Пазлы прожитой жизни

«…к счастью или к сожалению, нельзя постичь жизнь отдельного человека в полной мере. Тот, кто сможет приблизиться к подобной нирване, перестанет быть собой, исчезнет в другой жизни — великой, пустой или полной страданий — не в этом суть.

Истина в том, что есть только части, из которых мы лепим мир окружающих нас людей.

Мы продолжаем это делать и тогда, когда этот мир исчезает».

Из личных записей автора

✸ ✸ ✸

В моей жизни была Далия. Точнее то, что от нее осталось. Когда я ее последний раз видел, ей было больше ста лет, точнее сто шесть, и она числилась в городских списках старожилов. Она еще могла ходить по своей квартире, но уже с трудом, и большую часть жизни проводила в кресле, глядя из окна во двор. Когда я выходил из своего парадного, всегда поднимал голову и всегда видел ее, рассеянно смотрящую в никуда. Я кивал ей, как старой знакомой, но Далия не всегда отвечала, потому что попросту не видела меня. Ее взгляд блуждал в суете окружающего мира, но где пребывала ее душа, мне никогда не узнать.

Далия жила совершенно одна, ее родственники рассеялись по свету и не навещали ее, друзья давно умерли и все, с кем она общалась на склоне лет — это дежурные соцработники и я, который иногда заходил к ней на чай.

Разговоры наши были скупы на содержание, часто мы просто сидели рядом и слушали тишину, которую изредка нарушали звуки города. Проникавшие сквозь толстые стены, они казались тревожными и лишними в ее квартире из двух комнат, в ее обители прохладного полумрака и одиночества. Я даже не уверен, что Далия всегда замечала меня, возможно, она только ощущала чье-то присутствие, ауру человека, коснувшуюся ее души. Тогда она неосознанным движением передвигала чашки на чайном столике и усохшей рукой пыталась налить в них чай. Мы молча пили его, она смотрела на то место, где сидел я, и видела что-то совсем другое, зрачки ее глаз были мутны и лишены фокуса, и она бормотала слова, которые я не мог разобрать. В этом ветхом мире с еле уловимым движением, в сопровождении неясных слов, лишенных смысла, я испытывал глубокий душевный покой, похожий на благостную дрему.

Иногда я убирался в ее квартире — вытирал пыль, выметал мусор, мыл полы. Приходящие соцработники относились к этому недобросовестно, и я добровольно взял на себя такое обязательство. Это было несложно и приносило удовлетворение. Я убирал только одну комнату. Вторая всегда была закрыта, на прибитых гвоздями скобах висел ржавый замок, и Бог весть, сколько лет Далия в нее не заходила.

Однажды я увидел, что в квартире завелись мыши и принес отраву, чтобы от них избавиться. Когда я рассыпал ее по углам, услышал отчетливый голос Далии.

— Дай мне мышьяку, голубчик.

Я поднял голову и увидел вполне осмысленный взгляд, направленный в мою сторону.

— Дай мне мышьяку, голубчик, и покончим с этим, — повторила она. Я хотел что-то ответить, но тут же на глаза ее набежала туманная поволока и я понял, что она уже не здесь, что она опять крутит калейдоскоп свой жизни, глядя на фальшивые отблески прожитых лет. Меня много лет тревожит одно воспоминание из детства. Я был свидетелем того, как кошке случайно перебили футбольным мячом шейный позвонок. В момент удара она смотрела на меня. Ее зрачки вдруг расширились и заполнили собой все пространство, словно за миг пытались вобрать в себя весь мир, — но так и застыли, и все, что в них было, вдруг исчезло, и жизнь ушла моментально. Взгляд Далии в такие моменты напоминал мне эту несчастную кошку.

В медицине есть такой термин — мерцающее сознание. Думаю, такая характеристика была применима и к душевному состоянию Далии. Половину жизни она проводила в сумраке своих воспоминаний, вторую половину отводила мне, а когда меня не было — нашему маленькому двору, где часто гуляли дети. В моменты просветления голос ее звучал по-особому — старческий, надломленный, но с искоркой жизни. В другое время она говорила глухо, а иногда с визгом, и тогда я понимал, что она уже не рядом со мной. Сейчас не упомнить всего, что было сказано за то время, что мы провели вместе. Но кое-что врезалось в мою память, и, думаю, останется в ней навсегда.

