Мы называли его - Человек...

Горы Сванети любят своих детей. Нежно смотрят снежные вершины на зелень долин. Соберут сваны поминки покойнику, усадят за стол его двойника в лучшем платье да при оружии - горы в такт славицам гудят, вдогон людским слезам реки со скал влагу роняют. Каменное ли у них сердце? Никто не ведает. А придет время для Джграга - праздника льва, так рокочут горы человечьей удалью. Скачут на конях молодые сваны - по краю ущелий, по траве долин, ищут в своих рядах лучшего. Бьется в руках победителя золотое знамя - шелковый лев. Ловит раскрытой серебряной пастью стылый ветер.

Чутко слушают горы Сванети - не зазвучат ли где у детей чанг и чунир, что вестники горю да тяжелым мыслям. Чанг - мертвая рука великого певца Ростома. Жил Ростом, песни складывал - как никто не складывал, пел - как никто уже не споет. А умер он - на окостенелую руку сами собой натянулись струны. Чанг звучит у скорбного ложа смерти. Пальцы певца влекут за собой струны, провожают на вечный покой умирающего. Под чунир поют без голоса - чуть слышно, губ не размыкаючи. Смычок три струны гладит, сам сказ ведет, а человечья песнь - лишь подсказывает.

Нынче шум в горах. И крики - да нет боли. И слезы - да нет горя. Радость сегодня у сванов. Привели, вернули в родной дом Киту, коего и живым много лет видеть не чаяли. За тридцатью горами и сорока реками нашли родича. Живым. Выкупили из плена.

Киту идет, да все не может поверить. Вроде тысячу раз во снах возвращался в родной дом. Может и это сон? Вон, валяется в ущелье старое колесо. Раньше мимо мчал - и не приглядывался. А теперь - родное. Вон - на скале березка чахлая стоит, до которой детьми добраться старались. Выросли давно дети, внуков своих нянчат, а березка - та же. Плачет Киту. Без стона - счастливыми слезами. Вот и дом родной с высокой башней. Стены снаружи рогами туров увешаны - нет конца ловкости родичей, не страшащихся бить лютого быка. Дверь раскрыл Киту. Пошатнулся - ухватился за стену. Показалось ему - заругает его, маленького, сейчас мать, засмеет его, юного, молодая жена... Тихо в доме. Бурной горной рекой унесло время дорогих людей, стерло в памяти их лица. Подошел Киту к стылому очагу. Сжал в ладони накрепко старую цепь. Молча стоял. Мышью вышел из норки домовой-мезир, присел на задние лапки да носом повел. Приметил гостя - улыбнулся себе в мышьи усы. Вернулся, значит, маленький Киту. Вон, как за цепь держится. Для иных людей - только котлы над огнем вешать. А для сванов цепь - это род. Каждое звено - родич. Вьются, кружатся, каждый себе по уму, а за руки взявшись - не разомкнуть. Сваны очажной цепью клянутся. Ею же и проклинают. Вынести ее из дому - кровью расплатиться. А коли выбросят цепь из дому - значит и рода нет, сгинул совсем. Не будет цепи - умрет и мезир. Обрушатся старые камни. Отсечется людская память. Но Киту держится за цепь. Он - вернулся. И трое его дядьев, две сестры, да внуки еще - все живые родичи теперь вместе. Не шумят они, тихо стоят на улице вместе с соседями: ведают, что нужно Киту сшить настоящее с прошлым, залатать прореху, что в душе плен проел. Иным на это и жизни мало. А первые минуты у родного очага - всей жизни стоят.

С трудом разжал Киту ладонь. Снова пошатнуло. Показалось на миг, что не дома родного каменные стены округ темнеют, а рудник, где миг счастливого сна в пробуждении хуже смерти покажется. Вышел, не оглядываясь.

