинуть в рот очередное угощение. Елизавета Васильевна отвернулась.

Жена писателя, которую тот сухо представил перед трапезой, едва обмолвилась парой фраз за ужин и почти ничего не съела.

— Как вам жаркое? — спрашивала Лиза в попытке разговорить женщину.

— Благодарю, хорошо.

Хозяйка решила не сдаваться, поймать хотя бы взгляд серых глаз.

— Слышала, намедни вы с супругом посетили Европу? Удачно ли прошла поездка?

— Спасибо, удачно.

Лиза хотела было отругать себя — что за хозяйка такая, которая не может гостя развеселить? Но, по правде, в тот момент ее заботило иное.

Аксинья весь вечер была сама не своя. Едва завидев гостей, побелела кожей, а следом краской залилась, будто вся кровь в одночасье к лицу прилила. Когда блюда подносила, прятала голову в плечи и норовила поскорее выбежать из столовой.

Никогда ранее не замечалось за ней такой рассеянности: то подливой на скатерть капнет, то приборы перепутает.

Мужчины за беседой внимания на прислугу не обращали, а вот жена писателя, казалось, признала девушку. Замерла на миг, глаза распахнувши, и больше головы не поднимала. Сидела, в тарелку уткнувшись да вилкой для вида ковыряясь.

Лиза ждала конца ужина, словно на разогретом стуле сидячи.

— А пройдемте в мой кабинет, — предложил Павел Андреевич. — Аксинья! Будь добра подать кофе! У меня припрятан коньячок по такому случаю чудесной выдержки. Кавказский! А?

— Предпочитаю французский, — крякнул Барышев и нехотя поднялся.

— Мне нездоровится, — тихо сказала его жена. — Мы можем поехать домой?

Писатель закатил глаза.

— Бабы, — пробубнил он. — Моя супруга действительно нездорова. Прошу простить.

— Аксинья! Не надо кофе. Я провожу вас до экипажа, Петр Сергеевич. Папироску, папироску-то раскурим напоследок? Ах, до чего же жалко…

Когда гости уехали, Павел Андреевич еще долго не мог унять возбуждения. Метался по комнате, рисуя в фантазиях картины своей будущей выгоды от удачного знакомства.

— Заручиться покровительством Барышева — и можно двери издательства ногой открывать! Вот тогда-то заживем! — говорил он, пригубив коньяку. — Нет, насколько же разумный человек, этот Петр Сергеевич. Как мыслит он в литературе! Старую школу сразу видно, молодняку не ровня.

Лиза улыбалась. Радость мужа грела душу, но в голове намертво засели мысли о поведении прислуги.

— Ложись без меня, родная, — сказал Павел Андреевич. — Я сегодня поработаю у себя. Вдохновенье, знаешь ли, нельзя упускать!

Дождавшись, когда супруг уйдет в кабинет, Лиза отправилась на кухню. Раньше прислуга спала здесь же, в тесной каморке по соседству с водосточными трубами. Но жена поэта настояла, и домработнице выделили комнатушку у чердака, сухую, чистую и даже с кроватью.

Аксинья рыдала бесшумно, глотала звуки вместе со слезами. Она не заметила Лизу, склонившись над бадьей, и, когда тонкие пальцы коснулись мелко подрагивающего плеча, чуть не вывернула грязную посуду на пол.

— Напугали вы меня, барыня!

Елизавета Васильевна всмотрелась в заплаканное лицо.

— Какое горе с вами приключилось, милая?

Аксинья не ответила, потупила взор.

— Сегодня мне показалось, что вы признали наших гостей.

— Как не признать, — всхлипнула прислуга. — Много годов тому я работала у господ Барышевых.

— Вот как? Уж не связано ли ваше расстройство с этим обстоятельством?

Аксинья зажмурилась, но слезы все равно находили себе дорогу, оставляли мокрые следы на раскрасневшихся щеках. Руки в серых хлопьях мыльной пены сжимали тарелку с такой силой, что тонкий фарфор едва не треснул.

— То дело былое.

— Они вас обижали? Я хочу знать.

— Барыня, родненькая, Христом Богом прошу, не спрашивайте, не рвите душу!

Лиза поджала губы.

— Разве я обидела вас хоть делом, хоть словом? Разве не я дала вам кров и работу? Уж не откажите в чести отвечать, когда вас спрашивают.

Аксинья всхлипнула громче, норовя разрыдаться во весь голос, но Лиза ее опередила. Подошла, прижала к себе, лицом влажным и сопливым к тонкой ткани французской блузы, к груди, где яростно стучалось сердце. Недомытая тарелка измазала дорогую юбку, грязная пена оставила разводы на редком цвете слоновой кости.

Лиза гладила голову несчастной и терпеливо ждала.

А потом Аксинья рассказала.

***

Елизавета Васильевна ночью не сомкнула глаз. Стоило хоть на мгновение провалиться в забытье, и перед взором вновь маячили дрожащие губы Аксиньи и ее сбивчивый рассказ. Павел Андреевич уснул за работой, а Лиза не стала тревожить супруга.

Лишь за завтраком, нервно комкая в руках столовый платочек, она решилась начать разговор.

— Ты знал, что Аксинья работала в доме Барышевых?

— Действительно? — Павел Андреевич не оторвался от газеты. — Не знал, откуда бы. Верно говорят, мир тесен. А столица и подавно.

— Паша…

Лиза не удержалась, выложила как на духу все, что услышала от прислуги. Павел Андреевич менялся в лице. Он отложил газету, а спустя мгновение залил ее кофе.

— Немыслимо! — воскликнул поэт, ероша волосы. — Это же какая низость — пользоваться положением, домогаться несчастных девушек! Так нагло, так открыто! Понятно, отчего она бежала.

— Это не все, — продолжила Лиза. — Она рассказывала и о других девушках. Он принуждал угрозами и побоями… иногда у него получалось добиваться своего.

Павел Андреевич встал и прошелся взад-вперед по летней террасе. Закурил папиросу.

— И ты ей веришь?

Лиза скривилась, будто лимона прикусила.

— Отчего ты спрашиваешь? Зачем ей наговаривать?

— Домашняя прислуга частенько держит обиду на своих господ, — поэт втянул горький дым и тоже поморщился. — У Петра Сергеевича тяжелый склад характера, дело известное. И определенные требования к своему положению. Он мог быть резковат с девушкой, грузил ее работой сверх меры…

— О чем ты говоришь? Это же насилие, Паша! Она мне рассказала, только когда я настояла, а после молила, чтобы это осталось в тайне, из страха и стыда.

Поэт вернулся на место и одним глотком прикончил остывший кофе.

— Коньяку бы, — сказал он, помолчав. Застонал. — Как в глаза теперь смотреть, как за руку здороваться? Мерзко это. Противно.

— Ты говорил, что шурин друга твоего в суде работает.

— У Мишки-то? Верно, следователем.

— И как о нем отзываются?

— Лично не знаком, но слыхал, что человек великой нравственности. Но к чему тебе? Уж не задумала Аксинья жаловаться после стольких лет?

Лиза потерла уставшие глаза.

— А что прикажешь? Всё забыть?

— Забыть не забыть, а где она раньше была? — Павел Андреевич вновь поднялся. — Как бы то ни было, пусть сама разбирается. Нам в эту историю лезть не с руки.

Поэт говорил вполголоса, не глядя на жену.