Помню, как одним вечером мы сидели с Далией в ее комнате, и каждый думал о своем. Чай давно остыл, в окно сочились синие сумерки. Внизу проехала машина, из нее послышалась мелодия аккордеона и сразу стихла. И я не сразу понял, что Далия закричала, потому что был занят своими мыслями, и ее слова дошли до меня несколько позже, чем она их произнесла.

— Während du tanzt, lebst du! Du lebst, während du tanzt! — непонятные фразы на немецком резанули мой слух как нож, случайно поранивший руку. Я метнул взгляд на Далию. Она со страхом глядела в окно, дыхание было прерывистым, руки крепко сжимали кресло. Я испугался — столько ужаса было во всем ее облике, что словами не передать. Мне стоило огромных усилий успокоить ее, я держал ее руки в своих, гладил ее по голове, и ее страх постепенно растворился во мне, и острые слова перешли в шепот, который вскоре затих. «Während du tanzt, lebst du… Du lebst, während du tanzt…». Позднее я перевел эти фразы с немецкого языка. «Пока ты танцуешь, ты живешь ... Ты живешь, пока танцуешь…». Тогда они мне ни о чем не сказали, и лучше бы я их не слышал вовсе.

Карусель жизни в мрачных тонах — так бы я назвал те обрывки воспоминаний, которые сопровождали Далию в конце ее пути. И даже в те редкие вечера, когда сумерки ее сознания раздвигались и она могла видеть меня, всегда присутствовало предчувствие чего-то фатального, что незримо маячило на заднем плане. В один из таких вечеров мы познакомились, в другой я рассказал о себе, еще в один она стала рассказывать о своей жизни. Все было неразборчиво, слеплено из кусочков, она перескакивала через годы, и разобраться в этом было почти невозможно. Из какофонии слов, плавающей во времени, я понял, что часть своей жизни она посвятила балету, в молодые годы выступала в балетной труппе, была замужем, но детей у нее не было, и что потом случилось что-то нехорошее, но что именно, она не говорила. Это было до войны, тогда ей не было еще и тридцати. Но как только разговор заходил о времени более позднем, Далия замыкалась, уходила в себя, и в комнате опять повисала тишина. Не раз я ловил себя на мысли о том, что эта женщина вытеснила из себя все воспоминания, а потом забыла об этом, и теперь пытается вернуть себе то, на что когда-то наложила запрет.

— Скажи, что было после того, как началась война? Чем ты занималась, как жила? — спрашивал я вначале Далию. — Может быть, ты даже побывала на фронте?

— Я уже не могу вспомнить, голубчик. Что-то было, но… увы. Я думаю, это все мой склероз. Может быть, когда-нибудь вспомню. Тогда расскажу.

— Но ведь столько лет прошло. Это большая часть твоей жизни, Далия. Неужели ничего не помнишь?

— Так, мелочи. Не стоит об этом. Это меня тревожит, голубчик. Оттого, что не могу вспомнить. Пока будем считать, что ничего не было. Пока не вспомню. Но я стараюсь, поверь. Я все время стараюсь, голубчик. Вспомнить.

Я думаю, что к моменту, когда мы познакомились, у Далии уже не было будущего, она давно пережила себя, и все, что ей оставалось — это попытки слепить кусочки прожитой жизни, она делала это неумело, неправильно, но упорно и постоянно, она была больным человеком, и мне всегда было мучительно видеть, как она, начиная мне что-нибудь рассказывать, вдруг перескакивает совсем на другой эпизод своей жизни. В конце концов я перестал ее расспрашивать обо всем, что вселяло в нее тревогу и неопределенность.