Приветлива родня. Всячески угодить старику старается. Понимают - не чаял уж он родной долины увидеть, тяжело ему в полумраке родного дома. Сидит Киту на улице, гладит молодые виноградные грозди. Ветер сванских гор заигрался редким седым чубом да густыми черными усами. Мзе-солнышко, дотянулась с неба до старика, гладит его по лицу - отдохни, теперь ты дома. Хоть на чужбине да в рабстве прошла вся зрелая жизнь, а дали родные боги счастье - дожить да помереть там, где родиться случилось. Нет цены такому подарку.

Любопытно людям, хочется им, домоседам, спознать - как там за горами люди живут, что в мире делается? Но ветхая вежливость с учтивыми поклонами смыкает им уста. А малышне лишь предстанет еще уважение спознать - решился один:

- Дедушка! А расскажи, как ты в плену был!

Замерли люди. Умолкли разговоры. Лица - молодые и старые, как по светилу подсолнухи, все повернулись к Киту. Ждали люди - расплачется старый, упадет на землю, в мучениях биться о нее станет. Думали люди - озлится Киту, накричит на внука настырного, да пойдет горе в вине топить. Замер праздник, как обиженный гость, и Гмерти - мира хранитель, в тревоге выглянул с заоблачной выси.

А Киту молчал. Улыбался, глядя на белые вершины родных гор, на зеленые долины, на вскинутые приветствием руки родовых башен вдали, на острую саблю кипучей горной реки. И Ал, суровый бог утесов, мнится, сам этой улыбкой добреет. Сам старику улыбается. Улыбается гулом обвалов, эхом ущелий, кличем орлов, блеском кинжалов, что дремлют в постелях узорных ножен.

И повел свою речь Киту:

- Каждое дело требует жертвы. Покоем жертвует чабан ради того, чтобы видеть свое стадо целым. За красоту своих трудов чеканщик и кузнец жертвуют блеском глаз. Камнетес жертвует мягкостью рук и цепкостью пальцев. Воин - свою жизнь. Большое же дело большой жертвы требует. Такой, что одному человеку и в сто жизней не выплатить...

Слушают люди старого. Чаяли о плене рассказ услыхать. Большее им Киту говорит. И про неволю в свою минуту скажет. А потом разом сложится все - в песни, в плачи, в мудрые притчи. Словно в новую одежду облачатся сваны в старикову повесть.

- Боги указали, где на земле рекам течь. Да не боги, а люди решали, где жить станут. Много людей, а пригодных земель мало. Иные живут - как при богах, а другим с нищеты в горе переворачиваться приходится. За много гор отсюда есть огромное царство. Правит там владыка Менуа. И столько у него земли, что орел устал бы лететь из конца в конец. И столько у него людей, что одним хватает места у рек, а другие в горах да суходолах о дожде небо молят. И задумал Менуа уравнять счастье людское - всем воду дать. Лишь богам такое под силу. А Менуа - не бог. Но понял он в своей мудрости, что много человек в едином деле - богу равны. А воли - спаять всех единым делом, у владыки хватило. Много он людей собрал.И своих рабов, и свободных наймитов, и нас - пленных. На свою беду мы, юнцы, решили тогда доблестью похвалиться: из набега глупого лишь один я дома сижу. Прочие - сгинули.

Полонян из разных битв, преступников лютых, рабов горемычных да наймитов свободных - целое войско набралось. Одни говорят - тьма, другие - сто тем. Мурашей в муравейнике и того меньше. Всем нам дело нашлось. Через горы, подступающие к небу, через ущелья, где не слышно упавшего камня, через глину суходолов, за много дней пути вели мы новую реку от старой. Всем дело было. Одни горы копали, ущелья засыпали, глину вынимали. Другие - камень в шахтах да карьерах ломали - стены канала складывать, чтоб не засыпало. Третьи - стены те клали. Много тысяч нас было, да не половина ли осталась? По горам, по ущельям в суходолы течет вода. Благословляют ее люди. Да не знают того, что и по костям, и по жизням нашим та вода бежит. Стали мы большой жертвой для великого дела.

Посмурнел Киту. Пришло время себя вспоминать.