— Барышев подлец… возможно. Но не ко времени нам ссориться с серьезным человеком. Мое имя рядом с ним имеет вес, к моему сборнику присмотрелся столичный издатель…

Он обернулся, и Лиза впервые увидела столь сильную досаду на лице супруга.

— Зачем ты мне только это рассказала?!

Но отнюдь не досада жгла сердце самой Лизы. Вместе с этим пониманием пришла и решимость. Поэтому когда на следующий день, отдохнувшая и собранная, сидела в кабинете судебного следователя, голос звучал уверенно, а глаза блестели живым огнем.

— Не соизволит ваша милость сам расспросить прислугу и убедиться в правдивости моих слов? — добавила Елизавета Васильевна, закончив рассказ. — Видите ли, Аксинья девушка скромная, из простой семьи, ей боязно жаловаться на господина, пускай и бывшего. Наотрез отказалась предавать огласке! Вот если вы с ней поговорите… Перед лицом закона она не осмелится отпираться.

Следователь не перебивал, в его взгляде Лиза с удовольствием отметила заинтересованность, а открытое молодое лицо наводило на мысли о порядочности и остром уме. Выслушав, мужчина задумчиво покрутил ус и спросил:

— Позвольте уточнить, любезная, о каком Барышеве идет речь? О том самом Барышеве, Петре Сергеиче? Писателе?

— С этим какие-то проблемы? — Лиза вскинула подбородок.

— Нет, — отрезал следователь. — Правосудие равно для всех. Но вы сами понимаете, с момента, о котором вы говорите, прошло столько времени…

— Неужели ничего нельзя поделать?

— Можно попробовать. Если найти свидетелей. Вы помянули и других девушек, так? Хорошо, разыщите их, приведите ко мне, убедите написать жалобу. Тогда я смогу открыть следствие. Если их показания сойдутся, господину Барышеву придется отвечать.

Лиза улыбнулась.

От следователя она прямиком направилась к дому Барышевых в надежде, что не застанет самого Петра Сергеевича в такой час.

— К барыне? — курносая девчушка, совсем молоденькая, стояла в дверном проеме и недоверчиво оглядывала незнакомку.

— Я слышала, госпожа Барышева занемогла, и заехала ее навестить. По дружбе.

— По дружбе?

— Все так, мы подруги, — Лиза улыбалась тем шире, чем больше прислуга округляла глаза. — Часами напролет болтаем о всяком, она такая озорница! А вы обо мне не слыхали? Елизавета Васильевна я.

— Входите, обождёте в приемной, — спустя долгую паузу отозвалась курносая. — Я осведомлюсь, готова ли хозяйка вас принять.

Жена писателя встретила гостью с осторожным любопытством. Желание справиться о здоровье хозяйки стало предлогом, и Лиза напросилась на чай, а сама решила выведать, что супруге Барышева известно о пристрастиях мужа.

Но та, ссылаясь на самочувствие, дала понять — всякая беседа ей в тягость. Отвечала коротко, голосом столь слабым, что его смог бы перекрыть и шелест листвы на ветру, а сама ничего не спрашивала. Пила горячий чай, едва касаясь губами чашки, да без конца теребила жемчуг на шее. Ее костлявые плечи выпирали даже через черную ткань домашнего платья, а в изможденном теле не оставалась сил на ровную осанку.

Лизе на миг стало совестно, что она хотела воспользоваться чужой слабостью. В то же время ее злило понимание: настолько зависимая, настолько придавленная мужниным авторитетом, Барышева будет молчать.

— По правде, я намеревалась справиться вот еще о чем, — Елизавета Васильевна начала издалека, скрывая волнение в голосе. — Дом у нас с Павлом Андреевичем большой, а прислуга одна. Девушка хорошая, но не поспевает за всем, бедняжка. Вы ее, должно быть помните, Аксинья. Она здесь работала.

Барышеву словно в известь опустили. Ее кожа от напряжения плотнее натянулась на черепе, придавая физиономии устрашающий вид.

— Вы и сами, должно быть, знаете, как тяжело сейчас найти порядочную прислугу, чтобы и руки на месте, и лишнего не болтала, — Лиза продолжила как ни в чем не бывало. — Намедни Аксинья поделилась со мной…

Рука Барышевой дернулась, едва не опрокинув чашку.

— …поделилась, что работала здесь с другими девушками. Тоже хорошими и хозяйственными. Так вот, мне хотелось бы их отыскать. Возможно, кому-то будет интересно предложение по службе.

— У нас работало много девушек. Всех и не упомнишь, — губы хозяйки едва шевелились. — Петр Сергеевич сам нанимает прислугу, у него и осведомитесь. Он скоро прибудет.

— А может, я поспрашиваю у тех, кто служит вам сейчас? Наверняка кто-то да помнит…

— Нет-нет! — Барышева вытянула костлявые руки и тяжело вздохнула: резкий жест дался ей с трудом. — Не надо спрашивать. То есть… Все заняты работой, зачем их отвлекать?

— Может, тогда вы мне поможете?

Под горящим взглядом жена писателя сдалась.

— В домашней книге. Туда записываются все адреса их родных домов. Я велю принести.

Елизавета Васильевна дрожащими пальцами листала толстенную книгу с ветхими страницами. Боялась, что нужного периода там нет. Слуг в доме Барышевых всегда было много, опрашивать всех значило навести на себя подозрения раньше срока, а значит, следовало для начала искать тех, о ком говорила Аксинья.

Лиза нашла нужную страницу и выдохнула. Тщательно переписала себе адреса бывших работниц.

Распрощавшись с хозяйкой и пожелав ей скорейшего выздоровления, жена поэта покинула дом Барышевых, довольная собой.

***

Елизавета Васильевна велела извозчику обождать ее и еще раз сверилась с адресом на бумажке. Потемневший от старости дом в одном из бесчисленных фабричных переулков встретил сыростью и запахом кислятины. Лиза отыскала нужную квартиру, зажимая нос платочком.

Дверь открыл рыжебородый мужчина с таким угрюмым видом, будто на порог к нему сам черт явился, а не миловидная барышня. Когда она спросила о Полине, рыжие брови нахмурились сильнее, но, подумавши, хозяин все же позволил войти. Предупредил, что спустится купить табаку. И очень скоро вернется. Лиза поняла намек.

Полина работала у Барышева на печатной машинке, наборщицей. Или, как модно было называть это в домах важных господ — секретарем. Вот и сейчас она сидела в невысоком кресле, давно потерявшем цвет и начальную форму, окруженная пыльными стопками бумаг, била по клавишам. Пепел из зажатой в зубах папиросы падал на стол.

Наборщица не удивилась вопросам. Догадывалась, что всякое скрытое однажды станет явным.

— Иди, поиграй во двор. Только никуда не уходи, дождись там папку, — бросила она через плечо темненькому мальчугану, который усердно выводил кусочком угля каракули прямо на обшарпанных стенах. — А вы присаживайтесь.

О своих воспоминаниях Полина говорила легко и буднично, не отвлекаясь от работы. По ее словам Барышев с первого дня не давал проходу девушке: то к стене прижмет да речи жаркие на ухо шепчет, то за ягодицу ухватится чуть ли не у всех на виду, а то и руку до синяков сожмет в порыве страстном. И с каждым разом всё настойчивей, по-хозяйски смело.