Но забытая действительность порой возвращалась сама — как незваный гость она проникала в ее сознание, стремительно, внезапно, и тогда мне стоило больших усилий вернуть Далии самообладание.

Как-то я застал ее в лихорадочном состоянии. Она сидела в своем кресле, морщила лицо и потирала виски. Чашки и заварной чайник были разбросаны по столику. Она обратилась ко мне, назвав чужим именем.

— Яцек, закрой сейчас же двери! Закрой двери, пока не поздно!

— Успокойся, Далия, двери закрыты.

— Ты слышал? Они ходят везде по квартирам. Их много и у них автоматы. Если увидят, что убегаешь, сразу стреляют. Что делать, Яцек, если они придут сюда?.. Яцек, мне страшно! Они всех уводят и никто уже не возвращается. Днем они приходили к соседям и увели их. Стучались к нам, но я спряталась в шкаф и затаилась. Если они придут в следующий раз, то сломают двери. Я знаю, потому что они ходят по спискам.

— Успокойся, Далия…

— Тебя они не тронут, а меня заберут. Меня заберут, и я больше не вернусь! Я боюсь, Яцек!

В тот раз у Далии была истерика, после которой она забылась сном. Я сидел возле нее долго, я думал о том, что ее Бог, наверное, не напрасно забрал у нее рассудок. Может быть, таким образом он оградил ее от воспоминаний, которые Далия так стремилась вернуть. Может быть, он дал ей столько лет жизни как компенсацию за пережитое. Хотя какой прок от этого зябкого одиночества, страха, от бесплодных потуг вернуть то, что отринула память? Как, наверное, это мучительно — пытаться еще раз прожить то, что вселяет столько ужаса и страдания?.. Понимаешь ли ты это, Далия?..

✸ ✸ ✸

Я знал Далию несколько лет — с тех пор, как переехал жить в свою квартиру. Лето на улице или зима — я всегда видел ее из своего окна. Она стала для меня частью нашего двора. Сначала я просто наблюдал за ней, а потом меня разобрало любопытство, и я зашел к ней познакомиться. Я увидел худую старушку с потемневшей от времени кожей. Я не смогу описать ее внешность более детально, потому что, глядя на Далию, я, собственно, ничего и не видел, а больше ощущал — это было тепло, которое исходило из ее души. И еще был запах старости и горьковатой полыни, еле ощутимый, как ветерок осени. Именно такой я и запомнил Далию.

Со временем я стал заходить к ней все чаще, я сбегал от городской суеты в прохладу ее квартиры, мне нравилось сидеть рядом с ней в молчании или слушать то, что она изредка произносила. «Я не знаю, как эти камешки попали ко мне в пуанты. Но пришлось танцевать, было поздно. Все пальцы в кровь, но выстояла. Динка подкинула, наверное. Она такая!.. В магазине я купила тогда шампанского. Хотела его порадовать, давно не виделись. Да и праздник все же, не просто так… А Лидушка говорит — не реви, дура! Времена сейчас какие, все голодают. Ты гордость-то свою поубавь, коль пригласили, иди и станцуй. Без пайка не уйдешь…». Часто в один монолог Далия укладывала несколько эпизодов, там присутствовали разные люди, места, разные времена. Последовательность пережитых ею событий бала запутана и непредсказуема, как клубок с разными нитками. Сам я говорил редко, а больше сидел и ждал, когда начнет она. Свет Далия никогда не включала, мы сидели в темноте, я видел ее старческий силуэт на фоне бледного окна, и когда она начинала говорить, я часто закрывал глаза и пытался представить то, что слышал, пытался овеществить это в своем сознании. И все виделось мне почему-то в серых тонах, — весь прошлый век, в котором она прожила, был покрыт свинцовой пылью, и в ней я различал крохотные силуэты людей, которые были частью ушедшей эпохи. Страх и любовь — два чувства преобладали в них, вели их по жизни, гнали вперед, не давали расслабиться. Как бабочки, они летели вперед на крыльях своих идеалов, и прожили жизнь без ненависти, но с болью в душе. Эта боль нет-нет, да и прорывалась в возгласах Далии, и тогда фразы ее звучали с надрывом, отрывисто; но внезапно она переключалась, и комната наполнялась теплом ее слов, сказанных неизвестно кому.