- Поначалу я в гору попал. Руду ломал, чтоб у рабочих на кайлах да заступах насадки бронзовые не переводились. В горах жил - хорошо по ним ходить было. В гору попал - понял, что умер. Глубоко, глубоко мне работать досталось. Завели раз - и не выбрался бы, не нашел бы пути в переходах да лазах. А глубже идешь - вдохнуть нечего. Гнилой там воздух, спертый. Поначалу, как за спиной солнца свет померк - чуть сердце не встало. А тут и вовсе жить перестал. Ртом воздух хватал, падал в удушье на камни. А наглядчик меня пинком да палкой подымал. Дали мне нору - лишь на колени встать. Это и работа. Это и спальня. Это и гроб. Из таких лишь мертвых выбрасывали. Дали кайло, клин да молот - трудись. Из света - тряпка в плошке с маслом. И воздуха-то почти нет, так огонь им тоже дышит. Тоже его пожирает. А погасить - страшно. Будто для тебя разом все обрывается. А покуда мигает да трещит он, светлячок, - вроде и сердце еще стучит. Не по дням время мы считали. По старшим рабам, что, проходя, уносили корзины с рудой, меняли светильники да нас пинали - жив ли еще? Коли жив да корзина полная - приносили плошку каши. Коли не справился - били да без еды бросали. Дескать - давай новую норму, там и поешь, быть может. А и работать - сил нет. Ударишь кайлом - и дух вон, лишь белые мухи в темноте вокруг головы летают. А корзина ждет - не меньше твоего голодная. Так и приноравливаешься - бьешь камень на выдохе. Вдохнул глубоко - с выдохом ударил, снова вдохнул - снова на выдохе бьешь. И так без конца. Сыплется руда. Сгребаешь ее в корзину. Люто мы тем корзинам завидовали: они хоть иногда свет дневной видели. А мы в темноте слепли. Что кроты безглазые становились. А камень-то..! Он, как мелок - в воздухе летит, а все равно - тяжел. Рубишь руду, а прошел срок - уж и кашляешь. Думаешь - простыл. А то у тебя в груди камень копится. Царапает, колет, жжет нутро, выворачивает. А ты перхаешь-перхаешь, да все зря: навсегда он в груди остается, ничем проклятый не вывести. Пылинки да песчинки в твоей груди слипаются в камни. А помрешь - вот тебе и надгробие. Сам в себе вырастил. В том мне счастье выпало, что недолго в горе пробыл. Хоть и подслеп, и камня в грудь немного набрал, а наверх нас, кто покрепче, вывели. В горах путь воде ломать - в пополнении нужда возникла. Поначалу обрадовались. Все, вроде, легче - и ровно стоять можешь, и свет видишь, и хоть с дождя, хоть с ручья - да умоешься. А беда - везде и всегда, лишь в каждом месте разная. В той земле - другое солнце. Не наша добрая Мзе. Кожа от его плети греется, потом жаром горит, а на другой день болит - и рукой не тронуть ее, змеей облезаешь. Воздух горячий... Вдохнешь - и ноздри обожжешь. Хватнешь без думы его - раздерет дорожная пыль горло, язык к нёбу приклеет. Ходишь, от жары дурной, ломишь камень, а голова пуста - ни единой мыслишки. И вдруг - как полегче стало ходить, и кайло не такое тяжелое, и жар терпим. Работаешь веселый. Уж почти до заката дошел. На сделанное - взглянуть приятно. И тут что-то по ребрам тебя - р-раз. Да по лицу - второй. Открываешь свинцовые веки - наглядчик над тобой кричит, палкой машет. И снова - полдень, и снова - работа не сделана. Все тебе в бреду помнилось. Так и падали мы, солнцем битые. И не вставали уже многие. А иной, кто бы встать еще мог, того наглядчики забивали...

Помолчал старик. Лишь губами шевелил. Толи погибших в работе друзей вспоминал, толи ретивость царевых слуг проклинал.

