Хозяин метро. Часть 1

Румянец на его щеках напоминает скарлатину, или оспу, или корь, или все сразу — я в этом совсем не разбираюсь. И сейчас на свету Рем выглядит жутковато, особенно, когда краска хлопьями отваливается от щек. Только никто ему об этом не скажет. Всем его очень жалко.

Ромул не отходит от брата ни на метр, держит за пухлую гипсовую руку, глядит исподлобья. Он чуть ниже и тоньше Рема, но все равно выглядит старшим.

— А если нас отпустят, мама нас заберет? — в сотый раз спрашивает Рем.

— Обязательно, — успокаивает его Ромул.

— А как, как она узнает? — теперь Рем кричит. — Она же к нам за все время так ни разу и не пришла! Может быть, она нас совсем потеряла!

Ромул не знает, что на это ответить. Мне кажется, если бы ему не приходилось быть за старшего, он и сам бы заплакал. Сел бы на мраморный пол и заревел. Но он не может себе этого позволить. Он должен утешать, защищать, поддерживать.

Я уже знаю: они с братом здесь почти что с самого начала, с открытия «Римской». Это было уже после меня. В девяносто пятом? В девяносто шестом? В любом случае прошло больше двадцати лет. Даже если их мать сумела пережить исчезновение обоих сыновей… Как жила она эти годы, пока они, неподвижные, немыми гипсовыми пупсами сидели на поваленной колонне, а сзади журчала вода, и люди все шли и шли, всегда мимо, с «Римской» — на «Площадь Ильича», с «Площади Ильича» — на «Римскую»...

Когда я подхожу, Рем немедленно отступает за спину брата. Ромул сжимает кулаки и выступает вперед. Меня и правда можно испугаться: двухметровая бронзовая фигура, взгляд суровый, брови хмуро сдвинуты, и я не могу их развести. Страх, да и только. При жизни я таким не был. До того, как затерялся в тоннелях.

— Дети, я не страшный, — приседаю на корточки, чтобы не нависать над ними. Пытаюсь припомнить, как улыбаются живые люди, приподнять уголки рта. Неубедительно. Ромул недоверчиво хмурится.

— Я вас не знаю. Вы кто?

— Меня зовут Гроссмейстер, я стою на «Бауманской», между Красноармейцем и Летчиком. И то, что ты меня не знаешь, неудивительно. Я самая неприметная скульптура на станции.

От такого вранья у меня горят щеки. Вернее, могли бы гореть, если бы я все еще был человеком.

— Если честно, — говорит Ромул, несколько расслабившись, — я вообще никого не знаю. Мы всегда сидели здесь вдвоем. Я выучил каждую трещинку на нашей колонне. А вы извините, просто Рем вас испугался, а мне показалось, вы его хотите обидеть.

— Вы просто очень большой, — встревает Рем, — и весь... острый.

— При жизни я таким не был. Скорее уж маленьким и круглым. Как колобок.

Они переглядываются. Про колобка они не знают.

— «Колобок» — это сказка такая.

— Мы знаем сказки, — Рем подает голос из-за спины брата, — их иногда рассказывают мамы и бабушки, когда останавливаются с другими детьми, которые могут ходить, прыгать и все время кричать, не как мы. Только мамы как раз и не хотят, чтобы они прыгали. Они их кормят булками, поят, застегивают и в это время рассказывают. Так что мы знаем много сказок, только почти все не до конца. А что это у вас за книга? Со сказками?

И впервые за сорок два года мне удается улыбнуться.

— Нет, Рем, малыш, не со сказками — с шахматными партиями. Моя скульптура называется «Шахматист».

— Значит вы хорошо играете? И можете выиграть у Хозяина? — оживляется Ромул. — И тогда мы все победим и вернемся домой к маме?

— Только она нас не найдет! — выкрикивает Рем.

— Если мы выиграем, ей сообщат. — Я делаю вид, что листаю книгу, хотя она из цельного куска бронзы и страницы не переворачиваются. — Вы побежите вверх по эскалатору, и пока вы будете подниматься, снова станете настоящими. Главное, не выходите на улицу, ждите у турникетов.

— У чего ждать? — не понял Ромул.

— У автоматов, которые не пускают в метро без билета. Оставайтесь там. Мама обязательно туда придет. А на улице она может вас не найти.

Мне стыдно врать. Никто их, конечно, ждать не будет. Прошло больше двадцати лет. Но им этого знать не нужно. В конце концов даже в детском доме, или как это сейчас называется, им будет лучше, чем оставаться скульптурами в переходе.