Таким я видел и чувствовал мир Далии. Как девочка на пыльном чердаке, она перебирала в своем сознании старые дагерротипы воспоминаний, пытаясь из них сложить что-то целое, но это ей никак не удавалось. И так было каждый день — упорно, вслепую, никогда не сдаваясь.

Бывало, что, глядя на нее, я тоже думал о своем, но не о прожитом — мне еще рано ворошить погасшие угли жизни, — я думал о тщете людских усилий жить так, как им хочется, о роке, который пропитывает все наше бытие, о какой-нибудь маленькой случайности, которая вдруг произойдет и разрушит все на долгие годы. Ведь в жизни всегда так — оглянешься назад и замечаешь, что все не так, как хотел изначально, все по-другому, может быть близко, но все же… Что-то или кто-то извне вносит свои коррективы, и никуда от этого не денешься. Что случилось с тобой, Далия? Что нарушило твой покой, что до сих пор тревожит твою душу?..

Я бы сказал, что мы с Далией стали друзьями — насколько это возможно, — хотя она называла меня разными именами и часто игнорировала мое присутствие. Однако входя к ней в квартиру, которая часто была открыта, я всегда замечал, что она меня узнает. Это выражалось в каком-нибудь движении, вздохе, звуке, который она издавала. И я понимал, что она меня ждала. Возможно, Далия воспринимала меня как что-то невещественное, как родственную душу, зашедшую к ней скоротать время. Наше единение было ментальным, и внешне оно никак не проявлялось.

Тепло и легкий запах полыни — такой была для меня Далия.

✸ ✸ ✸

Началась ранняя зима, выпал первый снег, было морозно и очень светло. Я зашел к Далии днем. Она сидела в кресле и, как обычно, смотрела в окно. Она лишь покосилась на меня, но я заметил тревогу в ее глазах.

— Вишни в саду зацвели. Это было красиво. Весна. Тогда приехал Лео. Мы смеялись до упаду от того, как от танцевал перед нами. Показывал фокстрот. И правда, смешно. Сделай чаю. Ты заболел? Почему так рано?

— Я вечером уезжаю в командировку. На несколько дней. Справишься без меня?

Далия ничего не ответила, она продолжала смотреть в окно. Я заварил чай и сел возле нее.

— Ты ведь Лео, правда? — спросила она. — Ты изменился. Много времени прошло. Я тебя сразу не узнала. После того, как ты уехал назад в Америку, думала о тебе. Какое-то время. А потом дела, знаешь, гастроли, я встретила Яцека. Да и ты не вернулся…

— У тебя было много поклонников, Далия?

— А то сам не знаешь. Помнишь, после того выступления… У меня на голове диадема… Как они все аплодировали, а потом рвались ко мне. И тогда ты забрал и увез меня. Мы укрылись в ресторации. Девушка разносила цветы, и ты купил мне букетик. «Хей! А сейчас танго! Я танцую танго с моей балериной!». Так ты закричал, Яцек. И все люди, что сидели там, смотрели на нас… Почему ты тогда ушел, Яцек? Ты ушел и больше не вернулся. Я тебя ждала три дня. Нечего было есть, но я боялась выйти на улицу. Так я и сидела, и ждала тебя. А потом пришли они, вышибли дверь. Яцек, я от страха обмочилась и сидела в луже, когда они ворвались…

— Далия, я не Яцек, я Лео. Не думай о прошлом. Я могу тебе приготовить поесть. Хочешь есть?

— Ну да, а то я сама не знаю. Вижу тебя всегда в окно. И здесь ты частый гость. Форма на тебе дурацкая. Китель этот дурацкий. Яцек, ты скоро приедешь?

— Через несколько дней. Максимум через неделю. Ты будешь ждать своего Лео, Далия?

— Вот еще, захотел! Я никогда никого не ждала. Зато многие ждали меня. Лео. Дурацкое имя.