— Грубость та меня пугала, признаю. Но не могу сказать, что в отношении ко мне она выходила бы за привычные рамки. Уж точно не грубее, чем с остальными, — Полина щурилась, глядя на отпечатанные литеры, света из заляпанного оконца не хватало. — Петр Сергеевич не терпит отказов, знаете ли.

— Но почему же? Почему они сносили всё молча? И вы тоже! Почему? — Не выдержала Лиза, возмущение стальным корсетом сдавливало ребра, мешало дышать.

— Вы боитесь холода? —впервые Полина оторвалась от своего занятия и посмотрела на гостью.

— Я не люблю…

— Никто не любит, но я спросила иное. Боитесь ли?

— Простите, я не совсем…

— Любой, кому приходилось ночевать на улице, боится холода. Мы боимся последнего куска хлеба, потому что знаем: завтра его может и не быть. Но откуда бы вам знать, барыня?

— Мы говорим о другом.

— Все о том же, моя хорошая, все о том же. Вы продолжаете стоять.

Лиза снова осмотрела комнату. В тесноте она так и не нашла себе места, ей всё казалось, что вонь дешевого табака и плесени пропитал каждый дюйм этого дома.

— Они боялись его денег. Его положения в обществе, — Полина снова застучала по клавишам. — Когда ты входишь в дом к Барышеву, то принадлежишь ему. Были, кто пытался противиться, тогда из грубияна он становился страшным. Но я больше не буду рассказывать о страхе, вам всё равно невдомек.

Наборщица сменила бумагу и продолжила:

— А что касается меня, то я устала сопротивляться, поддалась. И пожалела. Дура баба верит, что мужик особенный только для нее. Особенно если он сам так говорит. Когда Петр Сергеевич узнал о моем положении, выставил из дома без лишних разговоров.

— И даже тогда вы умолчали, — Лиза покачала головой. Догадка пришла следом. —Так значит… тот мальчик?

— Только не вздумайте об этом трепаться! — резко повернулась Полина. — Ванечка принял меня с малышом, но не знает его истории. Пусть так и останется.

— Ну а сейчас что же? Почему даже сейчас от правды бежите?

— А кому прок от правды вашей? Мы вырвались из кошмара, а Петру Сергеевичу пускай черти в котлах воздают.

— Но правосудие…

— Барышев сожрет вас вместе с правосудием и не поморщится. Как вы не понимаете, ей-Богу? Я тут перед вами в откровенность подалась, камень с души сбросила, но к следователям вашим не пойду. И никто не пойдёт, будьте уверены. Нужно дальше жить. У меня сын и мужчина, который меня любит, на большее и не позарилась бы!

Полина откинулась на спинку, разминая затекшие пальцы. Не заметила, как Лиза подошла ближе, легонько оттянула ворот. Совсем свежий синяк багровой лентой тянулся от шеи к плечу и ниже, до самых лопаток. Еще несколько пожелтевших пятен прилипло к локтям и запястьем.

— Такая любовь, значит?

— Это другое!

Хлопнула дверь, вернулся рыжебородый. Мужчина недовольно крякнул, увидев Лизу, и ушел греметь на кухню.

— Я прошу вас уйти.

Лиза почувствовала боль в скулах. Развернулась на каблуках, скрипнула половицами. Повернулась уже в проходе.

— Такая она вот, доля бабья? Бьет — значит, любит, да? Ну и правильно, баба — она ведь что для мужика? Удобство. Баба стерпит! Слезами подавится, а смолчит, что та собака, хозяина не покусает. Такая она. Баба! Может, я не знаю, каково это — спать на улице. Но ясно вижу разницу между бабой и женщиной.

Она почти кричала. Знала, что ее слышат — и мужик за стеной, и, вероятно, соседи. Хотела, чтобы слышали.

— Куда едем, сударыня? — осведомился извозчик, когда Лиза вернулась в экипаж.

— Обожди чуток, милый человек. Дай отдышаться.

Елизавета Васильевна две недели бегала по адресам из домовой книги Барышевых. Отыскала едва ли больше половины: кто-то разъехался по родным деревням, так что не сыщешь концов, кто-то устроился в дома к новым хозяевам. Остальные отнеслись к расспросам с недоверием. Стоило упомянуть Барышева, и девушки менялись в лице, поджимали губы, у кого-то на глаза наворачивались слезы. Если прислугу удавалось разговорить, то Лиза выслушивала очередную жуткую историю, подобную предыдущим. Пальцы, сжимающие бумажку с именами, холодели от мысли: возможно, каждая из списка могла стать жертвой.

Имя Полины стояло последним. И, сама того не зная, она оказалась права: никто не осмелился свидетельствовать против бывшего господина.

— Трогай! — Лиза сглотнула застрявший в горле ком и назвала извозчику адрес.

***

— Елизавета Васильевна, голубушка, проходите-проходите, располагайтесь, — Бибиков вился ужиком, и за локоток проведет, и дверь придержит, и стул придвинет. — Удобно? Вот и славненько. Польщен, весьма польщен таким визитом. Изволите напитков?

— Спасибо, не утруждайтесь, — Лиза осмотрела просторный кабинет главного редактора.

Как и в комнатушке Полины, здесь повсюду возвышались стопки бумаг, но само помещение казалось гораздо светлее. И чище.

— Уж не серчайте за беспорядок, Елизавета Васильевна, коли б знал, что такая гостья пожалует, непременно б…

Когда-то Павел Андреевич подрабатывал тем, что писал статьи для газеты Бибикова. С тех пор редактор стал частым гостем и другом семьи. Лизу иногда смущало, с какой пылкостью он одаривал ее вниманием, но жена поэта списывала то на природную душевность и добрый нрав.

— Как поживает любезнейший Пал Андреич? Здоров ли? В добрых ли отношениях с Музой?

— Благодарю, у него всё хорошо, — Лиза улыбнулась.

— Чудесно! Слышал, скоро выходит его большой сборник поэзии?

— В будущем месяце.

— Бальзам на душу. Очень уж уважаю творчество вашего милейшего супруга. Талант, нет. Атлант!

Елизавета Васильевна устала благодарить и решила перейти к сути.

— А я к вам по делу, милый друг.

— Весь внимание, душенька.

Она на миг зажмурилась и глубоко вздохнула.

— Как вы смотрите, чтобы я написала статью для вашей газеты? Возможно ли это? — выпалила без передышки.

— Эм-м… — Бибиков сел, положил локти на стол. Морщины на широком лбе мужчины сложились гармошкой. — Я, м-м-м.. Гхм, прошу извинить. А почему вы, собственно…

— Решила попробовать свои силы в журналистике. Наслушалась от супруга, как это интересно и как ему нравилось с вами работать.

— Я-я…

— А вы — известный мастер словесности! Под вашим руководством, уверена, у меня может недурно получиться. Не находите?

Лицо Лизы светилось, обжигая несчастного Бибикова.

— Ну да-а. А о чем, позвольте узнать, вам бы хотелось писать?

— Я уже все придумала! Как говорит один мой знакомый: “литература это всегда о наболевшем”. О том и напишу.

Редактор облизнул пересохшие губы.

— Хорошо! — решился он и для убедительности хлопнул себя по коленям. — Как напишите, несите прямо мне на стол. Посмотрим, поправим, опубликуем. Только и у меня к вам будет просьба, дорогая Елизавета Васильевна.

