Милосердие

…Умер дед Ушак. Первым об этом узнал мой сосед. Между нами летняя кухня и забор, а Ушаки через дорогу. Копошился мужик во дворе, видит, вышел дед на лавочку под домом, сел на самом солнцепеке. Самокрутку сворачивает, махнул соседу, айда, мол, перекурим…

- Я ему еще крикнул, щас, доделаю и подойду! - руки, лысая голова, все у соседа подрагивает. Колотит его, губы прыгают. Пятая спичка ломается об коробок, никак не прикурит.

Поднял голову, пыхнул дымом. Смотрит в глаза, не понять как: жалобно, растерянно, виновато. Все смешалось в лохматой голове Иваныча. Сам он лысый, а волос по краям блескучей плешины давно не стрижен. Ветром раздуло во все стороны. Совсем как ромашка, или дедок из мультика. Можно и посмеяться, да не до этого.

- Где он?

- Кто? – глаза Иваныча слезятся, соринка попала, смотрит на меня: - Дед? Так сидит…

- Как сидит?

- Говорю ж тебе: пришел, а он на скамейке задремал. Ну, говорю, доставай свой ядреный! Задымим! А он молчит. Руками в скамейку уперся, в пальцах цыгарка курИт, голову свесил. Тронул его, а он… Я за калитку, а тут ты. Вот я и…

Иваныч обреченно махнул рукой. Дела! Выходит дед только-только помер. И сидит в сотне метров от нас, уснул…

Эх, дед, дедуня! Жил бы себе потихоньку, да и жил! Кто кому мешает? Каждый проживает своё, не чужое ворует. В этом, все у всех по честному.

И не верится, что его нет! Тепло, солнечно, тихо. Листья на кленах обвисли, жарко им. На крыше дерутся воробьи, взъерошенные, злющие как черти. Во дворе гребутся курочки. Помидоры, вот – вот, спелым нальются. А он сидит. Голова на грудь, в руке цыгарка дымится. Только прикурил. Успел, не успел затянуться?

Табак он выращивал сам. Бывало, и нас с соседом угощал. Отсыпал щедро. Закрутим, затянемся, кашляем. Крепкий, зараза, до не могу! До слезы пробивает. А дед посмеивается, щурится, довольный. А чем? Садист старый, любил издеваться: так-то, молодежь, знай наших!

Мужик он хороший, добродушный. Всю жизнь в поле проработал, года два как вышел на пенсию. Приехал с теть Аней на целину после армии, так их жизнь в степи и пролетела. Жили, вроде как хорошо. Много ли двоим надо? Детей нет, родственников - ноль. Сами, вдвоем. Поговаривали что теть Аня из блокадных детей, но я никогда не уточнял. Не хотелось. Читал дневники ленинградских детей, запомнил, и больше к этой теме не возвращаюсь. Душа бунтует: кричит, нет, не читай, не надо, больно-о!

- А где тёть Аня?

- Анька? Вроде в магазин пошла! А вон, она. Точно! Она идет…

От перекрестка быстро идет женщина. Она это, ее ни с кем не спутаешь. Дед Ушак крупный, полнеть стал, а жена наоборот, уменьшается. Только куда уж меньше то? Итак, метр с кепкой. Сухонькая, а кажется что мягкая. Бывают такие старушки, глянешь на них, и на сердце теплеет: мягонькие, светлые, как вербочки над речкой, когда цветут пушистым. Рука тянется приласкать, погладить такое. Так и тёть Аня: тихая, незаметная! Сроду, не слышно как кричит. Наверное, просто неумела сердиться. Глянет чуть выпуклыми, серыми глазами, и сразу всё вокруг расцветает. Не цветом, а добром! Удивительнейшая доброта живет в её глазах! Робко, так, улыбочка по стареньким губам – скользь, и все. Но мне всегда казалось, что она чего-то боится. И молит глазами весь белый свет: не надо, люди….не надо… А что не надо, чего боится - не понять. Совсем как моя бабушка. Бывало, расшалимся мы, внуки ее, не в меру, а она носок с иглой опустит на колени и просит: « - Не надо, робяты, не надо». Но с бабашкой мне понятно. Она в Гражданскую такого хлебнула, что на десять утопленников хватит: выжила, но видать цена выживания была не копеечной. Всю жизнь, вздрагивала…

…Быстро идет тёть Аня, в руках два пакета. Гляжу на нее, а в голове одно: родненькая наша, ты остановись, тормозни на секунду. Ой, не спеши теть Аня домой. Не надо тебе торопиться, поживи тихим счастьем ма-а-ахонький кусочек. Он уже последний, кусочек твоего счастья. Каждый твой шажочек его объедает. У самой калитки совсем доест. И так, вдарит горем, что…

…Стоим, молчим. Глаза к низу. Только дым над головами. Понимаем, нужно что-то делать, а что? Сосед на десятку старше меня, умнее, вернее – хитрей. Спрятал лысую голову за мою спину. Он себе на уме. Летом часто через забор курим. «Сосед, мы с тобой, сколько живем - брешешь, друг другу не сказали!». Говорит, а глаза мышкой, туда-сюда. Это верно, я так не говорю. А в его косматой башке, бывает, так перемкнет, что диву даешься. Но это пустяки, мелочи. Я с ним запросто: покурим и расходимся огород поливать. Он свой, я свой…

- Вот, несу деду! – тёть Аня чуток тормознула, приподняла пакет: - Жара такая, а ему селедки захотелось. Обопьется, старый!