Она отвернулась и больше не смотрела на меня. Я стал убираться в ее квартире и все то время, пока наводил порядок, я украдкой поглядывал на нее. Но Далия, казалось, полностью ушла в свой мир, она совсем не двигалась и пристально смотрела в окно, даже, как мне показалось, демонстративно, с вызовом. Сделав уборку, я стал готовить обед. Поставил на столик тарелку с супом и положил хлеб. Далия меня игнорировала. От тарелки шел пар, щелкал секунды старый будильник, с улицы слышались детские голоса.

— Далия, я ухожу. Мне пора. До встречи, - сказал я.

Она не повернулась, не ответила, она продолжала сидеть, словно меня не было. Но ее худенькая рука, лежащая на кресле, совершила легкое движение, а потом сжала подлокотник.

Далия со мной попрощалась.

✸ ✸ ✸

Она умерла через два дня, в одиночестве, сидя у окна своей старой квартиры. Еще два дня Далия сидела там, как страж на посту, прежде чем ее обнаружил кто-то из соцработников. Я приехал через неделю и узнал это от девушки, которая приносила ей продукты и помогала по хозяйству.

— Она совсем не мучилась. Умерла во сне. По крайней мере, я так думаю, —сказала мне девушка. — Я знаю, вы часто навещали ее. Хотите зайти в квартиру? Там открыто.

Едва я переступил порог, ощутил знакомый запах старости, устойчивый и неизбывный, как навязчивое воспоминание. Пустое кресло одиноко зябло у окна, на столике вповалку стояли чайные чашки. Тишина была более глубокой, чем обычно. Особая тишина, которая всегда сопровождает недавно умершего человека.

Как же так, Далия, почему ты меня не дождалась?.. Ты прожила так много лет, наперекор своей старости ты упорно пыталась вернуть прошлое, словно там была истина, ради которой ты жила все эти годы. Смогла ли ты вспомнить все перед тем, как ушла?.. Была ли спокойна твоя душа, когда жизнь покидала тебя?.. Скорбь овладела мной, вместе с этим пришло сожаление и ощущение чего-то незавершенного. Как будто я шел по дороге, ведущей к цели, но внезапно оказался в тупике.

Мне было больно смотреть на пустое кресло, я отвернулся, аккуратно расставил чайные чашки, почему-то заглянул в холодильник — там было пусто; я усмехнулся, думая о том, что хочу приготовить ужин для человека, которого уже нет, вышел в коридор и увидел приоткрытую дверь в комнату, которая при жизни Далии всегда была заперта. Видимо, ее вскрыли уже после того, как она умерла.

Комната дохнула на меня плесенью и тленом. Было видно, что там много лет не убирали. У серого потолка роились темные нити паутины, и весь он был иссечен трещинами высохшей штукатурки. Окно закрывали ветхие, потерявшие цвет занавески. В косых лучах света неспешно двигались призрачные фигуры, сотканные из потревоженной пыли. Эта же пыль покрывала два кожаных кресла и старинное бюро черного дерева.

На серой стене у бюро висел большой плакат с изображением Айседоры Дункан, обрамленный завитушками из ренессанса. Выделялось бледное лицо балерины на фоне тонко очерченной фигуры. Рядом — с десяток черно-белых фотографий в позолоченных рамках; большинство из них покрыты неумелой ретушью, наводящей на мысль, что Далия сама когда-то пыталась их обновить. Фотографии висели в ряд. На первой — красивая дама лет тридцати в кисейном платье с оборками. Она держит под руку мужчину намного старше ее, поседевшего, но стройного, с военной выправкой, одетого в темный фрак. Рядом девочка лет десяти в таком же платьице и мальчик в рубашке навыпуск; смотрит он не в объектив, а куда-то в сторону. Мужчина уверен в себе, дама расслаблена, она довольна жизнью и собой. Девочка улыбается широко и беззаботно — так, как это умеют только дети; у нее тонкие нервные губы и две родинки на румяной щеке.