- Что наглядчик в работе смыслить может? Ничего. Иначе его бы к делу, а не к догляду приставили бы. В надсмотр да начальство те идут, кто обещать горазд - сто норм от каждого дать, работу сверх плана выполнить, работников за меньшую пайку трудиться заставить... Хозяева таким сказочкам рады - знай, уши подставляют. Вот и шакалит такой меж нами - осанистый, крикливый, гордый. Плащ на нем дорогой да яркий. В руках - кнут да дубина, чтобы нас на труд вдохновлять. На поясе - нож. Это заместо потехи - обессилевших добивать. Ходит такой, да посматривает - где бы кнутом ударить, где бы кулаком садануть, где бы унизить как... Не ради доброго труда - напоказ старается. И хоть без изъяна трудись, а захочет тебя царев слуга избить - ни за что изобьет. Изобьет, поглумится, да без еды прикажет оставить. И нет на него управы. А хуже всего - скука начальственная. Озвереет от жары да безделья надсмотрщик - он забаву себе выдумывает. Кликнет стражу, чтобы сподручнее было, выберет кого из рабочих, и - пошла потеха... Наибольшая радость - унизить. Заставить раба от мучений и страха себя потерять. Иным - пайки в грязь побросают - ешьте! Иным в кувшин с водой нагадят - пейте! Иного бьют, покуда не начнет мучителя словесами красивыми величать, да сандалии целовать. Иного бьют, требуя за боль благодарить, а отблагодарит сломленный - еще добавят, дескать - сам попросил. Иной расчистит свой участок, а они камни с глиной на место пошвыряют, да без пайки в ночь и заставят работать - выполняй-ка норму! Иным приказ отдадут какой-то дурной, чтоб на других участках царевых слуг позлить или друг другу подгадить. Те прибегут - а шутник незнайкой прикидывается. Бьют раба, а приглядчик от себя «за поклеп» ему добавляет. Ломались люди. И собаками лаять готовы были, и вместо ослов грузы возить, и, как свиньи, - помои есть. Диво было при таком труде да при таком начальстве сохранить в себе - человека. Чтобы уж если не жить по-человечьи, так хоть по человечьи умереть. Хоть в том у нас была над царевыми слугами малая победа. Над сломленными они потешались. Человечные их бесили. Уж не скажу отчего. Может, мнили они, что скотами управлять легче, чем людьми. Может, в книгах их священных сказано. что они - люди, а прочие - нет. Может - сами рабами были, в начальники выбились, а людьми быть не научились. А я думаю, что все они, нелюди, настолько оскотинели, что не могли видеть человека. Им его ниже себя унизить надо было, чтобы собственной сути не видеть. Мы про то их за людей не считали. И про меж себя не по именам звали, а по кличкам - Боров, Скотина, Шакал, Падаль, Гнида, Змея... Один лишь был исключением...

Голос Киту задрожал.

- Мы звали его - Человек.

Не знаю, как его назвала мать. И не ведаю, отчего он пошел в наглядчики. Может - за долги, может - дела другого не знал, а может - искал кого-то среди нас. Только, быть может, по его заслуге я живой сейчас. Появился он на участке - от других и не отличишь: тоже гордый да осанистый, тот же плащ цветастый, да и кнут с палкой - как же без них. Только прищура не было, с каким смотрят, когда у людей подвох да повод ищут. И прозвали бы его, как показал бы себя, или чем бы запомнился. Да не успели. По зною землекоп наш упал от солнечной оплеухи. Подошел к нему новый, да бить не стал. Спросил - отчего упал. Раб-то и ответил, ни на что не надеясь - и зной голову кружит, и руки заступ не держат, и ног уж не чует. Быть бы ему битому за жалобы, да царев слуга вместо кнута на тень у тополя ему показал, велел посидеть урочное время. А нам наказ дал: скажете, мол, что я его до упаду избил. Ждали мы беды. Ждали подвоха, новой подлости. Думали - снова царевы слуги скотские свои игры затеяли. А не стало ничего. Полежал землекоп в тени, продохнул, да снова за работу принялся.

Тогда мы и поняли, что люди - бывают.

В ту же ночь мы ребра троим сломали, что больше других рабов господам угождали. Ни за что, в назидание - на будущее намекнули. Мы решили беречь нашего Человека.

