Хозяин метро. Часть 5

Когда все кончается, я обнаруживаю себя стоящим на коленях, и черное поле подо мной, как пепел, как сажа. Хозяину мало. Он уже устроил так, чтобы я прослыл предателем, теперь же он хочет, чтобы я им стал на самом деле.

Оставшиеся на доске белые не отрывают от меня глаз. Снежка опустила голову на плечо Мазая. За всю игру она так и не сходила ни разу. Мазай выглядит так, словно у него вот-вот случится сердечный приступ. Я отворачиваюсь. Не надо, умоляю, не смотрите на меня, отвернитесь, усните, ослепните, потому что я собираюсь сделать самое худшее. Я ведь не могу не предать. Поднимаюсь на ноги, отбрасываю в сторону бессмысленную лошадиную голову на палке. Медленно, печатая каждый шаг, прохожу две клетки влево и одну вперед. «Папа, а почему конь ходит буквой Г?» Передо мной черный слон, которого ты не защитил, Хозяин, ты ведь думал, что я ни за что на него не нападу? В моих руках тяжеленная книга шахматных дебютов. Я размахиваюсь от плеча, мечу в самый центр слоновьего черепа, между глаз. И бронированная голова раскалывается надвое. Я пинаю его под брюхо, он скользит по мраморной плите, к краю, к краю, за край доски. И со всех сторон на меня смотрит Ирка, которую я предал, а я даже не могу закрыть глаза. Углом все той же книги я подцепляю пластину, все еще скрывающую мой рот. Мгновенное напряжение мышц, и она летит в сторону, выдирается с мясом, с куском моей щеки, губы, подбородка. Больно будет потом, а сейчас я снова могу говорить. И я произношу:

— Шах!

Теперь ему можно сдаваться, но черный король закрывается пешкой: Хозяин еще не поверил, что я всерьез. Передо мной четыре возможности, четыре разных хода, и три из них неизбежно ведут к поражению. Но каток моего предательства уже не остановить.

— Шах и мат! — Обеими руками я хватаю черного короля за зубцы короны, которая срослась с его головой, и толкаю вниз. Король падает на колени, по мраморному полю бегут трещины. Ирка... Что я наделал?

Наступает тишина. Где-то трещит динамик. Мы все, кто в сознании, на доске, на ногах смотрим друг на друга, не в силах осознать, что только что произошло. Я чувствую присутствие Хозяина, но как-то неясно. Он тоже растерян? Не знает, что делать? Такое вообще может быть? И, как гвоздь в сердце, мысль: а сдержит ли Хозяин свое обещание? Тогда, с пионерами, он поступил честно. И потом никогда явно не нарушал своих обещаний. Играл словами, подлавливал, но напрямую не обманывал. Своего рода честность.

И тут я в первый раз слышу Хозяина — не в голове, не как свой искаженный голос, а как низкий рев, порождающий многократное эхо:

— Гроссмейстер, ты можешь считать, что победил. И эти бесполезные душонки, что ты сейчас спас, могут гордиться, могут даже считать себя героями — одолели самого Хозяина. Но вот только радоваться, радоваться пусть повременят. Вы все жалкие, безмозглые и бесполезные. Другие ко мне и не попадают. Сейчас такие, как вы, не читают мелкий шрифт в договорах. О да, я сказал, что отпущу вас, если сумеете меня победить, обещал, что верну вам ваши мясные водянистые тела. Я Хозяин своего слова. Так что бегите наверх, улепетывайте, пока можете. Потому что я не обещал вам, что мои черные фигуры не попытаются вас убить. Они злы на вас, очень злы. Беги, Гроссмейстер, да, да, ты не ослышался, я отпускаю и тебя, отсюда и до смерти, а она уже дышит тебе в ухо. Ты хорошо развлек меня, и я даю тебе тридцать секунд. Бегите. И не обманывайтесь, никто из вас не выйдет отсюда — никогда!

— Бежим! — я кричу невнятно, мой рот разорван, но всем и так ясно, куда дует ветер.

— Раненых забираем! — командует Мазай.

Я подхватываю Ромула и Рема. Около искалеченного Икара я медлю. Мне не унести троих, но что-то внутри кричит: забери, забери его с собой!

— Ты чего застыл, Гроссмейстер? — Петух спрыгивает вниз, хлопая крыльями. — Ты его не дотащишь, не геройствуй!

Петух прав, хотя его и хочется приложить чем-нибудь тяжелым.

— Я возьму его! — Мазай легко закидывает тонкое золотистое тело Икара на плечо. — Беги, спасай мальцов!