Морщинки у глаз лучиками, ротик приоткрытый, наивно, совсем как у ребенка. Щечки дрябленькие, румяные. Запыхалась, селедку своему Ушаку несет. Такого человека как она - обидеть, совсем совести не иметь. А что же жизнь, где ее совесть?

Улыбнулась тёть Аня, пригнулась по привычке к дорожке и домой спешит.

А в ее дворе уже ходят люди. Плохие новости разлетаются мгновенно. Одна тёть Аня ничего не знает…

Тихо, даже слишком. Чувствуется что давит, томит. Душно, и воздух странно пахнет. На небе белые облака, пушистые, неторопливые. Даже наверху ветра нет. Но что-то здесь не так, воробьи и те притихли. На проводах сидят скворцы, перышки чистят. Вроде как сыростью пахнУло. Или показалось?

Так и есть. Вот она, причина тишины. Далеко на севере чернеет, собирается лиловая темень. Если бы рядом был дед Ушак, он сказал бы: «Шо то, хлопци, нэбо закондубасылось! Мабуть, будэ моква!»

Да! Будет моква, только без него. Деда давно схоронили. И теть Аню. Она пережила своего на две летних недели. Не кричала, не выла в голос. Чуть-чуть, слезки, мутные такие, потекли из ее серых глазок – и все. Потом – взяла и умерла. Как растаяла…

Растаяла, как исчезнут эти облака, которые плывут надо мной. Светлые, вниз не смотрят, ленивые. Плывите – плывите! Не знаете, что на вас уже бежит ветер. Сильный, наглый. Налетит шквалом, пригнет деревья, мотанет их макушки как былинки. Притащит в поселок все, что загребет в степи, сор, сухие былки. Наиграется с ковылем, причешет его сизые гривы. Попутно подхватит клубок курая и погонит его поперед себя. Крутит его костлявым колесом, выбеленным как скелет. Прямо как жизнь человеческую. А ветер гонит, гонит…Пока не зацепит его колючими ручками ветками за куст или втрамбует в овраг. Собьет клубки в кучку, вымочит дождем, высушит ветром, изъест морозом и бросит: там и сгинут сопреют…

Темно. Ветер растрепал на кусочки белое, застлал небо черным. Гром на коленки пригибает. Молнии лапами землю бьют, хлестко, беспощадно. Ливень жгутами сплетается, стегает, аж, крупные капли от асфальта, как градины, отскакивают. В пустом Ушаковском дворе калитку мотает, наверное, оборвет.

Жёстко обошлась жизнь со стариками, немилосердно! Ничего от них не осталось, один дом пустой. Хотя, почему – немилосердно? Что тогда - милосердно? Ясное дело, пожалеть кого-то, помочь, если есть чем и как. Не можешь помочь – посочувствуй, выскажи уважение. Поддержи. Но все это понятно и знакомо, в основном все так живут. Так что меня беспокоит? Дождь, буря, или - непонимание простого?

Да! Дед умер, так вышло. Но жизнь все-же сжалилась над ним, одарила легкой смертью. Выходит – то, что осуждаем, совсем другое? А теть Аня? Ей то, каково было, остаться одной, нужна ей была такая жизнь? И здесь – милосердие: жизнь забрала ее от нас, и от той пустоты, которая встала перед ней после похорон, наградив эту женщину высшей степенью добра – покоем и забвением.

Значит я прав! Милосердие это не то, как я его принимал. А что-то другое! Его нельзя вымолить, выпросить, или принудить к нему. Оно огромное, просто – гигантское чувство, способное уместиться только в хорошей душе. То, что реально мило сердцу, когда его видишь, чувствуешь и творишь!

Это равнозначно тому, как я выйду после грозы на берег речки. Встану, и буду смотреть в степь, Не видно, ни конца, ни начала: они сшиваются краями, степь и небо. А душа переполняется чем-то томительно хорошим. Не умилением, нет. Тем более, не озарением или просветлением. Другим, очень сильным чувством, которое нельзя удержать в себе.

Его нужно выплеснуть , выпустить на волю. Раздать полными пригоршнями всем, кто тянет к этому руки. РассыпАть, лить, и понимать, что оно не заканчивается, его - очень много, словно кто-то подливает в не пустеющую душу. И когда я напою этим чувством землю и людей, пробьются тоненькие ростки души и хлеба. Робкие, наивные, как улыбка тети Ани…

Причастность ко всему! Наверное, это и есть – милосердие…