Каждая из следующих фотографий изображала девочку в разные периоды ее жизни. Глядя на снимки, складывалось впечатление о счастливом детстве и беспечальной юности. Дальше она запечатлена уже повзрослевшей, веселой девушкой в школьном платье, наверное, выпускницей. Она стоит в кругу смеющихся подруг; виден характерный излом ее губ и те же родинки на щеке; рядом строгие лица учителей в скромных костюмах. Потом, видимо, ученица хореографического училища, в белой пачке, в пуантах, застыла на срезе фуэте; юное лицо печально и сосредоточено. На какой-то фотографии она уже молодая женщина — но все еще ребенок; взгляд выдает наивность ее существа, только начавшего познавать мир взрослых людей. Рядом молодой человек со щегольскими усами, он бережно касается ее локтя. Еще дальше несколько эпизодов в кругу семьи, — и последний снимок, где ее возраст приближается к годам красивой дамы с первой фотографии.

Балерина в тунике, с жемчужной диадемой в волосах, выступает на сцене какого-то театра. Снимок сделан со стороны занавеса, ее фигура застыла в полете, движение рук напоминает взмах крыльев, голова запрокинута вверх. Видно, что фотограф, снимавший ее, был профессионалом. Создавалось впечатление, что девушка летит прямо в зал, к бесконечным рядам зрителей. Ее лицо терялось в вихре движения, текучего и неуловимого, как само время, и мне подумалось, что на этом снимке она олицетворяет символ свободы и торжества, и что этот момент неизбежно пройдет, и тогда она обязательно упадет вниз, в безликую толпу, — ведь истинной свободы не существует, она так же обманчива, как блик диадемы в ее волосах…

Конечно, догадаться несложно — на всех фото была Далия. Неразгаданная, далекая, пребывающая в чудесной, но такой чуждой моему миру реальности. Это была сказка, сложенная маленькой девочкой, сидящей на чердаке, из пыльных картинок далеких времен. К сожалению, я не узнал на них Далию —настолько отличался образ жизнерадостной девушки от старой женщины, за которой я ухаживал на закате ее лет. Ощущение незавершенности осталось во мне, но я уже не искал разгадку. Пусть будет тупик, про остальное я не хотел знать. Раз тебя нет, Далия, пусть все останется так, как есть.

Я уже уходил и, наверное, ушел бы так, но взгляд мой упал на черное бюро, покрытое пылью. На нем лежала картонная папка с тесемками. Такими пользовались лет тридцать назад, не меньше. Я открыл эту папку.

Всего два листа бумаги. Справка из местных органов администрации с указанием на то, что Далия Вишневская (Аргонат) является потерпевшей во время холокоста 1942 года. И еще вырезка из старой газеты многолетней давности. «Выстрел из прошлого». Детальное описание издевательств местной полиции над евреями в городском гетто. Слишком много мелочей не к месту, мрачной экспрессии и смакования подробностями. Так бывает, когда в событие пытаешься вложить больше, чем позволяет этика какого-то момента действительности. Я быстро пробежал газетные строки. На одном абзаце остановился больше положенного. «Часто по вечерам полицаи устраивали себе маленькие «праздники». Они заходили в любую квартиру, выбирали евреек, что покрасивее, и заставляли их танцевать прямо на столе. Кто-то их музыкантов аккомпанировал на аккордеоне. Полицаи пили шнапс и веселились. Застолье могло продолжаться несколько часов. За это время танец девушек превращался в зловещую пантомиму, похожую на пир во время чумы. Если какая-нибудь девушка падала от изнеможения, пьяные мужчины избивали ее в кровь шомполами от винтовок. Шрамы после этого оставались на всю жизнь, нередко такие пирушки кончались смертельным исходом…».

Не дочитав статью, я положил листок на место.

Память… Всегда она так — стоит ей за что-то зацепиться, и она уже тянет за собой все, что ни попадя; даже то, что и не хочется вспоминать. Наверное, у любого человека в жизни есть моменты, которые он хотел бы забыть. И потом, когда они оседают где-то на дне сознания, в любое время могут вернуться и растревожить душу. Так было и с тобой, Далия, когда ты вдруг вскрикивала от образов, мелькавших в твоем сознании, и когда мне приходилось тебя успокаивать. Так было и со мной в тот момент.

