2. Кощей

Эпиграф

— Серьезное отношение к чему бы то ни было в этом мире является роковой ошибкой.
— А жизнь — это серьезно?
— О да, жизнь — это серьезно! Но не очень... ( Л.Кэролл)

Две тысячи лет, каждую ночь ему снилась пустота, не банальная пустота ноль, а пустота минус, пустота столь непроглядная, что только черные дыры могли бы с ней посоперничать. И в этой пустоте презрев все законы физики, отчетливо звучало эхо от глухих ударов молотом по гвоздю и громкий хруст. Эхо свидетельствовало о замкнутости пространства и внушало слабую надежду на конечность происходящего. Это была та самая доза надежды, которая не оставляет шансов на успех, но гонит отчаянье, она отравляла самолюбие медленно и верно. Тот, кто отмерил эту дозу, был мастер, а может быть даже гений, а вероятнее всего нечто большее.

Не в силах больше выносить кошмар распахнул глаза, обреченный на новый день –высохший, больной, несвежий человек, сел и узкая железная койка со скомканным бельем ободряюще пискнула в ответ. Вокруг кровати были навалены кучи золотого хлама. Из бойницы узкого оконца под потолком проник луч утреннего солнца и по-детски смело напал на слитки, монетки, кубки, украшения, на пыльные барханы сокровищ. Меж тусклых гор были расчищены узкие тропинки как реки, все они сливались в небольшой пятачок чистого пола, куда он осторожно, что бы даже случайно не задеть металла, опустил худые ноги в шерстяных носках. В застиранной ночной рубашке, хромая, он побрел против течения по одной из рек умываться. По пути пристал к холодильнику, достал трехлитровую банку, заполненную на треть, и начал пить прямо из горла, с угла рта потянулась тоненькая багровая струйка. Утолив жажду, он поставил почти пустую банку назад и раздраженно хлопнул дверцей, словно холодильник был виноват в немудреном завтраке.

– Ну вот, хоть на человека стал похож,– из зеркала ему ухмыльнулся немолодой человек, покрытый патиной времени, чуть ниже среднего роста, худощавого телосложения, с короткими перечными волосами, смуглый, но бледный, с чувственным ртом и зелеными глазами. Вот эти глаза, и заставили бы вас остановить на нем взгляд: они были очень блестящие, слишком молодые и живые, они всегда смотрели с животным любопытством, - Даже слишком,- Он потер шею в очередной безнадежной попытке смыть сизый след от удушения ремнем. Две тысячи лет назад жизнь подарила ему на прощанье это сомнительное украшение, с тех пор он не знал ран и увечий.

В старомодном, но очень хорошем костюме, сшитым на заказ, с импозантным шейным платком в тон белоснежной рубашке, уверенной походкой хозяина, едва опираясь на резную трость, он шел по пустым коридорам Пулковской обсерватории, которая с 1937 года была его домом. Он прошел мимо своего рабочего места – пустой каморки сторожа. Изнутри к стеклу была прислонена бронзовая, как на памятниках, табличка: «Консьерж Ян Полуэктович Вырин». Слово «консьерж» было напечатано на полоске золотистого аракала и аккуратно закрывало другую надпись, выгравированную когда-то на самой табличке, чем нелепо намекало на прошлое. За стеклом каморки на столе прощально мигала пустая кофеварка, стопка листов, исписанных формулами с красными исправлениями, потянулась за редактором, а распечатанный конверт таял, словно никогда здесь и не лежал. Ян Полуэктович подошел к парадной двери, привычно открыл ее и вышел навсегда.

«По следу» Летов, Вагнер танго смерти

Меня найдут по разорванным клочьям
На цепких стенах бесславного коридора
Меня найдут по зеркальным пещерам
набитым нераспечатанными подарками
По запаху протухшего ожидания
По любви, прочно засохшей на дне стакана.
Мой путь обнаружит каждый —
Ведь я не оставляю следов
На свежем снегу.