По работе он не был одним из нас. Но забав не выдумывал, не глумился, приказов дурных не отдавал. Мы всей шкурой чувствовали, как иной раз полезно - когда начальник просто не лезет в чужую работу. Человек ходил среди нас и в зной, и в пыльный ветер, и в редкий дождь. Смотрел. Иногда указывал, что надо сделать, а что переделать, и шел за другими смотреть. От прочих наглядчиков мы указы через палку слушали, а за этого - всем усердием старались. Знали: снимут его за что-то, переведут, так на его место другой придет, нелюдь над нами станет. Нет, Человек не сидел у нашего костра, не хлебал с нами варева, не пытался лезть в душу настырным панибратством. И любовь у нас заслужить не старался. Но он был нашим Человеком. Нашей защитой от царевых слуг. Покуда он был с нами - побои и унижения обходили наш участок. Каждый день мы выбирали тех, кто на работе больше зашибся, чтоб сказать, если кто сторонний спросит, - «господин бил». А по другим участкам и гулял сказ о надсмотрщике, который так бить умеет, что его рабы лучше прочих работают.

Нас он не бил. Да случилось так - расслабились мы, обнаглели. Люди ведь быстро к хорошему привыкают да беду забывают. Уже и работать с ленцой стали. Привыкли, что нас прикрывают. То, видать, не только он приметил, может - и с него за нас спросили. Пришел он тогда, да расспрашивать стал - отчего хуже работа? А мы и ответить связно не можем - выдумываем, что на глаза попадается. Слепой бы увидел, что мы отговорками говорили - кто про зуд, кто про зной, кто про инструмент дурной. Взяться бы ему за кнут, сбить с нас спесь. Да не стал он бить. Сказал лишь на прощание: «раз по-человечески не поняли, значит - сами себя наказали». Ушел не ударив, а мы уже и почуяли, что оборвалось что-то. Что не будет уже по-прежнему. Что мы потеряли своего Человека. Тогда-то я и понял, что не только от глума и непосильной работы, что не только от власти да безнаказанности теряется человеческий облик, а и что там, где себя любить да жалеть начинают, где свою выгоду хоть в малом рвать станут - там человечности тоже не жить.

Человека мы больше не видали. Не знаю, что сталось - перевелся он на другой участок, от нас подальше, или совсем ушел. Только и не слышали больше о нем. А на его место поставили над нами другого. Этот всех прежних подлее был. Каялись мы о Человеке, да поздно было. Что уж о пролитом молоке каяться-то, коли обратно его не вернешь? Так и жили работая, покуда быстрый Квириа, что носит вести меж людьми и богами, не донес до родни слухи, где меня сыскать можно... Сыскали, вот, выкуп дали. Да я, работой поломанный, уже и не стоил многого.

Сберегли меня боги. А для чего я им немощный сдался? Разве что важно им, чтобы я о Человеке другим сказывал.

- Почтенный Киту, - поднялся с поклоном молодой Беткиль - правильно ли я понял? По твоему сказу выходит, что лучший из людей - это добрый надсмотрщик?

Улыбнулся печально старик:

- Ты молод, как незрелая гроздь винограда. Даст ли такая доброго вина? Не спеши делиться своей мудростью, Беткиль, покуда не созреешь на пользу людям. Не я ли сказывал, как трудно оставаться человеком в плену, при непосильном труде, под кнутом да скотской издевкой? Не я ли сказывал, как трудно сохранить человечность, имея власть, безнаказанность и кнут? Отчего же ты увидел в том только сказку о рабе и добром господине? Неужели твои молодые глаза видят в мире только рабов и господ? Неужели ты не способен увидеть в мире - ЛЮДЕЙ, для которых нет ни рабов, ни господ, а есть лишь другие ЛЮДИ?

Беткиль молча поклонился и сел.

Старик поднял с земли мягкий белый камень.

- Я много лет тесал из-под палки его братьев. Пусть же теперь мои навыки пригодятся мне свободному. Я не помню лица, но постараюсь... Постараюсь изобразить Человека.