Без названия

Автор:
Павел Осташов
Без названия
Аннотация:
Бумажный Слон №12
Убрал рамку, немного подправил...
Текст:

— Никола, а, Никола?

— Чего тебе?

— Никола, а помнишь того лейтенанта?

— Какова?

— Та-ак, — тянет собеседник, — того стра-анного… — он приподнимается и протискивается к жарко натопленной «буржуйке». Тычет самокруткой в малиновый бок печи и, удовлетворённо выпустив в сумрак блиндажа ароматный клуб дыма, присаживается обратно, — …та-ак в начале го-ода, на переформировании к нам попа-ал? Он потом исче-ез, у деревни безымя-анной, на той высо-отке. Убили или ещё ка-ак.

— Стервятник-то? — переспрашивает Николай.

— Ну-у!

— А как, поди. Непутёвый! Стервец — так и прозвали. И тела не сыскали. А фамилия? Нет, не упомню — и он, вздыхая, проводит рукой по своим коротко подстриженным волосам, вздыхает.

С неделю на передовой стоит затишье. Противники сидят в глухой обороне. Изредка с той или иной стороны, вспарывая тишину, раздаются хлёсткие пулемётные очереди. А так, кажется, будто и нет войны, особенно по утрам, когда слепящий диск солнца нехотя поднимается над застывшей землёй, пытаясь холодными лучами обогреть зачерствевшие души воинов.

Бывалые говорили затишье перед бурей. И по отдельным признакам можно было догадываться о будущем наступлении. К позициям занятой, второй ротой отдельного стрелкового батальона по ночам подтягивались артиллерия и танки, выгружались боеприпасы. К утру всё тщательно маскировалось, а с наступлением сумерек начиналось по новой.

В эти редкие часы солдаты, прячась от морозов, сидели по блиндажам. Приводили в порядок амуницию, обмундирование и оружие. Травили байки, вспоминая мирную жизнь.

***

— Кем он был?

— А кто его знает, кем он был? Штабная крыса — одним словом. Не-е, никак не боевой.

Вроде обычный человек, особо разглядывать нечего. Новёхонькая шинель, портупея, планшетка на боку - только, неуютно как-то стало, вроде как сидишь на сквозняке, и затылок тебе ветерком студит. Правда, пара медалей болталась на груди, тоже где-то же сумел, отличился.

К нам он тоже, после госпиталя попал. Назначили — значит, назначили, никуда не подеваться. Наше дело маленькое — стреляй, пока стреляется, и воюй, пока воюется.

Мы, к этому времени, вторую неделю отдыхали. Отъелись немного, отоспались. А то знаешь, как? Бьёшь гада, пока ноги переставляешь или он тебя. Это куда ни шло, если танками помогут, а ежели без них, то только винтовка да гранаты.

Стоим. Пополнения ждём. Нас же от всей роты за месяц боев немного осталось. Сильно нас фриц потрепал.

Это же мы на тот берег переправлялись и плацдарм брали.

Не торопясь, под утро, кто, на чём горазд вперёд подались. Лодки, плоты наспех сколоченные, ящики, хлам всякий, что на плаву держится. Я с соседом.

А фриц, зараза, пуганый — второй год войны! Время от времени ракеты пускает.

Речка вроде неширока, всего полсотни и течение спокойное. А ты попробуй-ка, проплыви эти метры, под пулями и снарядами, когда виден, как на ладони. Немцы тоже не дураки, каждый квадрат пристреляли.

Плывём мы. И время вышло - ракету запускать. Вспыхнула родимая. А мы, вот они, дружочки! Не хошь, а с выстрела в десятку залепишь! Они нас увидали, ещё ракет напустили, и ну по реке долбить всем, чем ни попадя. Пушки, миномёты, пулемёты крупнокалиберные. Гвоздит так, белый свет в копеечку. Дружок мой, Васька Смирнов, с соседнего села, так их плотик снарядом накрыло. С ним ещё двое было. И не стало. Только щепки разбросало.

Нас брызгами обдало. А время-то, только снег сошёл — водица не май месяц.