И я наконец бегу. Глупая фора, что нам дал Хозяин, должна уже подойти к концу. Но нас пока никто не преследует. Кто-то из наших подхватывает Ирму, Кутузова. Мы бежим по бесконечному залу, в который превратилась станция «Парк Победы», через распахнутые двери поездов, застывших на путях, к бесконечно далеким эскалаторам на той стороне.

Черных осталось больше, в их рядах нет детей и животных, и еще с ними ферзь со своими орудиями убийства, но не настолько велико их преимущество, чтобы мы не могли отбиться на бегу. Нам бы только добраться до эскалаторов. Где кончается власть Хозяина? Никогда об этом не думал, но чудится мне, наверх за нами он уже не сунется и черных своих не пошлет. Но когда я оглядываюсь на бегу, то мой просчет и моя наивность вырисовываются передо мной столь же ясно, как предметы при вспышке молнии. Почему я решил, что он пошлет за нами лишь этих?

Из черной дыры, в которую превратилась фреска, лезут, прыгают, выползают десятки черных. И многие из них даже не напоминают людей — многоногие, змеевидные, насекомообразные, некоторые из них взлетают и начинают кружить там, наверху, под самыми сводами.

Я не останавливаюсь, у меня нет на это времени. Мои ноги и так слишком тяжелы.

— А-лешка-а! — Голос Снежки звенит как трамвайный звонок весной, свежо, радостно. — Где, ты где был?

Как же давно я не видел, чтобы статуи обнимались. После тех пионеров, пожалуй, ни разу.

— Все время здесь простоял, они замотали меня в черное, ни крикнуть, ни пошевелиться.

Он прижимает к себе Снежку, в правой руке у него знамя на длинном древке.

— Детки, бегите! — кричит Мазай. — Если выберемся, вся жизнь у вас будет... Обниматься, целоваться, любиться. Не сейчас, детки, не сейчас!

Они неохотно расцепляются, растерянные, взъерошенные.

— А знамя брать, дед? — спрашивает Алешка. Голос у него высокий и ломкий.

— Сказать, куда тебе засунуть свое знамя, завиток ты поросячий, — вопит Петух, неожиданно вклинившийся между Снежкой и Алешкой, — я тебя просвещу.

И вдруг он начинает ускользать по гладкому полу, словно шайба по льду, вопит, ругается, причитает, кружится, высекая искры, а на лице Снежки безмятежная улыбка, она трясет ушибленной ногой, которой только что отправила Петуха в полет.

— Зря ты так, — качает головой Мазай, — на самом деле он хороший.

— Бежим! Бежим! — я ору во все бронзовое горло, потому что они почти нас догнали.

Мы забыли про них на миг, а они уже здесь.

Кто-то прыгает мне на спину, я стряхиваю его, не глядя, ускоряя бег. Боковым зрением я вижу, как на Снежку пикирует летучая дрянь. Алешка сбивает дрянь древком знамени, которое он так и не решился бросить. Ромул и Рем слабо ворочаются в моих руках. Пока мы отрываемся, эскалаторы перед нами, они работают, и тут я понимаю, почему Хозяин дал нам эту глупую фору, и почему черные не слишком-то спешат.

— Эскалаторы, — я поворачиваю лицо к Мазаю, — они нас не выдержат. Они не рассчитаны на наш вес. Может быть, если по одному и лежа, ну, как по рыхлому снегу на лыжах...

Мы столпились перед эскалаторами. Черные медленно приближаются, пытаются зайти слева и справа, летучие кружат почти над нашими головами. Несколько секунд Мазай смотрит на меня, и я уже собираюсь повторить, объяснить попроще, он же не понял.

— Ты поедешь с детишками, Гроссмейстер. Снежка, возьми этого ангелочка золотого, потом другие. Если по понемножку нагружать, так и не рухнет ведь лесенка-чудесинка?

— Но у нас нет времени!

— Есть, есть, ребятки, — бормочет Мазай, — время есть, его хватит, должно хватить...

Снежка забирает у него Икара, Мазай поднимает автомат.

— Все равно я слишком тяжелый, — шепчет он мне на ухо, — мне не выбраться. Проследи за ребятками.

Он выпускает длинную очередь в гадов, кружащих над нашими головами. Гады разлетаются в разные стороны.

— Я с вами, — тихо говорю я, — я помогу. Я все равно больше не должен жить после всего.

Ирка. Я предал свою дочь.

— Мальчик, — вздыхает Мазай, — всех спасти нельзя. Но некоторых можно и нужно. Вот их и спасай.