— Всё, что угодно.

— Супруг ваш нынче вхож в узкие круга и знакомство водит с серьезными литераторами. Я понимаю, птица иного полета! Но не мог бы он изредка присылать свои стихи и в нашу газетенку? Всего колоночку... ах, как бы мне потеплело на душе.

— Я обязательно с ним поговорю! — Лиза поднялась. — И спасибо, что услышали мою просьбу, для меня это очень важно. Никогда вам не забуду!

***

— Бибиков подлец! А еще другом звался. Никогда ему этого не забуду, — Павел Андреевич злобно жевал папиросу и зыркал на жену. — Сдавай, Мишаня.

— Карты мне наскучили, Паша, — один из игроков откинулся в кресле и пригладил черную, как смоль, бороду. — А вот разговор наш обретает интересный оборот. Извольте, Елизавета Васильевна, поведайте нам, отчего вдруг решили податься в журналисты?

Лиза напряглась. Пашин друг частенько хаживал к ним в дом, чтобы перекинуться в партейку-другую, и компания та никогда не чуралась общества дамы. Но в последнее время жена поэта всё чаще слышала язвительные комментарии, затеянные не смеха ради.

— До журналиста мне ещё далеко, — ответила она буднично.

— Но позвольте, скромность вам не к лицу. Ваша статья произвела фурор! Меньше и не скажешь. Мне вот только непонятно, отчего ж вы так господина Барышева невзлюбили? Зачем на человека наговариваете?

Лиза посмотрела на него так, что едва не прожгла дыру в залысине.

— О чем вы, любезный? — голос ее пел, внутри гремело. — В моей работе нет никаких имен.

— Полно вам, — поморщился Миша. — Читатель — он не дурак, понимаете ли. Он меж строк зрит. Писатель, известный человек, насилует прислугу! И так же описали вашего героя без имени, так рассказали о нем подробно… Действительно, а кто бы это мог быть?

— Написала все по правде, — твердо ответила Лиза.

Правду эту общество переварило и отхаркнуло смердящей жижей. И фурор тот аукнулся семье поэта. Стоило выйти на люди, и за спиной шептались, мол, Елизавета Васильевна клеветница, и, что хуже, больна фантазией. Светская жизнь угасла вместе с доверием бывших друзей, растворилась в ядовитых плевках.

— Свет рассудил иначе, — Миша развел руками.

— Уж не хотите ли назвать меня лгуньей в моем доме? — Лиза не отвела взгляда.

— Помилуйте, Елизавета Васильевна, и в мыслях не держу! И жажду господина Барышева до молодой прислуги я тоже допускаю. Но заметьте, однобокая она какая-то получается, правда ваша. Давеча шурин поведал мне, как вы к нему о жалобе справиться заходили, а он отправил вас искать свидетелей. Но давайте взглянем с другой стороны на их историю. Известно, что столичная прислуга глубоко и почти поголовно развращена. Выросшая в деревне, в одной избе с телятами и курами, женская и по большей части незамужняя молодежь массами прибывает в город и поступает в услужение к господам, где бесповоротно вовлекается в разврат бесчисленными, бесцеремонными ловеласами, начиная от барина и лакея, кончая конюхами и гвардейскими солдатами. Разве закаленная в целомудрии душа ее в силах устоять против такого разнородного и беспрерывного соблазна? Можно положительно сказать, что большей частью женская прислуга в Петербурге сплошь проститутки со стороны поведения!

— Что вы хотите этим сказать?

— Лишь то, что нет веры их словам.

Лиза глазами обратилась к супругу, ища поддержки. Но Павел Андреевич продолжал молча кусать костяшки пальцев и глядел на нее так, будто не узнавал жену.

— За восемь… или десять рублей они переступают порог нашего дома и становятся нашей собственностью, — сказала Лиза тихо. — Их день и ночь принадлежат нам. Но обязательно сыщется мерзавец, который воспользуется этим из самых низких побуждений. Вы ставите в один ряд соблазн и принуждение.

— Слова, слова! —Миша лениво поправил сюртук. — А доказательства, Елизавета Васильевна? Факты?

— Я их достану! — упрямо ответила она.

Павел Андреевич утопил лицо в ладонях.

— Ли-и-иза… — простонал он. — Прекрати, прошу.

Она зыркнула свирепой кошкой. Продолжила ему назло, выдавила с жаром:

— И дело вовсе не в господине Барышеве, таких Барышевых, почитай, в каждом втором доме. Один прислугу насилует, другой недоплачивает, за скотину держит. Третий жену отлупит, изведет. Еще один на балу прижмет в пьяном угаре, так, что и не вырваться, жаркими речами ухо обслюнявит, до смерти перепугав молодую барышню. И все они, Барышевы эти, высмеют, в спину тыкнут, лишь рот открой. О кого ноги вытер? О бабу? А, пустое! Он же Барышев! Ему все нипочем.

Миша не перебивал. Переводил взгляд с одного супруга на другого.

— Позвольте узнать, уж не вступили ли вы в столь популярные нынче женские объединения? —спросил он, чуть погодя.

— Я могу говорить за себя сама. Тем не менее не разделяю вашей насмешки. Разве они борются не за правое дело? Маркс…

— Вы читали Маркса? — гость округлил глаза.

— Маркс — это об угнетенных и угнетателях, как ни глянь. И немцу стоило бы выделить женщину в отдельный класс.

— Угнетенных, разумеется? — Миша усмехнулся. — Положим, всем этим бедным женщинам, о которых вы толкуете, есть за что бороться. Но вы-то? За мужем и в достатке рассуждать о классовой борьбе, конечно, удобно, хоть и небезопасно. Решительно не понимаю, вам-то зачем?

— Тяжелое положение может застигнуть всякую женщину. Последние годы дворянство в упадке, вчерашняя знать сегодня вынуждена влезать в непомерные долги или идти побираться. Вы знали, что десятая часть проституток Петербурга — девушки из некогда влиятельных семей? Они, может, и хотели бы освоить профессию, заняться делом, но университеты для них закрыты. Да и та же прислуга, будь у нее только возможность, разве отказалась бы учиться? Выбраться из бедности, работать и получать наравне с мужчинами, а не драить чужие горшки, разве плохо от того было бы обществу? Разве не шагнуло бы оно вперёд, вместе, на равных?

— Позвольте, но кто же тогда будет драить горшки? Вы?

Раньше Лизе нравилась, как Пашин друг смело держит разговор, его вольная манера и вечная улыбка лукавых губ. Но сейчас от бородатой физиономии воротило.

— Ну да то пустые фантазии, — продолжил Миша. — От наших реалий далекие. Возвращаясь к вашим словам, вот еще занятная мысль. Коли я, или любимый нами Павлик, да кто угодно, переберет горячительного в кабаке и ляпнет, не подумав, задев обидой чьи-то чувство, то непременно получит по мордасам. Ну а с женщиной как же, руки теперь не поднять? Что же это за равноправие такое?

— Я сегодня сама много наговорила. Много кого задела, — Лиза оскалилась. — Может, и мне тогда?

— Не понял вас, Елизавета…

— По мордасам, а? Чего уж! К чему стеснения, давайте, чтоб наотмашь. Милый, ты не против? —она повернулась к раскрасневшемуся Павлу Андреевичу.