И тут, паря, меня такая злость взяла, аж холодок по спине прошёл. Остервенение какое-то. Мне потом уцелевшие, кто меня видал, сказывали:

— Лицо белое, глаза бешеные…

Каким же нелюдем надо быть, чтобы на своё подобие руку поднять?!

Я в лодочке поднялся, сподручнее чтоб.

Зубы сжал и доской проворнее заработал.

Винтовка за плечом болтается.

Ремень ослаб, зараза, подсумок промеж ног съехал. Неудобно!

И напарнику кричу:

— Налегай, живее! Шевелись!

Он на меня глянул. Тоже пуще заработал.

А вокруг, паря, я те скажу, смерть что творится. Лучше тебе этого никогда не видеть и не пережить. Рядом люди, братья-славяне стонут, пузырями кровавыми на дно идут. Столбы водяные до самого неба, пули мимо, осколки так и жужжат.

Грохот, крики, вой снарядов.

Вниз по течению чего только не тащит. Доски, огрызки какие-то. Куски тел…

И вода - красная!

Выбились мы вперёд. Сиганули на берег! Первая траншея — рукой подать. Смотрю, а на брусвере пулемёт крупнокалиберный.

Расчёт!

Каски!

Две.

Вот, думаю — приплыл наш голубь сизокрылый. Всё — амба! Заказывай за упокой!

А здесь, за спиной ка-ак рванё-от!

Меня вперёд, через голову и перекинуло.

Очнулся.

Чую, лежу на боку. Соображаю - что, к чему. Голова гудит, тело ломит спасу нет, а понять-то ничего не могу.

Под носом землица родимая, былинки сухие шевелятся. И тишь-тишина.

Здесь, я со скрипом, руку кое-как поднял, голова вроде на месте, уши тоже, а ничего не слышу. Оказия думаю - оглушило.

Так мы же в атаке-е!

Точно думаю - в атаке, там же ещё где-то пулемёт был. Голову поворачиваю, а он вот он рядом, дружочек - постреливает, но знашь, как в кине.

К нам до войны, в колхоз пару раз передвижка являлась. Занятная штука, навроде как сидишь около большого и белого покрывала, а перед глазами картинка совсем вдругая - это ли не сказка. Понравилось мне она, передвижка-то…

Толька теперь не придётся. Нет… больше моей Мари-ишки…

Вместе с ребятками. В погребе хоронились, бомба… в самый раз… угодила… мне соседка написа-ала…

Нет их больше… один ста-ался…

Вот, как в кине и говорю, будто аппарат поломан и тихо-тихохонька идёт, картинка плохо раскручивается.

И тишина. Я же глухой стал.

А тут, я и не понял сразу, облако непонятное появилось. Прямо за ними.

Тёмное и, верно, живое.

Да не, небольшое. Метр, может, чуть поболе. Края те посветлее были, а в серёдке чернота! Немцев подняло и затащило в него водоворотом, они руками машут, ногами дёргают, орут что-то там по своему, непонятное.

Когда дело закончилось. Вроде бы.

Чё, думаю, за бесовщина, а там рожа нарисовалась — без страха не взглянуть. Глазища красные, и в пол-лица. Так она осмотрелась и носом повела, точно у лейтенанта нашего, будто вынюхивала.

А потом и пропало всё.

Я оглядываюсь — где там наши? А ребята только подплывают. Во, думаю оказия какая.

Но мне, это дело, кумекать некогда. Сколь там прошло, час или минута — главное, миновала костлявая с косой.

Со скрипом поднимаюсь еле-еле, а перед глазами плывёт всё.

С духом собрался, а там и братва подоспела.

У-ух! И дали мы жару на той речушке! Мы два дня этот пятачок держали. Ладно, с левого берега артиллеристы огоньком поддерживали, а так пиши — пропало! Все бы там остались.

Мне за плацдарм тот красную звезду дали. Да, что там награда, те, кто потонул, кого постреляли, тех не воротишь. Штабной потом говорил, весь состав орденами и медалями наградили. Никого не забыли.

Э-эх!