Еще более стыдно от того, что они мне поверили и, кажется, обрадовались.

***

Нас шестнадцать, и мы сбились в кучу на станции «Парк Победы». Станция новая. Раньше Хозяин проводил игру на «Новослободской», среди светящихся цветов и красных звезд витражей. Теперь мы играем здесь, между облицованными рыжим гранитом пилонами. Для партии нужен клетчатый пол, не меньше восьми клеток по ширине. Пол — это доска. А мы — фигуры. И я тоже. При жизни я был известным шахматистом, участником международных соревнований. Предложить бы команде свои знания и опыт, но я молчу. Слишком много на моей совести.

«Парк Победы» не узнать. Станция причудливо вывернута, словно смотришь на нее сквозь объектив «рыбий глаз», потолок задран на головокружительную высоту, пилоны выгнулись, рядом с ними я кажусь себе карликом. Пол изрезан рельсами: десятки путей пересекают станцию под самыми невозможными углами, образуя десятки островков, между которыми, неистово сигналя, снуют поезда. Увидел бы человек такое — мне кажется, просто сошел бы с ума.

Но ни спуститься на станцию, ни подняться из нее сейчас невозможно. Время замерло для всех, кроме нас. Вот застыла женщина в красной шапке, в руке жезл, словно она только что прошла по вагонам, разогнала уснувших и пьяных и теперь дает сигнал машинисту: все чисто, можно ехать. Вот дремлет у большого гранитного шара бородатый старик в изодранном пальто. Он похож на нищего из детских книжек про дореволюционную Россию, грязный и пьяный. В мое время таких нищих не было. Что произошло наверху за те годы, что я живу в бронзовом теле? Для старика время тоже не движется, он не сможет разлепить пьяные глаза и увидеть, что происходит на станции.

Бронзовую собаку с отполированным носом знают все. Она носится взад и вперед, лает на поезда, на пилоны, на застывшую тетку-обходчицу, на нас. Турнирный день — один из немногих, когда она может размять лапы, набегаться и налаяться вдоволь. Когда она, переводя дыхание, на секунду останавливается возле моих ног, я протягиваю руку — погладить. Она отскакивает, и я впервые вижу, как бронзовая шерсть становится дыбом. Она рычит и клацает зубами в мою сторону. Я прекрасно понимаю, что мою бронзовую руку невозможно прокусить, но все равно отдергиваю ее — некоторые вещи тело помнит и спустя сорок лет.

— Это потому, что для нее прикосновение и боль — одно и то же.

Гортанный голос раздается откуда-то снизу. Я опускаю глаза и вижу, что мою бронзовую ногу клюет бронзовый петух.

— Ты не задумывался, что этот блестящий нос для нее, как отрытая рана? Как содранная кожа? Представь себе, каждые полторы минуты подъезжает поезд, из каждой двери десяток-другой человек выпрыгивают, и как минимум три-четыре человека в каждом потоке непременно хотят потереть Ирме нос. Вот, спрашивается, на фига?

— Ирме?

— Зовут ее так, тупица ты бронзовый. Мы с ней соседи, я сам с «Площади Революции», стоим с крестьянкой. Наша станция — наша деревня, а в деревне все про всех знают. И хочу сказать, что если бы Ирма могла, она давно бы уже отгрызла руку какому-нибудь студенту по самое плечо. Или в горло бы вцепилась. Эти придурки ее умучили. Ты, если все-таки вернешься в человеческое тело, никогда больше не три ни одну статую, понял? Я это тебе не просто так говорю, уж я-то знаю, каково это.

Он поворачивается ко мне левым боком, и я качаю головой — брюшко и перышки отполированы до зеркального блеска.

— Не буду, обещаю. И вообще, если это случится, я уеду. Найду жену, дочь, заберу их и уеду в глушь, туда где нет и при моей жизни не будет метро. В один из сонных городков.

— Послушай друг, — петух смотрит на меня, как на придурка, — сколько лет ты живешь в этой бронзе? Двадцать пять? Тридцать?

— Больше сорока.