— Я-я… Гхм, Лизавета… Лиза, ты чего? — Миша, сконфузившись, вжался в кресло, одернул тугой ворот. — Я ж не то совсем… Простите великодушно, не о том…

Поэт залился смехом, нервно, сбиваясь на свист

— Эвона как уела, признаю, — Миша посмотрел в спокойные глаза хозяйки, самообладание возвращалось к нему. — Мое уважение вашему проворству, Елизавета Васильевна. Повезло тебе с женой, Паша, всегда говорил. Но довольно! Мой доктор утверждает, что серьезные темы к ночи вредят пищеварению. Еще партейку?

— Прошу простить, господа, — Лиза поднялась. — Я устала и вдоволь насытилась вашей игрой.

***

— Полюбуйтесь, — секретарь Бибикова показал на мешки, доверху забитые письмами.

— Все? — изумилась Лиза.

Скандальную статью прочла вся столица. Стоило оставить в конце маленькую приписку, мол, расскажи, читатель, свою историю, и редакцию завалили письма с жалобами на домашнее насилие.

Лиза перебирала бумаги дрожащими руками, с диковинной смесью ужаса и ликования. Потребовались часы, чтобы отыскать нужные адреса —те, что из домашней книги Барышева. Девушка вскрывала конверты и бежала взглядом по знакомым рассказам, нацарапанным неровным почерком, измазанным чернилами и грамматическими ошибками, но таким личным, что читая, сбивалось дыхание.

Они побоялись идти к следователю и строчить жалобы, но желание быть услышанными, выплеснуть боль хотя бы на безжизненную бумагу, взяло верх. Лишь об анонимности молили они. Лиза вскрывала другие письма, кухарок и поломоек, жен военных и банкиров, фабричных рабочих и знатных дам. Все были об одном.

— А, это вы, — главный редактор зашел в архив.

Елизавета Васильевна показала ему письма.

— Вы понимаете?! — тяжело дышала она. — Здесь есть всё, в деталях! Теперь ему уж точно не отвертеться. Я напишу такую статью, разгромную, сорву все маски! Никуда не денется, ему придется оправдываться…

— Не выпущу, — ответил редактор.

— Что? Почему?

— Вы меня обманули тогда, воспользовались добрым отношением, — от прежнего учтивого и сердечного Бибикова не осталось следа. Каждым словом он будто гвоздь вбивал. — Собирательный образ тирана… Тьфу! Как же! Скрепя сердце, я пошел на поводу, опубликовал, но если бы только подумать мог, что речь о Барышеве. Да вы хоть представляете, что это за человек, какой вес он имеет в литературных кругах? Одно его слово, и нет нашей газетенки! Я больше шею подставлять не стану, увольте.

— Ну как же так? — Лиза похолодела внутри. — Ведь правда — вот она, только руку протяни…

— Не протянуть бы ноги за вашу правду. Ходите всё, вынюхиваете, сплетни собираете. Благородных кровей, а ведете себя как базарная баба, ей-Богу! Стыдно, Елизавета Васильевна, — Бибиков отвернулся. — Велите кому-нибудь забрать письма отсюда, или мы их сами сожжем.

И хлопнул дверью.

Из редакции Лиза выскочила, не различая дороги, едва не сбила женщину у входа. Предательство Бибикова засело в груди стальной иглой.

— Да на вас лица нет, милочка! Елизавета Васильевна, я полагаю? Ваша прислуга сказала, что я могу найти вас здесь.

Лиза всмотрелась в пожилое лицо, силясь вспомнить, где видела его раньше.

— Не утруждайтесь, мы не знакомы.

Женщина представилась Марией Покровской, рассказал, под каким она оказалась впечатлением от нашумевшей статьи.

— Без толку это, — Лиза повела плечами. — Эту стену не пробить.

— Рано опускаете руки, милочка! — Покровская погрозила пальцем. — Вы сказали, и вас услышали. Гораздо больше людей, чем вам кажется. Гораздо!

— Равноправки? — догадалась жена поэта.

— Нас называют и так, — Мария усмехнулась. — Всех, кто готов бороться. В первую очередь — с невежеством. Лишь знание — тот свет, способный рассеять вечную тьму этого страшного порока. И я говорю отнюдь не про точные науки и университетские дисциплины, хотя без этого тоже далеко не уедешь. Женщинам не хватает знания, что можно жить по-другому. Дышать свободно, распоряжаться своей судьбой. Вы спросите, кто же их даст, те знания? Ведь простой девушке, забитой тиранией, связанной по рукам и ногам устоями сильных мира сего, его взять попросту неоткуда.

— И кто же?

— Мы с вами, — с назиданием сказала Покровская. — Женщины из благородных домов, наделенные властью и уважением, осознавшие свою силу, лишь у нас есть ресурсы собрать всех вместе. И повести за собой.

— Я не совсем понимаю, что вы имеете ввиду.

— Возможно, вы не в курсе настроений женской части города и не представляете масштабов. Возможно, люди только и ждут, чтобы выйти на улицы. Возможно, их достаточно, чтобы дойти до дворца. Костры гнева уже горят, осталось подкинуть в них совсем немного, и забушует пожар! У вас не найдется, случаем, еще несколько дров?

Лиза вспомнила о сотнях писем. Почесала кожу на запястье, царапая в кровь.

— Вы говорите невероятные вещи.

— Елизавета Васильевна, вы читаете газеты? Суфражистки Англии не стесняются забастовок, не боятся смотреть в лицо патриархату.

Они дошли до конца улицы. Лиза подняла руку, показывая извозчику подать экипаж.

— Я борюсь не с законом, а ради его торжества, — сказала она. — Ваши методы мне чужды, как и всякое позерство. Прощайте.

Но у самого дома ее ждала еще одна встреча. Лиза быстро признала курносую девчушку, которая медлила не так давно, прежде чем впустить ее в дом Барышевых.

— В глаза хотела ваши лживые взглянуть! — сходу набросилась прислуга. — Это ж какого надо быть низкого достоинства, чтобы человека так оклеветать? Из-за вашего яду честные люди страдают! Господин мне, между прочим, никакого плохого зла не сделал, пальцем не тронул, а вы! Вы! За что вы со мной так?

— Простите великодушно, я не понимаю, — Лиза, забывшись, полоснула ногтями расцарапанное запястье, зашипела от боли.

— Посмотрите на нее, она не понимает! А то, что из-за вас господин Барышев всю прислугу из дома погнал и мужчин замест нас нанял. Чтобы больше не трепались всякие, не чернили имя доброе. А нам-то теперь что?

— Я не знала… — запнулась Лиза, сконфузившись. — Прошу, пройдемте в дом, я дам вам денег на первое время.

— Да подавитесь вы, — бросила курносая. — Совсем с жиру беситесь, а оттого и выдумываете. Чтоб вам пусто было!

Лиза проводила прислугу немигающим взглядом и вернулась домой на ватных ногах. Мысли смешались, голова страшно болела. Хотелось пить, но звать Аксинью сил не осталось. Та не вышла встречать барыню, да и в последние дни старалась реже попадаться на глаза. Сделает работу тихонько и в каморку свою незаметно прошмыгнет, только бы не выдать себя лишним звуком.

Елизавета Васильевна подняла расписную подушку с дивана и крепко прижала к лицу. Почувствовала кожей, как все сильнее намокает ткань.