***

Сидим мы на отдыхе. Солнышко греет. Кузнечики стрекочут.

А он подходит к нам и спрашивает про вторую роту:

— Все?!

— Все!

— Так маловато чего-то.

Тогда старшина и спрашивает:

— Вы, товарищ офицер, с какой целью интересуетесь? Или может, — и руку к оружию тянет.

— А я ваш новый командир, — говорит, и как гаркнет, — сми-ирна!

Глотка, видать, лужёная была. Мы нехотя встали, с ленцой, а он на нас отыгрался. Получили по паре нарядов за неуважение к старшему, за неряшливый внешний вид. Уже и не упомню, кому за чё, да пока в порядок себя приводили. А он нас гоняет. Потом молодёжь пришла, он и им выволочку устроил.

Сам вроде обыкновенный, но какой-то непонятный. Как не человек. Всё время белым платком пальчики свои холёные оттирает. И нос! Нос как у орла крючком, будто заклевать хочет. Случай случился нехороший, он замять пробовал - да не вышло. «Батька» всё ж прознал и получил наш лейтенант по полной за это дело.

Парнишка молодой с пополнением пришёл, беленький. Так и не вышел из первого боя… На Гриньку моего схожий, как две капли воды.

Нам пара дней до отправки оставалась. Молодёжь училась гранату кидать. Ладно, ещё учебную, без запала. Вот «Гринька» и замешкался, чё-то у него там не получилось. В общем, выпала она под ноги беленькому. Командир к нему подскакивает. И с правой в челюсть ка-ак зазвездит. Мы и понять-то не успели. И с мату на него. Своей лужёной глоткой:

— Ты, идиота кусок, — и тому подобие.

Парнишка стоит - ни жив, ни мертв. И так бел, а тут бледнёхонек, и за щеку держится. А меж пальцев багровым наливается. Синяк потом в пол-лица. Так и не успел сойти.

Я к ним. А старшина, хороший мужик, недаром корни с Украины, и фамилия под стать - Приходько. Он этого командира раньше меня оприходовал. Ростом они одинаковые, мне-то хорошо видать. Он без размаха, как вмажет шелудивому. Тот брык на землю, и оглобли разбросал. Тут и остальные подтянулись. Он лежит и не шевелится. Наклонились, спрашивают:

— Живой?!

Старшина отвечает:

— Живой! Такому г… ничего не сделается. В пользу только!

Пяти минут не прошло, оклемался он. Сел на земле, сидит. Клювом своим очумело водит. И на Алексея:

— Да, ты-ы… Да, я тебя-а… У меня-а…

А я чую, накатывает на меня. Тогда, как бы между прочим, и говорю:

— Товарищ лейтенант, в бою винтовку можно и в обратну сторону завернуть!

Он враз осёкся и притих, только глазами зыркает, а потом по новой забухтел. Завозмущался.

Таскали его к командиру за это дело. Вывалился он из палатки, как рак варёный, зло так на нас глянул - навроде, как мы виноваты но, слава Богу, обошлось. Вставил видать ему «батька» пистона хорошего - утих немного.

По-свойски дела разрешили, без асобистов обошлось.

***

Построение перед боем. Первая боевая задача. Я краем глаза смотрю за Стервятником. После того случая его уже по-другому и не звали. Недолга, правда. Пропал после.

Мы оборону заняли, у перелеска чахлого. В самый раз к вечерней зорьке управились. Окопы вырыли, ему укрытие, как положено. Сам-то он горсти земли не выкинул, одно слово, командир едрёный. Он потом, ближе к делу, поутих немного и на людей меньше кидался.

А я краем глаза за ним смотрю — не в себе человек. Вздрагивает при каждом звуке. Боится чё-то. Ждёт.

Мы тоже. Вижу, новичков потряхивает, нервишки шалят. Мы-то, «старики» знаем, ночью к нам фриц не сунется, спать будет, а вот под утро жди гостей. Ну, разговоры затеяли. Только «Гринька» молчит и волчонком поглядывает.

— Ну, ничего, ничего! Чай, не красная девица, до свадьбы заживёт! — это опять Алёша и обнимает по-братски парнишку.

