Три конверта. Пролог
Солнце поднималось вверх, приближаясь к своему пику и паля южным жаром находившихся внизу людей. Коих на улицах Арсина пока было не много, что исправится ближе к середине второй половины дня – мало кто захочет провести свой пятничный вечер дома. Потому работники кинотеатров, пабов и ресторанов готовились к приему гостей, с легким недовольством предвкушая объем грядущей работы.
Лучи света бежали по улицам, отражаясь от витрин, «поджигая» отполированные буквы на вывесках магазинов и проникая в окна, освещая квартиры. Не доступной для них была только комната №27 в гостинице «Конкистадор». Это было не большое, трех этажное здание, окруженное полоской земли, засаженной кустами с интервалом в два метра, и находившееся на окраине города. Из-за последнего гостиница пользовалась большой популярностью у любовников. Так что если бы случайный прохожий заметил занавешенное красной шторкой окно, то, ехидно усмехнувшись, мог бы предположить, что за ней происходит. И оказался бы не прав. В 27-ой, освещенной тусклым кроваво-красным светом, никто не придавался греховным радостям жизни. В ней, в полной тишине, находился всего один человек – мужчина, на вид немногим старше тридцати. Он лежал на кровати, раздетый по пояс, и обладал телом, не свойственным избалованным жизнью людям. Даже, наоборот, о чем свидетельствовали два шрама, оставленных пулями. Положив голову на руки и закрыв глаза, он пытался вздремнуть.
Открыв глаза и тяжело вздохнув, Гюттер сел на край кровати и поднял с пола часы. 11:50.
«Еще рано»
Три конверты, лежащие на прикроватной тумбочке, он получил в 10:30 – их просунули в комнату через проем между дверью и полом. Пересчитав их и положив, он занялся подготовкой к предстоящей ʺработеʺ. Но это не заняло много времени, а чего-нибудь еще, на что можно было бы отвлечься, не было. Вариант выйти на улицу и оставить ʺпосылкуʺ, или, что еще хуже, взять ее с собой, даже не рассматривался. Попытка вздремнуть успехом не увенчалась.
Взглянув на конверты, он вновь испытал желание вскрыть их. Но одернув руку и встряхнув головой, Гюттер, отключив оказавшимся бесполезным будильник, подошел ко окну. Приоткрыв шторку, он посмотрел на залитую светом улицу. Арсин была не большим, старым, основанным еще испанцами, городом, находившимся в глубине Уругвая. Благодаря стараниям властей, не допускавшим строительство новых зданий в центре и выделившим немалую сумму на реставрационные работы, в своем сердце он сохранил колониальную архитектуру. Но чем дальше от «культурного центра», тем чаще встречались современные дома, заменявшие собой старые, чей ремонт уже явно не был приоритетной задачей. Заканчивался город однообразными рядами жилых застроек, за исключением разве что западной части – там был частный сектор. И на протяжении двух недель, которые Гюттер тут находился, он жил именно на окраине, что его расстраивало. Да, большую часть дня, или ночи, он не был в номере, а ходил по городу, изучая его, но все же возвращаться и просыпаться хотелось в хорошем отеле.
Задернув шторку обратно, мужчина подошел к столу. Он был не большим, старым, явно купленным на барахолке, потертым, с толстыми и крепкими на вид ножками. Но, не смотря на последние, он все равно шатался. Было несколько вариантов, почему у него была проблема с устойчивостью, самая правдоподобная - одна из живших тут пар посчитала кровать банальным вариантом. В любом случае, стойкость от него сегодня не требовалось. Его крышка была накрыта газетами, на которых лежало оружие: один балисонг, известный в народе как нож-бабочка, еще один нож, боевой, с лезвием 10 см, кастет на левую руку и пистолет MASmle. 1950, с заряженной обоймой и глушителем, лежащими рядом, и который, если все пойдет как надо, не понадобится. Весь этот арсенал предназначался для людей, чьи имена скрывались в конвертах. Все они – нацистские офицеры или пособники режима, ублюдки, воспользовавшиеся тем, что десять лет назад судьям в Нюрнберге было не до них и сбежавшие от наказания. Гюттер давно вел борьбу с ними, почти половину своей жизни.
