Конь, цыган и фофунья

Черный конь ночи плыл над городом. Под антрацитовой шкурой переливались гладкие мускулы. Глаза поблескивали звездами.

С высоты полета предновогодний город казался клочками разноцветно тлеющей бумаги: где-то он тлел больше желтым, где-то – оранжевым, а где-то свет уходил в ультрафиолет, где и растворялся тончайшими оттенками. Там, под вибрацию воздушных барабанов, с гитарой через плечо шел Цыган. К празднику мороз отпустил, температура подвинулась к нулю, воздух немного отяжелел и как-бы подмок. Снег хрустел под ногами как откушенное яблоко.

Забредя в случайный двор, Цыган остановился дать отдых ногам и посмотреть, чем живут люди. Старые деревья лоснились в неярком свете окон. Горели гирлянды из покрашенных чернилами лампочек. Цветные блики скользили по теням. Тылы брюк стыли на подтаявшей скамейке.

Цыган задрал голову и встретил в небе черного коня. Сначала он увидел как колышется в полете грива, космы темнее тени. Потом разглядел блеск влажных глаз.

– Ой, мама! – восхищенно выдохнул Цыган.

Его захлестнула волна страсти к тому, чего нет в природе. Цыган перекинул гитару со спины на грудь, хлопнул пятерней по струнам, всхлипнул. И сразу же, без раскачки, запел-зарыдал густым голосом:

– В Хороссане есть такие двери,

Где усыпан звездами порог...

Сквозняк сказал "Ха!" и колесом прошелся по двору.

Сразу же задрожали струны воздушного оркестра. Скрипка ввинтилась в сырое небо, недотянула, ослабела и упала, рассыпалась мелкими льдышками, запричитала и зажаловалась. Взбивая юбки и звеня связками монист, затрясли плечами дочери вышедшего на подмогу табора. Слеза из Цыганова глаза искала дорожку к губам.

– Там живет задумчивая пери,

Но открыть те двери я не смог.

Как выговорить недостижимость мечты, только в щелочку приоткрывающей себя? В какой струне живет счастье? Неприступное невидимое куталось в тайны, как красавица в цветочную шаль, – только быстрый взгляд поверх края. Задумчивая пери за звездным порогом, за дверями невыразимой красоты мучила воображение.

Да что там! Легко быть скептичным, как сухая кость, а окажись любой из нас там, между цветных гирлянд, увидь он, что видел Цыган – предчувствие близкой красоты свело бы с ума.

А в старом городском дворе по стенам прыгало шаловливое мокрое эхо.

Распахнулось одно окно, затем другое. В тишине закончилась песня.

– Спой еще раз, а? – зазвучал после секундной тишины женский голос. – Спой еще, я поплакать хочу.

– Слова Есенина, музыка народная, – послушно объявил Цыган, встал и поклонился в темноту. И снова запел про двери над зведным порогом и про желание, что всего на ладонь дальше протянутой руки, но не ухватить.

Поворачивались галактики, пересекались людские дороги. Женщина в окне плакала о своих дверях, когда-то давно не открывшихся кому-то важному. Это были поздние, прощальные, самые едкие слезы. Наступал Новый год. Раскладывались по тарелкам салаты, составлялись к праздничным столам стулья. Загорались голубые огоньки. В такие минуты тайны рассыпаются по небу горстями, но редко долетают до земли. Сгорают в полете, а подобрать упавшие мало кто умеет.

Цыган закончил петь, перекинул гитару обратно за спину. Потянулся, хрустнув суставами.

– Все! – объявил он, ни к кому не обращаясь. – Концерт окончен. Мир вам!

В сугроб рядом упала бутылка шампанского.

– Выпей, цыган, за Новый год, – разрезал тени хриплый голос с балкона.

Цыган засмеялся, выстрелил пробку, сделал несколько глотков. Пощурился на окна, махнул рукой. Воткнул бутылку в снег.

– Спасибо, добрые люди! – крикнул цыган. – С праздником!

– С Новым годом! – вразнобой отозвались из окон.

Над городом плыл черный конь ночи. В неизвестном направлении за ним, скрытые текучим блеском, стояли звездные двери желания.

– Ой, мама! – подавился свежим воздухом цыган.

Вышел со двора и пошел налево. Стал бандитом, взымал дань, скакал на "шестисотых", стрелял из "макаровых", пил горько, пел сладко, любил, чем мог. Захлебнулся кровью и проклятиями в перестрелке с соседской бандой. Лег в могилу, раскрыл глаза и увидел космы черной гривы и рассыпающийся блеск. Конь косил звездными очами, отфыркивал пену с губ, а солнце догнать никак не мог.

– Нет, – сказал цыган, – ну что это такое? Не нравится мне это.

Вышел со двора и пошел направо. Женился на удобной женщине. Жил в панельном доме, на втором этаже, дружил с соседями, купил машину, гараж, ковер, полированный сервант, левачил, калымил, тянулся, растил детей. В новогоднюю ночь вышел на балкон и увидел над городом черного коня. Конь проплывал над крышами, переливался звездами, луна тонко тинькала на его шее.