Малец успокоился, повеселел. Тут и кухня подоспела.

Перед боем самое оно, а то на пустой желудок помирать, себя не уважать. Шанцевый инструмент достали. Посидели хорошо. Кабы не оружие или форма и не сказать, что война. Небо вызвездило. В лощине ручеёк журчит. Кузнечики. Красотень. Стервятник у себя в блиндаже. Часовые стоят.

— Сейчас копны ставить да стога метать. Истосковались руки по настоящей мужской работе, — вскользь бросил кто-то из ребят.

Время к утру подбиралось, а ближе к солнышку затарахтели. Ихние танки, конечно. Наши-то сродни подарку. Это же сорок второй. После, в сорок третьем, они как по заказу стали появляться, а тогда днём с огнём не сыщешь. Может, где в других фронтах, но только не у нас.

В общем, зафырчали, и к нам. Алексей, царствие ему небесное, в свою оптику сейсовскую глянул. Двадцать штук насчитал. С балки туман поднялся, а они по брюхо в молоке, как корабли, одна башня торчит. По бокам пуговки-каски выскакивают — пехота гадская.

Доложили лейтенанту — тот прибегает, белёшенек. Тоже хватается за бинокль и обратно, к себе. Потом узнали — он в штаб доклад докладывал!

А что тут спрашивать? Вот враг – иди и бей! А он мамке, вернее, к «батьке» жаловаться побежал. Жалобщик.

Отбили мы эту атаку, танка четыре подожгли. ПэТээРовцы хорошо поработали — молодцы! Потом «юнкерсы», потом опять атака. К концу дня из роты половина осталась.

Время к вечеру идёт. А на закате получаем приказ:

— Идти в село то и выбить гадов оттуда!

В штабе оказались на бошку стукнутые, или такие же, как наш лейтенант. Но даже поддержку оказали – пару танковых взводов с резерва. На броне, оно всегда повеселее будет, нежели голытьбой, но приказ есть приказ. «Гринька» на окраине остался, а с ним и крестный его — старшина.

Мина рванула. Он упал. К нему Алексей кинулся.

И их обоих вторым залпом.

Толька воронка…

***

Село небольшое. Дворов на полста. Дома темнеют. Название? А кто их упомнить. Много было, каждое вспоминать — памяти не хватит, голова распухнет. Недалеко, метров пятьсот всего.

Мы с правого фланга. Вторая рота с левого. Взять немцев в подкову и прихлопнуть — делов-то. Собрались, пошли. Стервятник где-то потерялся. Сначала вроде впереди шёл со всеми, а потом исчез. Подошли метров на двести. Тишина. Ни собаки. Ни огонька. Ждём приказа.

Танки на самых малых, чтобы себя не выдать.

Зелёная ракета — и вперёд, за Родину-матушку!

Фрицы уже учёные, знают нашу страсть к ночным вылазкам. Встретили — как положено. На нашем направлении пару крупнокалиберных пулемётов воткнули.

Один танк у нас сразу пожгли.

Немец переполошился, стреляет, а мы с криками в атаку идём. Рядом товарищи валятся. Танкисты огоньком поддерживают. Заткнули они точки огневые. Мы к крайним хатам выбились. А дальше вдоль стенки хоронишься и их гранатами закидываешь. Танки-то не везде поспевают.

К полуночи большую половину села взяли. Выполнили только часть приказа. Силы на исходе, боеприпас тоже. Танкисты, кто жив - стался, машины за избами попрятали.

Докладываем — если пойдём дальше, нас на голову разобьют! В темноте-то.

И получаем новый приказ — «Держаться!» С резерву к нам каво-то ещё закидывают.

Ждём. Стервятника не видать. Спрятался где-то. Струсил. Трус несчастный!

Время идёт, и подкрепления нет. И чует моя селезёнка, утром нас немец попрёт отсюдова. Какие из нас вояки с пустыми подсумками — сам посуди.