— Прощайте, ребятки, — говорит он Ромулу с Ремом. — Выполняй, Гроссмейстер!

Он тычет мне в бок стволом автомата, и я бегу, падаю спиной на эскалатор, Рем и Ромул со мной. Снежка с Икаром на соседнем эскалаторе, ступени под нами скрипят, но держат. Мы поднимаемся вверх.

Внизу строчит автомат. Сколько у него патронов? Откуда вообще у него патроны? А главное, есть ли от них хоть какой толк?

— Мы будем ждать маму здесь, у выхода? — спрашивает Рем.

— Нет, нам надо бежать, — бормочу я, оглядываясь по сторонам.

— Но вы сказали, что она придет сюда, — хмурится Ромул.

— Если мы здесь задержимся, нас убьют.

Ромул молчит, я вижу, что ему тоже хочется оказаться подальше отсюда.

Эскалатор постепенно подвозит наших. Они окружают меня, плачут, кричат, заваливают вопросами. Я пытаюсь выглядеть уверенно, как будто знаю, что делаю, и понимаю, что происходит. Я весь комок нервов в бронзе. Я так и не вернулся в свое тело, и никто из нас пока не стал прежним.

Как только эскалатор вытолкнул меня наверх, время, остановленное Хозяином, снова пошло. Люди — дежурная, уборщик и два милиционера в новой форме — совершенно нам не обрадовались. И не обрадуется никто. Статуи не ходят. Мы для них чудовища. Я слышал, как маленький краснощекий милиционер кричал в рацию на бегу, вызывая подкрепление. Что они будут делать? Попробуют ли для начала поговорить? Или сразу...

Я говорю Рему, что нам надо бежать, но мы не можем, пока не убедимся, что поднялись все, кто мог.

По потолку бегут трещины. Внизу что-то грохочет, вестибюль сотрясается. Я раздвигаю статуи, сгрудившиеся вокруг меня, и подхожу к эскалатору ровно в тот момент, когда он обрушивается вниз. Больше ждать некого.

— Алешка! — голосит Снежка.

Если бы я не успел схватить ее, она бы уже летела вниз, в шахту.

— Алешка, Алешка! — она вырывается и колотит меня по ногам.

— Да здесь я! — раздается откуда-то снизу. — Внизу.

Я держу Снежку изо всех сил.

— Погоди, свалишься же. Сейчас. Сейчас. Погоди.

Мы ложимся на пол и осторожно подползаем к краю. Алешка висит на какой-то цепи, успел ухватиться в последний момент. Знамя он так и не выпустил.

И тут я понял, в чем наше бронзовое преимущество: если бы мы были людьми, мы бы ни за что не смогли вытянуть тяжеленную многометровую цепь с висящим на ней Алешкой. А так — покряхтели и справились.

Только я хотел крикнуть, что надо уходить, как тонко дзынькнуло разбиваемое стекло, в вестибюль что-то влетело, завертелось по полу. Повалил густой дым. В следующую секунду ударили автоматы.

— Вот теперь бежим! Все! — заорал я, заслоняя собой гипсовые тела Рема с Ромулом. И мы рванули.

— Ты думаешь, так мы их обманем? — угрюмо спросил Петух.

— Надеюсь.

Старая детская площадка, деревянные мишки, крокодил, слоненок. Петуха-то здесь точно не найдут.

— Главное, не кукарекай.

— Рука мерзнет, — подал голос Рем.

— Это потому, что ты снова становишься живым.

Я, Ромул, Петух, Снежка и ее жених одновременно посмотрели на тонкую руку, торчащую из гипсового плеча, словно из покалеченного доспеха. Его лицо в трещинах, несколько кусков откололось, из-под гипса начинает проступать живое детское лицо.

— Я хотел отковырять, но это больно, — жалуется Рем, — оно приклеилось.

— Не надо, — быстро говорю я, — оно само отвалится. Сейчас мы найдем подъезд потеплее, переждем ночь, а утром найдем одежду и будем искать вашу маму. Мы обязательно ее найдем. А ты, Снежка, что будешь делать?

Молчание. Оглядываюсь. Снежки рядом нет.

— Снежка! — кричать шепотом очень трудно. — Где вы?

— Они там, за помойкой. Целуются. Мне отсюда хорошо их видно.

Я поворачиваюсь на голос. Икар стоит, покачиваясь. Впрочем, от Икара у него только крыло над левой рукой. На меня смотрят темные, веселые и пронзительные Иркины глаза.

— Папа, — говорит она, — у тебя бронзовый нос отломился. Зато появился твой настоящий. Он лучше. Нет, правда же хорошо, что я тебя нашла?