Обмен

Городская площадь всегда была многолюдна в это время года. В основном, это были приезжие, неспешно прогуливающиеся вдоль торговых рядов и фотографирующиеся на фоне старинной гауптвахты, больше напоминающей здание театра.

Я смотрел на площадь из окна своего номера, но моё внимание привлекали не туристы и не продавцы сувениров. На скамье у фонтана сидела старушка. Она не походила на местных жительниц её возраста. Здесь, в небольшом провинциальном городке, видимо, было по-прежнему заведено после шестидесяти повязывать голову платочком и обряжаться в бесформенные одежды. Но волосы старушки были коротко подстрижены, а аккуратный, хоть и поношенный пиджачок ладно сидел на её сухонькой фигурке. Каждый вечер в одно и то же время она выходила откуда-то из дворов, устраивалась на лавочке у фонтана и кормила птиц.

Голуби и юркие воробьи уже привыкли к своей кормилице. Они ждали её появления, прогуливаясь недалеко от скамейки, и как только знакомая фигура приближалась к месту птичьего ужина, устремлялись к ней. Старушка неспешно вынимала из небольшой сумки мешочек, горсточками доставала из него зерно и рассыпала его перед птицами. Опустошив мешочек, она ещё какое-то время смотрела на склёвывающих зёрнышки голубей, потом поднималась и уходила в сторону старых трёхэтажных домов, построенных ещё в те времена, когда городок был крупным купеческим поселением.

Она кормила птиц в любую погоду. В дождь её серенький пиджачок сменялся на тёмно-синий плащик. Она аккуратно обходила лужи, прячась под зонтиком в ярких васильках, но уже не садилась на мокрую скамью, а стояла рядом, стараясь прикрыть от дождя не столько себя, сколько взъерошенных птиц.

Так было в этот раз. Так было в мой прошлый приезд сюда, несколько лет назад. Так было десятилетия назад, когда я приезжал в этот городок в поисках того, что называют «необычным и странным», что я должен был разгадать и уничтожить. В мире людей не место магии. А старушка кормила птиц. Я смотрел на старушку из окна. Она была такой же неотъемлемой частью старой площади, как колокольни собора, колонны гауптвахты и белые арки рядов.

К фонтану я пришёл заранее. Устроился на краю скамьи, оставив достаточно места, и стал ждать.

Старушка появилась в обычное время. Мельком взглянула в мою сторону, устроилась на скамейке, открыла небольшую потёртую сумочку, извлекла неизменный мешочек и начала рассыпать зёрна перед птицами. Те слетелись и сбежались тут же, суетливо склёвывали угощение, выхватывали зёрнышки друг у друга из-под клюва, топтались и толкались, почти наступая на аккуратные, хоть и старенькие, туфли их кормилицы.

- Откуда вы узнали? – спросил я, глядя не на старушку, а на птиц.

Она вздрогнула. Испуганно повернулась ко мне, но ничего не ответила.

Я повторил вопрос, уже глядя в её глаза, давно потерявшие цвет:

- Откуда? Кто вам сказал?

Старушка опустила глаза. Губы её дрогнули.

- Никто… - чуть слышно произнесла она. – Мне никто не говорил.

Я продолжал молча смотреть на неё. Птицы доклевали зёрна и разлетались-разбредались по своим пернатым делам. Шумели струи фонтана. Старушка мяла сморщенными пальцами мешочек из-под зерна, руки её мелко дрожали.

- Рассказывайте, - негромко, но требовательно сказал я.

Она вздохнула. Спрятала мешочек в сумку и подняла на меня глаза.

- Рассказывайте, - уже мягче повторил я.

Старушка опустила глаза, помолчала, а затем, словно сквозь силу, начала рассказ.
- Война была… Город погибал от голода и бомбёжек. Не осталось даже птиц. Доченька умерла моя, потом внучка. И я собиралась. Зачем мне жить? Двигаться уже почти не могла. Вот сидела, перебирала старьё какое-то в коробке. Мебели-то не осталось, зимой жгли, грелись. А в жестянку из-под печенья мелочь пересыпали. Наткнулась на узелок с семенами. Цветы я сажала когда-то на подоконнике. Каждую весну сажала… - старушка помолчала, глядя вдаль, словно пыталась там увидеть то, о чём говорила. – Пересыпала я их в руку. Думала, дай, кипятком заварю. А тут вдруг – голубь на окне! Откуда только взялся, такой же умирающий, как я. Я и протянула ему руку с семенами. Всё равно, думала, помирать… Стал он прилетать каждый день. Делилась я с ним пайком: мне кусочек, ему крошку. Потихоньку ходить начала. Теперь уже не соседи мне, а я им помогала. Так вот и выжили мы с голубем. А уж после войны сестра меня к себе позвала. Она одна осталась, я одна. Так я и уехала. Пока устроилась, обжилась у неё, вроде, всё хорошо было. Да вот только слабеть я начала да прихварывать. К доктору пришлось обратиться. И сказали мне, что война так просто не проходит, и недолго мне осталось. Сестра меня от забот домашних освободила и заставила на прогулки ходить. Вот и гуляла я по парку. И если булочку какую или пирожок брала, то крошки всегда птичкам отдавала, вспоминала голубя своего. Так и пошла на поправку. Доктора и не поверили даже. С тех пор и хожу каждый день туда, где птицы есть, кормлю. День за днём, год за годом. Сестру схоронила, одна осталась. Всё думала, зачем мне жить-то… А потом поняла: я этот свет и за дочку свою повидала, и за внучку. Я их кормлю, - она кивнула в сторону голубей, - а они со мной временем делятся.

Старушка замолчала. Шумел фонтан, опускались на город летние прозрачные сумерки. Она снова подняла на меня глаза:
- Неправильно это, да? – в блёклых глазах блеснули слезинки. – Нельзя мне больше? Что ж… - Старушка медленно поднялась со скамейки, поправила воротничок пиджачка, снова взглянула в сторону голубей.

- Ржаным хлебом только нельзя, говорят, - сказал я, тоже посмотрев на птиц. – Плохо им от ржаного.

Старушка с недоверием взглянула на меня, потом быстро и мелко закивала:

- Да-да, я им пшеничку… - замолчала вдруг и шёпотом произнесла. – Спасибо!

Опускались на город сумерки. Шумел старый фонтан. Сухонькая фигурка в сером пиджачке удалялась в сторону дворов и переулков. Разлетались голуби, чтобы завтра в положенный час снова вернуться сюда за ежедневным угощением.