И есть, чево-то захотелось. Я одного парнишку из молодых взял, кто половчее, и решил по избам пройти. Может где, найдём, чем червячка заморить. В одну избу сунулись - нет никого, нежилым несёт. В другую — наоборот, там фрицев по стенкам размазало.

Идём дальше. Смотрю, стоит добротная избушка, сад большой и дверь открыта, мы туда. Захожу в горницу, и тут меня внове накрыло. Я же рассказывал про первый раз на речушке, когда через меня словно илектрический провод провели с током.

Мне тогда кантузию медики ставили, в госпиталь отправляли. Я так подумал, какой из меня раненый. Ну и оглох я, на оба уха с кем не бывает. И потом только вначале. Сейчас же, всё в порядке.

Мне же за семью, теперича нужно…

Какой госпиталь? Вот войну покончим тогда и будем разлёживаться. А так руки, ноги на месте, винтовку да гранату могу держать, а другого и не надо.

Так вот, почуял я знакомое, с макушки до пяток. И вижу — стоит наш командир на карачках и в сундуке рядом с кроватью чего-то орудует.

Мародёрничает, сволота!

Ладно бы у чужих.

Так у своих же! И с самого низа коробочку жестяную достаёт. Открывает, а в ней монеты поблёскивают. Он ещё рукой повёл, любуясь. Так этож червонцы царские блестючие, — думаю.

Мне в детстве дед показывал. Он с мужиками дом старый разбирали, под матицей навроде такой же лежал. Мне видать-то не ахти, изба догорала через дорогу, а так бы свету поболе…

И здесь он, видимо, чего-то почуял, оглянулся, а там я. У него рожа такая гадская стала, меня от омерзения чуть не вывернуло, если б сила была. Стою как вкопанный и только зенками ворочаю. А он коробку за пазуху и к окну, чтобы на улицу сигануть. Я дале смотрю, а он как в киселе, еле-еле ноги переставляет.

После зашипело что-то, словно примус в комнате разжигают, а на стенке противной причида знакомая является.

«Ну, — думаю, — приплыли! Сейчас и меня утянет!»

Стервятник голову поворачивает. А глазища у него ещё больше стали. Они и без этого в половину лица, а здесь… раздался он и вширь и ввысь.

Гимнастёрка лохмотьями и ремень лопнули у него. И пузо вывалилось…

Жуть — одно слово!

Могильным духом повеяло. И свет, такой смутный на пол упал.

Облако пошевелилось, пошевелилось, и двое выходят из него. Такие же, как он. Только голые. Кожа дряблая, в складках вся. Животы огроменные и глазища блестючие. И к сердобольному, значится. К лейтенанту нашему. Под ручки белые его хватают. А он как завопит. Да истошно так. Ажно в ушах заложило. Они его поволокли и с размаху к себе зашвырнули, только счавкало. Что-то звякнуло и по полу рассыпалось, я глаза скосил — деньги те самые. И обмундирование драное у стенки. Грудой осталось.

После они сами зашли. А когда второй заходил, он на пороге оглянулся, на меня посмотрел и кивнул будто знакомому. Меня и отпустило. Я на улицу.

Выскакиваю. На малого своего наткнулся.

— Товарищ сержант, вы где? — спрашивает парнишка.

— Как говорю «где»? В избе был! А ты разве нет?

— Нет, — говорит, — боязно!

— А ты ничего не слышал?

— Нет, не слышал, — отвечает и сам так внимательно на меня смотрит. — А что с вами, товарищ сержант, на вас лица нет!

Хотел я выругаться.

После рассказать хотел. А потом думаю, если я один только вижу, может, это мерещится или что-то другое, до чего дойти не могу. И почему тот мне кивал-то. Мыслил — так ничего в голову не пришло. Решил оставить, как есть.

А малый мой страху натерпелся, меня полчаса не было. После вместе зашли в соседний дом. Там стол накрытый, фрицевский штаб, наверное. Вино, самогон, сало и всякое. Мы в мешок покидали, что приглянулось. Выпивку трогать не стали. Выпьем, а в бою перебьют, как кутят. На позицию пришли, разделили на всех, пускай понемногу, но всё же веселее.