Далия, Далия…. Я впечатлительный человек, и даже тот краткий эпизод, рассказанный много лет назад одним пожилым евреем, оживает в моей памяти с ненужной выразительностью. Стоит ли говорить о том времени, когда я был молодым, амбициозным журналистом и грешил излишней патетикой в описаниях?.. Однако на заднем плане, в моем подсознании осталось чувство недовольства собой, как будто я копнул глубже, чем было дозволено. И тогда я заставил себя забыть то, что приносило ощущение неполноценности моего бытия. Мы всегда стараемся забыть то, что тревожит наш дух и наше спокойствие. Мы бежим от своего прошлого, но возможно ли убежать от него полностью?..

✸ ✸ ✸

Я вышел из комнаты, которая сказала мне так много и все же, — так мало. Я наблюдал три разные жизни, я склеил разбитые черепки воедино. Я знал Далию старой женщиной себе на уме, увидел молодой и полной жизни старлеткой, представил ее безликой жертвой эпохи геноцида… Не тогда ли пошатнулся ее розовый мир, сотканный из кисейных кружев и белых пуантов?.. Теперь уже никогда мне этого не узнать.

Я подошел к креслу, в котором Далия всегда сидела в дни своей безрадостной жизни. Импульсивно сел в него, оно жалобно заскрипело подо мной, я дернулся было, но все же остался сидеть. Я просто хотел попрощаться с Далией, может быть, еще раз ощутить ее незримое присутствие, услышать ее молчание. Я знал, что больше никогда не приду сюда, и это прибавляло к моей скорби щемящее чувство одиночества. Больше я не увижу в окне знакомое лицо, наш маленький дворик лишился твоего присутствия, Далия.

Впервые за все время я посмотрел в окно с ее места и увидел то, что еще недавно видела она. Маленький заснеженный дворик, обрамленный серыми пятиэтажками. Толстые старые тополя со стылыми ветвями. Две протоптанные аллеи, турник, детские качели и песочница, в которой дети слепили снеговика. На месте носа у него синяя пластиковая бутылочка, и из-за этого он похож на пьяницу. Кое-где на снегу желтые следы от собачьей нужды.

Напротив, двумя этажами ниже, окна моей квартиры — кухни и жилой комнаты. Я никогда не задергивал занавески, и с этого места хорошо просматривалось мое скромное жилище. Я понял, что вечером, когда включал свет, Далия могла наблюдать за тем, чем я там занимался. Я представил, как она сидит в полумраке своей квартиры в том кресле, в котором сейчас нахожусь я, и смотрит на одинокого мужчину у компьютера, который курит сигарету и выбивает на клавишах печальные строки чьей-то жизни. Он долго и упорно пытается склеить разбитое, он идет наперекор энтропии, и видно, что у него мало что получается, он нервничает, ходит по комнате, курит одну сигарету за другой. Потом опять садится и продолжает свой труд. Удаляет написанное и начинает все заново. И тогда вместо Лео ты видишь Яцека, а вместо Яцека Лео. Балерина оживает и ввинчивает свой пируэт в чье-то сердце, на сцене, на заплеванном столе, на щербатом полу военного госпиталя. Приходят в движение затертые панорамы былых времен, до которых уже никому нет дела, мир вращается в тревожном гротеске твоего неуловимого танца — текучего, непрерывного, в котором сплелись воедино невинность, жестокость эпохи, любовь, призрачная свобода и бесконечная, тоскливая, неутолимая боль...

Выходя из квартиры, я обернулся и последний раз окинул взглядом пустующую комнату. Было темно, и я ничего не увидел, кроме бледного проема окна. Легкое дуновение тепла прошлось по моей щеке, я ощутил еле уловимый запах осени, горьковатой полыни и дыма.

Прости меня, Далия…