— Ну ты, товарищ, и тупой. — Петух с досадой клюнул меня в ботинок, так что глухо звякнуло на всю станцию. — Твоя жена, если она еще жива, уже старуха. А дочь и не помнит про какого-то папу, клинического идиота, потерявшегося в метро. У нее своя жизнь. Заберет он ее, как же, заберет! Да максимум, на что ты можешь рассчитывать, что ты ее найдешь и она тебя узнает. И представь: заходишь ты такой к ней — папа! А сам моложе ее! Ведь моложе же? Ага! Потешный ты человечишка, Шахматист, ой, не могу!

Я не выдерживаю и пинаю его носком ботинка. Он пролетает несколько метров, вертясь волчком, поднимается, отряхивается, возвращается.

— Ладно, прости! — Смотрит в пол. — Мой родной братишка теперь уже совсем старик, вот я и злюсь. У меня там никого и ничего не осталось. Не каждый справится с такой свободой.

— Была бы свобода, а что с ней делать, разберемся. Только сначала ее надо завоевать, — вздыхаю я, сам удивляясь нелепому пафосу своих слов.

— Говоришь, как настоящий коммунист, — бросает петух и тут же отбегает в сторону, ожидая нового пинка.

Но я уже взял себя в руки. Кроме того, я вижу, как ему больно.

***

Двадцать восьмого февраля семьдесят седьмого мы с женой оставили сумку с конфетами и подарками для Ирки на станции метро Белорусская. Пропажу заметили только после того, как двери захлопнулись за нашими спинами и последний поезд тронулся в сторону «Краснопресненской». Зоя злилась и кусала губу: в сумке остался ее паспорт, и Ирка теперь без подарка. Тогда я сказал, что смогу все уладить.

Я часто спрашиваю себя, почему она даже не попыталась меня отговорить? Возможно, привыкла считать меня рассудительным и надежным. Я сказал ей, что все будет быстро, всего одна станция, туда и обратно, я бегом. Тока в рельсах нет, поезда не ходят, к тому же у меня с собой фонарик. Нет-нет, никто ничего не заметит, жди здесь. Тогда я и понятия не имел, что значит заблудиться в тоннелях, как это может быть долго и что сделает Хозяин, когда, наконец, найдет меня там.

А ведь он, увидев меня, рассмеялся. Я лишь через годы понял, что это был смех. Тогда я чувствовал ветер из тоннелей, слышал грохот летящих на меня поездов, и этот голос в голове, который я принял за свой. Я думал, что схожу с ума. И наверное, сошел.

А потом он все же решил мне представиться, и я сразу понял, что предо мной мой полновластный Хозяин.

— Гроссмейстер! Я ждал тебя. Ты развлечешь меня. Это будет интересно. У нас с тобой впереди много времени.

Потом я узнал, что это не простое развлечение. Все дело в ставках.

Меня подселили в статую конструктора на «Бауманской». У Хозяина имелся барельеф с шахматистом на «Парке Культуры», там мальчик играет с отцом, а мать наблюдает за ними. Но он был занят. Те трое при жизни ненавидели шахматы и друг друга. Хозяин любил пошутить.

Первое время было невыносимо трудно стоять неподвижно. Несуществующие мышцы сводили несуществующие судороги. Я страдал от боли. Фантомной боли фантомного тела. Но это прошло. Я постепенно привыкал к необходимости быть. К невозможности не быть. Через год-другой вернулось зрение, слух и ясность мысли. Последнее, как выяснилось позже, стало настоящим проклятьем. Быть скульптурой на станции метро — незавидная доля. Я тосковал по обычной человеческой жизни, по работе, по шахматному клубу со скучным разбором партий по четвергам, даже по запаху разливного пива, которое при жизни вообще не пил. Но это были мелочи по сравнению с невозможностью видеть Зою и Ирку. Хотелось биться и выть по-звериному, но даже этого я сделать не мог. Я мог только торчать на постаменте, размышлять и глупо надеяться: они же, наверное, ездят в метро? Мы жили на «Пятого года», Зоя работала в магазине фототоваров в Сокольниках. Ее маршрут не пересекался с «Бауманской». Но ведь все меняется. Ирка пойдет в школу, может, случиться переезд, да мало ли что может привести человека на станцию метро? Понятно, что опознать меня невозможно, но я хоть посмотрю, хоть увижу, что они есть на свете — моя жена и моя дочь. Я начал со всей возможной внимательностью вглядываться в лица проходящих пассажиров. Это поддерживало, но это и мучило: ищешь знакомые черты и не находишь, а люди идут и идут потоком. Десятки разочарований в минуту. Каждый день. Каждый год. За все годы я так ни разу и не увидел ни жену, ни дочь.