***

Лакей с посланием прибыл тем ранним утром, когда вся знать Петербурга только возвращается с балов, а прислуга, едва поднявшись, клюёт носом и бьет битки. Вот только семью Павла Андреевича теперь не звали на балы.

Елизавета Васильевна надеялась больше никогда не оказаться в доме у Барышевых, но жена писателя просила приехать в срочном порядке, ибо её хворь развивается и мешкать не будет.

Ещё один лакей, тоже мужчина, проводил Лизу к больной. Пётр Сергеевич, видимо, и впрямь сменил прислугу.

Если бы не сбивчивое дыхание, то сложно было бы понять, что среди огромных подушек на измятых простынях вообще кто-то есть: так ссохлась госпожа Барышева. Ее голос ослаб сильнее обычного, и чтобы услышать хоть слово, приходилось наклоняться едва ли не вплотную к побелевшим губам. Она говорила о Боге и о скорой встрече с ним, и о том, кто будет присяжными на ее суде. А затем попросила помочь ей подняться, и Лиза удивилась, насколько лёгким оказалось тело в ее руках.

Сидя на краю кровати, Барышева повернула железный ключик, торчащий из прикроватного столика. Достала плотную стопку бумаги.

— Я сразу поняла, зачем вы приходили. Зачем искали прислугу. Поняла. А потом и прочитала.

Лиза боялась вздохнуть, чтобы ненароком чего не упустить.

— Он писал им записки. С признаниями, с угрозами. С клятвами любви и с обещаниями покалечить. Писатель, он не скупился на слова. Здесь всё, вот они, здесь.

Барышева трясла руками, записки выпадали из слабых пальцев, сыпались ей на колени, ложились в густой ворс ковра.

— Они несли их мне. Ходили жаловаться мне. Как иначе? Все эти годы они ходили плакаться мне. Но зачастую слишком поздно. Когда ничего не вернёшь.

Барышева делала долгие паузы, натянутая донельзя кожа головы, казалось, лопнет от напряжения. Лиза терпеливо ждала.

— Тогда я давала им денег на дорогу домой. Или на комнату. Хотя бы на первое время. Записывала адреса в домовую книгу, чтобы позже справиться, как устроились. Мужу говорила, сбежали, мол. Он и не искал.

Барышева стала заваливаться назад, и жена поэта придержала ее за спину.

— Я ведь сама все это прошла. В молодости, когда была ему интересна. Все это. Он всегда был… был таким.

Лиза не хотела спрашивать. Ей надоели попытки уйти от ответа. Но измученная болезнью женщина сказала сама:

— И кто бы послушал меня всерьез? Разве может законный супруг насиловать свою жену?

— Сейчас… Сейчас он мучает кого-нибудь?

— Старость берет свое. Петр Сергеевич потерял всякий интерес к дамам ещё пару годков тому.

Курносая девушка могла устроиться гораздо раньше, подумалось Елизавете Васильевне.

— Божий суд, — повторила Барышева. — Скоро мне отвечать. Но сначала… я готова к суду земному. Сама я не могу, но вы поторопитесь. Приведите полицейского, следователя или судью. Кого-то, кому я смогу рассказать. Все эти годы… да, нынче я все расскажу.

Лиза не поменялась лицом. Не позволила себе радость — побоялась, что та в очередной раз сменится горечью.

Спустя час рассказывала об этом разговоре судебному следователю, раскладывала записки с угрозами, написанные почерком Барышева, добавила письма, пришедшие в редакцию от его жертв.

Следователь смотрел на то одним глазом, да нетерпеливо покусывал ус.

— Вы меня слушаете?

— Слушаю, — кивнул. — И слышу слова. И на бумаге тоже лишь слова. А фактов нет. Да и где им взяться, спустя столько лет.

— Да разве этого не достаточно? Вы же сами просили искать свидетелей, вот она, госпожа Барышева, главный свидетель! Ну опросите ее наконец, опросите других девушек, начните уже с чего-нибудь, начните следствие, заклинаю вас!

— Недостаточно оснований, — буркнул следователь и отвернулся, чтобы дама не видела его покрасневшего лица.

— Ах, не хватает? — Лиза топнула ногой. — Да что же вы такое...

Тут ее осенило.

— Вы ведь специально меня отправили вашу работу делать, знали, что никто не захочет жаловаться. А теперь на попятную идете, носом воротите… Эх, вы! А мне вас как честного человека рекомендовали.

— Да если бы я только мог! — не выдержал следователь, кивнул на стол. — Думаете, морочил бы вам сейчас голову? Но Барышев, Петр Сергеевич-то кто таков, вы понимаете?

Лиза молча собирала бумаги.

— Да его сам император не раз приглашал ко двору, книги подписывать! — следователь услышал себя со стороны, удивился сам себе, насколько трусливо звучат его оправдания. Добавил сухо. — Я могу открыть хоть тысячу дел. Но прокурор ни одно из них не допустит до суда. Так мне сказали.

Лиза посмотрела в молодое лицо с жалостью и огорчением. И вышла из кабинета.

***

Елизавета Васильевна вернулась домой в прескверном расположении духа. Который день она обивала пороги, и в полицию ходила, и к другим следователям напрашивалась, намозолила глаза редакторам столичных газет, все без толку. Её слушали снисходительно, кивали, а после разводили руками. Читать бумаги или опрашивать госпожу Барышеву никто не собирался. Если закон слеп, общество воспевает подлецов как героев.

Павел Андреевич не находил себе места, наматывая круги по гостиной. Комната пропахла папиросами, на круглом столике стояла початая бутыль коньяку.

— Все пропало! Понимаешь ты? Это конец! — кричал поэт. Волосы прилипли к его влажному лбу. — Я ее уволю, к чертовой матери уволю. Как пить дать!

— Пашенька, присядь, ты меня пугаешь, — Лиза с порога следила за перемещениями супруга. — Что пропало? И кого, позволь спросить, ты собрался увольнять?

— Аксинью! Эту… эту блудницу словесную! С неё всё началось.

— Не смей! — твердо сказала Лиза.

Павел Андреевич наконец опустился в кресло, ударил по подлокотникам, снова вскочил.

— Ах, не сметь? Моей карьере конец! Они отказались выпускать мой сборник, в последний момент! Раз, и отказались. Мне теперь в литературу вход заказан, ни один издатель теперь со мной дел водить не хочет. Ты говоришь мне не сметь?

— Девушка здесь ни при чем…

— Да как же! В уши тебе наливала, а ты и рада верить. И ведь просил тебя, заклинал: ну не лезь ты, любимая, не связывайся с Барышевым, ни к чему тот скандал. Так нет же, уперлась! Как бес в тебя вселился, право слово. В сыщика она играет, в репортера! А мне, скажи на милость, теперь как, мне-то?

Никогда раньше он на неё так не кричал. Она всегда считала черты его лица привлекательными глазу и не могла помыслить, что однажды злость исказит их до безобразия. Смотрела на летящие капельки слюны из набитого бранью рта, и внутри все закипало.

— Да как ты можешь такое говорить?! — Лиза взмахнула руками. — После всего, что я тебе рассказала, после всех доказательств. Ты скажешь, что я поступала не по совести?