Утром же нас с того села выбили.

И в вечеру навестили меня двое. Назвались асобистами, книжицу свою красную под нос сували. И давай меня пытать — куда лейтенант девался?

Я на них смотрю и думаю, рассказать или запереться, а тут один из них монету царскую показывает, ту самую. Я понял, труба - моё дело. Чего уж, когда они сами знают. Ну и рассказал всё, без утайки.

Они отвечают:

— Такое дело, сержант. Лейтенант ваш был агентом немецким. Он операцию свою сделал, когда вас на гибель послал. Его обратно прибрали к рукам.

Они бумагу с меня взяли, чтобы я ни-ни. Расписался, конечно, а что мне оставалось делать.

Только я-то знаю, что это никакие не немцы были. Фрицы, они могилой не пахнут - как эти. И при взгляде на них кровь в жилах не застывает. Потом ещё пару раз случай складывался. И завсегда последний кивал. А на другой день асобисты являлись.

***

Я вот что думаю, только благодаря замогильным я жив и остался. Иначее как объяснить эти круговерть вокруг. Вернуться бы взад, да понять, что ж там, на речке-то было. Ан не выйдет, э-эх!

Когда война кончилась, распростился я с этим братством тёмных — так думал. Ищи ветра в поле! Когда о конце объявили, у меня камень с души упал. Не буду рожи ихние противные видеть. А не получилось.

После армии вернулся я в свой колхоз. Тяжка канешна, один-одинёшек остался, как перст, а что поделать. У нас к концу войны половина страны сиротами сталась.

Поставили к нам начальником элеватора мужика с соседнего района. Тот опять до женского полу – ох, и охоч был. Сколь девок перепортил. Так ладно, бабы бабами, сколь их вдовых после войны. Так он девок давай и чем только брал их лукавый. Круглолицый, и голос сладко-сладко приторный и фамилия подходяща - Прянишников.

Его тоже. Те уволокли.

Мы как раз жать начали. Урожай хороший. Пшеница. Я ж в конце войны наловчился на машинах ездить. Мне наши показали – куда и как, чего нажимать, куда крутить. Год ещё за границей служил. Сначала, конечно, не очень получалось. В Европах-то - что поделать? Кто по бабам или кабакам, а я по машинам. Парочку разбил, пока выучился.

Меня заведующим гаражом, в колхозе и поставили. Я с утра технику проверил, на поля выпустил. Сам за руль и туда же. Зерна набрал и к нему на элеватор. На эстакаду зашёл, пока выгрузят, а мне же в путёвке отметку нужно сделать. Я к нему в кабинет, в угол отгороженный, тут же с краю. Захожу, а там, мама родная, он очередную бабёнку обихаживает. Ну, меня опять переклинило, а дальше ты сам знаешь.

Они уже как своему кивают, а меня до сих пор оторопь берёт. Правда, с тех пор я их и не видал больше.

***

Дед по старой фронтовой привычке скрутил толстую «козью ножку». Прикурил и, поглядывая на внучка, добавил:

— А ты, Андрейка, молод ещё. Всяко в жизни повидаешь. Поэтому живи по правде… — с этими словами рассказчик закашлялся.

Юноша сорвался в кухню и принёс стакан воды. Благодарно прикрыв глаза, старик сделал пару глотков, а когда глухой кашель, сотрясающий немощное тело, отступил, закончил:

— … всегда. А я, мы своё дело верно справили, теперь вам дорога! Доживём, потихоньку как-нибудь, я, Тихон-кот, и жинка, Степанидушка моя, — он кивнул на старушку, в цветном сарафане, хлопотавшую около печи.

— Вы посмотрите на него люди добрыя! — та деланно всплеснула руками, — нашёл свободные уши так и распелся! Николаша, ты бы ребёнку голову своими байками не забивал. Давай уже, милости просим к столу, пироги поспели!

Старый фронтовик устало вздохнул. Ордена и медали на его груди глухо звякнули...

+2
17:40
266
Нет комментариев. Ваш будет первым!
Загрузка...
Маргарита Блинова