Еще в 39-ом, когда ему было двадцать, он присоединился к акции Герберта Баума, хоть противоречий во взглядах с ним у него было более чем достаточно. Но все же его квартира была единственным местом в Берлине, в которой могли собраться евреи, не желавшие мириться с происходящим. И все же долгое время основной частью их борьбы был разнос листовок с анти правительственными лозунгами по спящим домам столицы. Те, кому повезло с началом войны быть затащенным нацистами на завод, внедряли в свою работу брак, не заметный при испытаниях. Но все жаждали громкого дела, о котором все услышат, и в мае 42-ого им такое представилось. В этот год Геббельс организовал в столице выставку «Советский рай», на которой показывалось «варварство», агрессивность и нищета, как материальная, так и духовная, русского народа. Для нее было доставлено сотни фотографий с Восточного фронта и даже реконструирован подвал НКВД. Серые, холодные стены, тусклое освещение, небольшой, треснувший деревянный стол и десятки разновидностей орудий пыток, от обычного молотка, до более извращенных устройств, ломающих человека, как хрустящую соломинку. Вообщем, как заверил один из членов акции, побывавший на допросе, реконструировано было то, что многие сотрудники гестапо видели каждый будний день. А цель у этого была проста: рейхсляйтер Гитлера посчитал, что нужно больше оправданий ведения войны с СССР до победного конца. Посещение выставки было обязательным. И Гюттер, вместе с еще десятком человек, затерявшись в толпе, посетил ее. После чего вместе с ней «спасался» от огня, охватившего здание. Успех был полным – о пожаре говорил весь Берлин. Это не могло не радовать, а при мысли о том, как должно быть беснуется Геббельс, раздавался давно забытый смех.
Но именно тогда же все полетело к черту. Никто не знал, как это случилось – может, кого-то схватили и выпытали информацию, а можно средь них был Иуда. Все одно, в тот момент, когда пробки со щелчками вылетали из припасенных бутылок шампанского, дверь в квартиру Баумана слетела с петель и внутрь ворвались люди в коричневой форме штурмовиков. Так Гюттер оказался в концлагере «Дахау».
До этого момента он думал, что его жизнь в Берлине, с десегрегацией и антисемитами, была кошмаром, но теперь жизнь, захлебываясь злобным смехом, решила показать, как он ошибался. Все, что он теперь видел день ото дня - жестокость, боль, страдания и смерть. Смерть, ужасная в обычной жизни, но тут превратившаяся в избавительницу от мук, которая каждую ночь заходила в случайный барак, шла и по без того холодному полу и ложилась на случайную койку, на утро забирая ее владельца с собой. Все это он видел каждый день. Это все должно было сломить его, но оно не смогло. У него не было права сломаться, это бы означало проиграть начатую им борьбу. Потому он не давал себя впасть в отчаяние, не думал о творившихся ужасах. Он отгородил себя всем, чем только мог: работой, вшами, ползающих в его кровати, болью в пустующем желудке. Даже уговорил соседа по койке, Брана, имевшего британские корни, обучить его английскому. Когда Брана не стало, он продолжал прокручивать его уроки у себя в голове.
Так продолжалось до 23 ноября 44-ого. В этот день в лагерь пришли американцы, по глазам которых было видно: воспоминания об увиденном еще долго не выйду у них из головы, заняв место наравне с воспоминаниями о самых жестоких боях. Которые вскоре отгремели и война закончилась. Гюттер не вернулся в Берлин, поселившись в Бранденбурге, на территории ФРГ, где попытался начать мирную жизнь, о которой мечтал. Но не смог. Вся та боль, унижения, от которых он отгораживался два года, прорвали защиту, нахлынув на него словно цунами, вымывая покой. Все, чтобы он не видел, напоминало о случившемся, будь то руины, калеки, или крики на улице, чем-то похожие на офицерскую брань. Ночью легче не становилось: каждый раз он возвращался в «Дахау», копал могилу для очередного погибшего. И для себя. Затем просыпался в холодном поту, сжигаемый яростью. Он не мог жить с мыслью о том, что его мучители и убийцы избежали наказания, либо получили его недостаточно. Он не мог и не жил, став одним из «охотников на нацистов».
Так и прошло его послевоенное десятилетие. «Охотники» перезжали из города в город, убивая тех, кого им удавалось находить. В эти годы он и поймал две пули, и дважды ему везло: оба раза рядом с ним был Дирк, бывший полевой хирург. На десятый же год, когда он вел слежку за штютцпунктляйтером Кальвином Кестером, его путь пересекся с людьми, так же следившими за ним. Как он узнал, они были агентами некого «Массада». Они никак больше не представились, да и о том, откуда они, Гюттер узнал намного позже. Но у них была общая цель, потому они стали работать вместе. А после ее устранение ему сделали предложение: присоединиться к «охоте» не на всякую мелочь, затерявшуюся в толпе, а на крупную «дичь», сбежавшую далеко за пределы Германии. Это было предложением, от которого непростительно отказаться, и потому он, без лишних раздумий, согласился.
Так Гюттер и оказался в Арсине, Уругвайском городе, в котором поселились остатки старого зла. Конечно, его нужно было бы поймать и привезти на суд, но эту роскошь могли позволить себе только знаменитости, на остальных у «Массада», как и у судей в Нюрнберге десять лет назад, не было времени. Но в отличие от них, «Массад» не забыл. Потому и завербовал его, чтобы покарать всех, не марая лишний раз руки. И в случае неудачи остаться в стороне: после ознакомления с инструкциями, лежащими в конвертах, они должны были быть уничтожены, и «агент» превращался в британского туриста Стивена Ховарда. Гюттер понимал это, но не возражал. Иначе он бы не был здесь.
Стрелки на часах показали 12:00. Настало время приниматься за ʺработуʺ.