— Да кому какой прок от твоей совести? Это Барышев, как ты не понимаешь? Я вырос на его книгах, весь Петербург, да вся Россия выросла на его книгах! Ты не с ним борешься, а с народной любовью. Когда они слышат его имя, то даже не о нем думают, не о человеке. А об искусстве, символом которого он стал. И ты вознамерилась все порушить, даже не спросивши моего мнения.

Лиза отвернулась. Подошла к шкафам из красного дерева, прошла вдоль заставленных книгами полок. Провела пальцами по корешкам.

— Чему они тебя научили?

— Не понял тебя.

— Твоя библиотека. Все эти книги. Философия, риторика, право. Поэзия. Труды со всех концов мира, — потянула острым ноготком коричневую обложку. Тяжелый том грохнулся о пол. — Какой от них прок, если не усвоить самого главного? Понятий морали, ценностей жизни…

Еще пару книг полетели следом.

— Прекрати немедленно! Каждый видит в своем свете…

— Ах, люблю я поэтов! Забавный народ. Вы пишите о чувствах к женщине, воспеваете любовь. Все герои ваших пьес сплошь романтики да сердцееды, каждый готов идти на подвиг ради дамы, каждый будет стреляться за ее честь! — Лиза кричала, опустошая полки, книги градом сыпались ей под ноги. — Но что вы знаете о чести, трусливо натягивая цилиндры, чтобы не слышать бесправных, чтобы не видеть униженных, что вы знаете?! Какой тогда прок в вашей дохлой лирике?

Поэт подскочил, схватил за руку.

— Не смей обвинять меня в трусости! Мне говорили, чтобы я тебя усмирил, приказал. Я противился. И вот теперь мое призвание, мое будущее будет разрушено! А все потому, что моя жена не знает! Своего! Места!

Последние слова ударили по ушам раскатами грома.

— Милый Пашенька, — Лиза заставила себя улыбнуться, но со стороны то могло походить на оскал готовой к броску волчицы. — Уж не забыл ли ты, чье приданое помогло тебе разобраться с долгами семьи? Перебраться в Петербург? Чей отец платит залог за этот дом, пока ты занимаешься искусством и жалуешь дворнику и забулдыге аж по десять-то рублей, да с барского плеча?! Кто ввел тебя в свет, порекомендовал нужным людям… Боже, даже знакомство с Барышевым! Помнишь, где ты был до всего этого? Свое место?

Боль обожгла лицо, Лиза отшатнулась, хватаясь за шкаф, чтобы не упасть. Слизнула соленую каплю с губы. Павел Андреевич сменился в лице, уставился на свою ладонь, будто видел впервые. Багрянец на его щеках медленно затухал, сменяясь холодной бледностью. Поэт посмотрел на жену, место удара наливалось спелой ягодой за мгновения.

— Вашего кумира, Павел Андреевич, нет у постели умирающей жены, —сказал Лиза спокойно. — Коли вы так с ним похожи, вас я тоже не желаю видеть у своей.

Поэт пятился, спотыкаясь о разбросанные книги.

— Я… ты…— он запнулся, напоровшись на острый взгляд. Простонал: — Что ты натворила?

Лиза дождалась, когда муж хлопнет дверью. Вышла во внутренний двор. Там, слегка пошатываясь, как и всегда в это время дня, дворник махал метлой.

— Архип! Поди сюда, —жена поэта тяжело опустилась на крыльцо, прямо на пыльные ступеньки. — Архип, будь так добр, отыщи для меня цепь, да покрепче. И замок.

***

—Это что такое? — пышные усы прокурора топорщились от негодования.

—Да вот, стоит, — пожал плечами полицейский. — С самого утра стоит.

— Вижу, что стоит, — поморщился прокурор. — Какого ляда, я тебя спрашиваю?

Лиза молчала. Какой прок от слов, если с глухим объясниться проще, чем с законом? Лишь сильней вжалась спиной в прутья забора, взглянула через плечо на здание столичной прокуратуры. Качнулась и звякнула цепь.

— Дык это… известно чего. Требует ход делу Барышева, — сказал полицейский. — Прикажите обыскать на предмет ключа? Или будем пилить?

— Кого? — усатый поднял бровь.

— Цепь.

Лиза просунула руки между прутьями, сжала их локтями, всем видом показывая, что оторвать от забора ее будет делом не из простых.

— С утра, говоришь? — прокурор посмотрел в небо.

Полицейский кивнул.

— Наш император добрый малый, дозволяет мирные демонстрации, — усы разошлись в улыбке. — А эта мирная, так ведь? Барышня у нас сильная, сразу видно, с характером! Не будем ей мешать. Кажется, дождь собирается?

Как только мужчины ушли, в дорожную грязь упали первые капли.

Разом потемнело, ночь словно решила заявить права на город раньше положенного. Где-то вдалеке зарычал гром, пока еще слабо, только пробуя свои силы. Порывы ветра несли запах приближающейся грозы, швыряли в лицо мокрую пыль. Спустя мгновение ее сменили тяжелые капли, ледяными потоками они стекали по лицу и шее, забирались за шиворот легкой блузы. Одежда прилипла к телу, перестала быть преградой, будто и не было ее вовсе.

Лизу боролась с дрожью, но непослушная челюсть продолжала ходить ходуном, как у деревянного щелкунчика. Щелкунчик, который выбрал орех себе не по зубам. И крысиный король победил.

Редкие прохожие попрятались по домам, и Лиза осталась одна в темноте. Дождь вымыл всю обиду, злость и горечь разочарования. Оставил после себя лишь холод внутри.

Когда первые лучи рассвета скромно коснулись кожи, девушка повела плечами. Всю ночь она простояла, прислонившись к забору, ни разу не присела, и боль теперь растекалась волнами по измученной спине, спускалась к ногам.Туго натянутая цепь натирала чуть выше пояса даже через ткань. Вслед за грозой пришла жажда. Лиза провела рукой по тому, что осталось от прически, слизнула несколько капель с посиневших пальцев.

Солнце поднималось выше, согревая своим теплом, и жена поэта то щурилась от яркого света, то проваливалась в забытье, обратно во тьму.

— Держите, сударыня, — мужской голос свалился сверху новыми раскатами грома. — Уж не знаю, что в вас крепче, здоровье или сила духа. Выстоять всю ночь здесь, в такую бурю.

Полицейский протягивал флягу.

— Спасибо, добрый человек, — сухие губы слиплись и отказывались слушаться. — Не нужно.

Лиза отвернулась.

— Зря вы так себя терзаете, — мужчина покачал головой, подождал немного и спрятал воду. — Право слово, зря!

Люди шли мимо и смотрели на прикованную к забору. Кто-то крутил у виска и шел дальше, кто-то останавливался, чтобы обсудить с другими. Галдящие сорванцы тыкали пальцами.

Светило перевалило за полдень, одежда высохла, и Лиза успела пожалеть о дожде. В голову нещадно пекло.

Толпа становилась больше: элегантные мужчины опирались на трости и курили папиросы, женщины прятались в тени широкополых шляп, медная кожа угрюмых работяг блестела от пота. Полицейских тоже прибавилось, они неспешно прогуливались среди людей с присущей их службе невозмутимостью.

Из рядов зевак вышла девушка и направилась к забору. Железные звенья в ее руках гремели с каждым шагом всё громче. Она подошла к Лизе и перекинула через ее цепь свою.

— Простите, барыня. Христом Богом прошу, простите дуру малодушную… — шептала Аксинья, пока возилась с замком.