– Как удивительно и страшно течет время! – сказала луна. – А про двери помнишь?

Цыган помнил. Его опять томило присутствие чего-то значимого, совсем рядом. Томление никогда не уходило, не отпускало, только со временем потускнело. В голове древесной почкой раскрылся давно набухший ответ.

– Что ж тут скажешь?! – огляделся с балкона цыган. Перед ним лежал знакомый двор. Снег хрустел под шагами как квашеная капуста с тмином и луком, из сугроба торчала початая бутылка шампанского. – И это, оказывается, не мое!

И спрыгнул вниз.

Вышел со двора прямо и исчез. Пробормотал: это, мол, ненадолго, и исчез. Сказал: умру, если не увижу, и исчез. Сказал: да ну вас!

Ай, да ну вас! ай, да-ну! ай-да-ну-да-най!!

Его видели издалека на Алтае, сидящим на закатной Белуге. Видели голышом вбегающим в двухцветные волны Кулундинского озера. В Беломорье он храпел под камнем с петроглифами и распугал туристов. На Черном море подобрал кусочек самшита, сделал конский зрачок и повесил на шею. В степи он слушал кузнечиков и растирал полынь между ладонями, в пустыне – пил густую, соленую, теплую кровь подземных ключей. А когда умер, больной от блужданий, то лежал, сцепив зубы, и злился, потому что и на таком пути он не встретил звездных дверей. Лежал, глаз не открывал, не хотел видеть черного коня ночи, считал: обманул его конь, показал то, чего нет нигде.

А конь к нему сам подошел.

– Вставай, фофунья! – сказал необидно, смешно шлепая губами. – Чего разлегся, как конь? – И заржал. – Это тоже не твое. Совсем глупый, да?

Цыган рассмеялся и сразу вскочил: как обижаться, когда фофунья?

Вспомнил, как спрыгнул с балкона и – опаньки! – опять оказался во дворе, по колено в сугробе, слякоть в ботинках, в кармане – рубль на все. Попятился, выбираясь из снега, как вдруг увидел невдалеке лежащую игрушку лошадки пластмассовой, гост, цена неразборчиво. У лошадки крутились ноги на шарнирах, а хвост втыкался в нелепую дырочку над мощным афедроном. Цыган поставил фигурку на ладонь.

– Ха! – сказал Цыган.

– Ну, теперь-то понял? – повернула голову игрушка.

– Начинаю понимать! – Цыган вынул коню хвост и поднес фигурку дырочкой к губам. Подул. Пронеслась весенняя трель.

– Перестань, щекотно же! – сказала игрушка.

Цыган дунул еще раз.

Поднявшийся сквозняк стряхнул с неба антрацитовую конскую шкуру, причесал звезды, а потом стряхнул их тоже. За звездными дверями никого не оказалось, и дверей тоже не оказалось на месте, и порога, и дома. Только сквозняк мелся по пустоте. Оказалось, что ничего и не было, кроме сквозняка. А раз нет ни пери, ни порога, то – кому теперь петь?

Цыган задумался.

– Споешь еще что-нибудь? – плакавшей женщине хотелось еще немного слез.

– Нет, мне пора, – ответил Цыган. – Надо бы пойти и поцеловать одну красавицу. И извиниться, наверное, тоже. Мы поссорились три часа назад, она плачет. И мне от этого нехорошо.

– Чего это ты станешь извиняться? – спросил хриплый голос с балкона. – Ты что-то не так сделал?

– Делал, не делал! – ответил цыган. – Какая разница? Пока дойду, придумаю, за что. Хоть за мелочь какую-нибудь. Мне не сложно, а ей станет легче.

– А как же гордость?

– А зачем такая гордость, если все несчастливы? – пожал плечами Цыган. – Может, это и не гордость вовсе, а глупость?

И направился в провал арки на выход. Следом, скользя и разбрасывая снег копытами, пошкандыбала пластмассовая лошадка.

– Хвост, хвост вставь коню! – закричали вслед из окон.

– Не нужно! – не оборачиваясь, отмахнулся Цыган.

И тотчас же из дырочки над конским афедроном на волю вырвалась неудержимая песня. Сначала писклявая, но потом звук настроился и заполнил двор. Цыганский хор с оркестром грянули про двери в Хороссане, ай-на-нэ, такие двери, что кушать невозможно ни халву, ни пастилу, ай-на-нэ, позолоти ручку, красавчик, расскажу, чем сердце успокоится...

– Там живет задумчивая пери... – невпопад подхватил Цыган, а эхо потом долго возвращалось на бис, потому что каждый человек в том дворе хотел такого коня – узнать о жизни то же, что этот уходящий в темноту арки парень с гитарой.

Про историю с Цыганом мне потом друг рассказал, он в это время на соседней скамейке сидел: зябко, чакра стынет, а интересно – не оторваться. Но зачем Цыган так далеко ходил, мой друг не понял.