Елизавет Васильевна слабо улыбнулась и взяла ее за руку. Чужое тепло придало сил, выпрямило осанку. Мимо шныряли прокурорские работники, отводили взгляд, делали вид, что не замечают прикованных девушек, не видят сцепленных ладоней прислуги и хозяйки.

А потом пошли остальные. Совсем молоденькие, со светлыми, полными жизни лицами, и женщины постарше, с поникшими от вечных тягот плечами, с поблекшим взором. Они молча подходили к забору, привязывали себя цепями и веревками, кто-то даже умудрился найти кандалы. Экипаж привез статную даму в платье оливкового цвета. С каждым поворотом головы в ее ушах вспыхивали звездочки бриллиантов. Она неспешно прошлась вдоль ограды и, поравнявшись с Елизаветой Васильевной, кивнула, будто старой подруге. Женщина двинулась дальше, к другому концу забора, а по пятам за ней следовал лакей с цепью в руках.

— Найдется тут местечко? — совсем рядом грохнуло железо.

—Вы? —Лиза решила, что глаза ее обманывают, слишком в голову напекло.

— Да не пугайтесь вы так, не шутки ради, — Миша пристроился у свободных прутьев, крепко сжал вторую руку.

— Но отчего же?

— Тут вот какая штука, Елизавета Васильевна. Крепко в голове засел наш последний разговор, мочи нет. Скажем, убедили вы меня.

Она всмотрелась в прищур лукавых глаз.

— Ладно, раскусили! Дело не только в этом. Шурин, чертяка такой, рассказал, что вы снова к нему ходили. И какие бумаги носили, тоже рассказал. Барышев хороший писатель, но мы забыли, что он еще и человек. Христос принял на себя грехи людские, а человеку всего-то и надо, чтобы ответить за свои, — Миша помолчал, потом добавил серьезно. — Вы смелая женщина, Елизавета Васильевна.

— Виделись ли вы с Пашей? — спросила Лиза тихо.

Мужчина чесал бороду, не торопясь с ответом. Аксинья отвернулась, сделала вид, что не услышала вопроса.

— Так виделись? Ну не мучайте хоть вы меня…

— Он уехал, — обрезал Михаил. — Не знаю, куда. Сказал, что далеко. Где лапы позора его не достанут, где он снова сможет творить и издаваться. Где всего добьется сам, пробьет дорогу своим талантом. Не знаю, есть ли место такое в России-матушке. Право слово, не знаю. Мне жалко вашего супруга, Елизавета Васильевна, по-дружески, сердечно жалко. Я помню его мечтателем и творцом, а не трусом. С другой стороны, я бы желал врезать ему при встрече, да по первое число!

Лиза невольно прикусила разбитую губу, из-под запекшейся корки по подбородку сбежала теплая капля. Усталость брала свое, тело налилось слабостью, и если бы девушку не придерживали с обеих сторон, то болтаться ей на цепи, как безвольной кукле.

Лиза ожидала увидеть Марию Покровскую раньше, но та пришла, лишь когда у забора почти не осталось свободного места.

— Совсем не удивлена, — женщина обвела присутствующих взглядом и обратилась к Мише. — Нас называют женским движением, но в наших рядах немало мужчин различного положения и влияния в обществе. Очень показательно!

— Вас, между тем, здесь не было, — Лиза говорила медленно, в страдающее по воде горло будто напихали колючек. — И где хваленая помощь ваших равноправок?

— Оглянитесь, милая! — Покровская не смутилась. — Разве узнали бы все эти люди о вашей небольшой затее? Газетам настрого запретили об этом печатать, но у нас свои методы. Вы сделали смелый шаг, Елизавета Васильевна, я горда вами! И все-таки пора заканчивать. Надеюсь, этим людям не хватило глупости глотать ключи?

Прекратить? Сейчас? Лиза не ожидала такого услышать.

— Как? — только и выдавила она.

— С чего бы? — возмутились Аксинья.

— Барышев мертв, — Мария посмотрела на недоумевающие лица и повторила. — Убит.

— Как это понимать? — спросил Михаил.

— Об этом уже на всех углах пишут, молодой человек. Сегодня некий Иван пришел в дом к Петру Сергеичу и начал выпытывать о событиях давних лет. Подробности мне неизвестны, но тот мужчина жил с бывшей наборщицей Барышева, Полиной. Возможно, вы встречались, Елизавета Васильевна? Уж не знаю, с чего он начал копать, может, она проговорилась, может, слухи дошли, ими сейчас весь город с вашей руки полнится. Повторюсь, мне неведомо, о чем был тот разговор, но по итогу господина писателя забили насмерть.

Лиза вспомнила рыжебородого, его угрюмый взгляд… Цепь словно затянулась сильнее, в глазах потемнело.

— Нет, не так… Не такого правосудия я хотела!

— А получили то, что имеем, — Покровская говорила все с тем же назиданием. — Сейчас вам надо заканчивать, нечего пинать мертвую собаку. Можно бороться с человеком, даже с его именем, но борьбу с его наследием не поймут. Он умер от рук преступника. Не хватало еще, чтобы записали в мученики.

Аксинья фыркнула.

“Это всё. Это всё, теперь всё”, — крутилось в голове.

— Это всё?

— Вы мне скажите, Елизавета Васильевна. Домашняя прислуга считается шестью десятками тысяч в одном только Петербурге, а между тем законом еще ничего не сделано для ее защиты. Можно в самом деле сказать — не про нее закон писан! А сколько жен страдает от невежества и тирании своих мужей и своих отцов, одному Богу известно. Бороться с этой несправедливостью, несомненно, правильно и нужно. Но, скажу вам, как врач, симптомы еще не болезнь.

Покровская повышала голос, чтобы ее слышало как можно больше прикованных девушек. И даже толпа за ее спиной, казалось, стала тише.

— В прошлую нашу встречу я напугала вас словами о дворце. Но император наш — неглупый мужчина и не борется с мирными демонстрациями. Права нужно брать, но чтобы их взять, не обязательно устраивать бойню; мы — женщины, и можем позволить себе действовать умнее. Мы не хотим нарушать законы. Мы хотим их писать! И я спрашиваю вас, дорогая, хорошая моя Лизавета Васильевна. Найдете ли вы силы пойти дальше?

Лиза молчала. Прислушивалась к себе, что осталось в ней после этой истории, кроме колючего, нестерпимого холода.

— Это путь будет окроплен горькими слезами. Вашими слезами, Лиза, — Миша говорил спокойно. Не отговаривал, но констатировал. — Вас не поймут, от вас отвернутся. Вы можете потерять всякое положение. Хорошенько подумайте, молю!

Лиза думала и прислушивалась к холоду. Перед глазами плыли лица изнасилованных служанок, она слышала стук печатающей машинки, совсем как у Полины, чей ребенок потерял сегодня пусть и приемного, но всё же отца. “Чтоб вам пусто было!” — били по ушам слова курносой, которая сейчас, возможно, побирается на улицах. А где-то уезжал вдаль талантливый поэт, грезивший искусством, который совсем не похож на героев своих стихов.

Холод дрогнул и не ответил. Лиза открыла глаза.

— Значит, такова она — бабья доля.

Другие работы автора.

Автор выражает благодарность литературному сообществу
БОЛЬШОЙ ПРОИГРЫВАТЕЛЬ за помощь в работе над этим текстом.